руками свою картину от налипавшей на нее пыли. Ее алая накидка, развевалась за спиной как флаг. Кастусь кинулся ей помогать, но ветер еще больше усилился, почти сбивая их с ног и им ничего не оставалось, как укрыться под сенью деревьев, переступив границу отделяющую лес от долины. Карновский не сразу и сообразил, что увидел, а именно: плотный слой удивительно белого снега покрывающий землю, он искрился в лучах солнца, падающих сквозь ветви деревьев, будто в него были вставлены иголки серебра. Тени от деревьев и их ветвей создавали таинственный полумрак. Конечно же все это было каким-то наваждением, Кастусь встряхнул головой и видение исчезло – перед ним обычный лес, с густым подлеском и над головой крыша из листьев сквозь которую пробивается все солнечный свет, меняющий свою окраску от желтого на зеленый из-за хлороформа, содержащегося в этих тоненьких листвяных пластинках. Адель осторожно коснулась его плеча и тихо спросила:
- Ты видел это?
- Что? – Будто не понял он и повернулся к ней. Она смотрела испытующе, как бы даже опасливо, подозревая что Кастусь вряд ли есть человек. Наконец снова спросила:
- Мы видим одновременно тоже самое?
- А что видишь ты?
- Я видела сначала лес зимой, а теперь обычный, каким бывает он летом
Они помолчали, но пока смотрели друг на друга, стоя лицом к лицу, не заметили перемен, произошедших с лесом. Листья на деревьях пожухли и опали, устлав поверхность земли внутрь глубины, которой, настойчиво проникали их корни. В воздухе пахло осенней сыростью, было немного зябко, но не холодно. Теперь в густоте леса они ясно различали тропу, ведущую куда-то в его глубь, и убедившись в том, что видят тоже самое одновременно, пошли по ней.
Руки их соединились и Кастусь вдруг ясно осознал, как за эти два дня дорога ему стала эта девушка и он даже спросил у нее:
- Ты чувствуешь тоже самое, что и я?
Она остановилась и приблизилась к нему, теперь соединились не только их руки, но и губы. Долгий, жадный поцелуй на одно мгновение обжог обоих, он и был ответом на его вопрос. Кастусь крепко прижал Адель к себе и она всем телом старалась слиться с ним, глядя в его открытые глаза, а он в ее, и в них он увидел полумрак места, окруженного плакучими ивами и ту старуху, что встретил тогда, ночью на дороге. Он отшатнулся, видение неприятно поразило его, но в тоже время было в нем что-то тягуче-возбуждающее, даже приятное.
Оба они осторожно продолжили свой путь по тропе. Тишина, царящая вокруг, давила, она была почти осязаема, ощутима и странно, что ничто ее не нарушало: любой звук исчезал в густоте леса. И снова лето. Тропа потерялась в густо разросшемся подлеске. Как будто этой тропы никогда и не было. Они потеряли направление пути и жалкими взглядами окидывали окрестности сплошь зеленые из-за обилия буйно разросшейся листвы.
Кастусю показалось, что его кто-то окликнул позади, от резкого движения вправо, чтобы посмотреть кто там, свело мышцы в шеи, но он устоял от соблазна не видеть, того кто его звал, но обнаружив видимое обомлел. Перед ним метрах в десяти стояла Мария Петровна. Такая же какая была она в пору его юности. Обретя свою учительницу, Кастусь тут же потерял Адельку, так как повернувшись обратно, в ту плоскость, где пребывала девушка рядом с ним, он обнаружил, что уже не держит ее за руку и ее вовсе нет. Кастусь растерялся. Что делать он не знал. Объект его юношеских вожделений и его раннего плотского пробуждения был теперь рядом с ним. То, что в пору его безусой юности было недоступно и что в силу своей моральной ограниченности он скрывал и прятал от самого себя, теперь было перед ним. И очевидно само хотело осуществление его самых прикровенных и давних, прятавшихся где-то глубоко внутри него желаний. Но он теперь медлил. Тогда, очень давно, в те моменты, когда он, беседуя с Марией Петровной, вдыхал ее аромат, украдкой подглядывая в ту ложбинку, которая образовывалась между двумя женскими бугорками, они у Марии Петровны были такие изящные и аппетитные, что это было видно даже сквозь плотную материю платья: упругие, круглые, почти сферические и соски всегда прямо торчали, обозначаясь небольшими овальными кнопочками. Она теперь была здесь. И то юношеское воображение, которое так сладостно представляло ее в его сознании и выливалось во снах в дикие, необузданные оргии могло вполне реализоваться, так как запретное, как казалось, ушло, а необходимое, желанное могло совершиться. Он приблизился к ней на несколько шагов и уже протянул руку, чтобы потрогать то, что всегда подспудно хотел осязать в юности, но одернул их, вспомнив Адель. Любовь, чувство только что народившееся, не давало воли его вырвавшейся на свободу фантазии, ничем не сдерживаемой кроме этого доброго чувства. Тотчас исчез образ Марии Петровны. Теперь он один шел по тропе, и снова по осеннему лесу. Тропа обрывалась у крутого ската оврага, прорезающего лес поперек. Ступеньки, вырубленные в глинистой поверхности ската, вели на дно оврага к деревянному помосту, где Кастусь видел четыре фигуры. Он спустился вниз: троих Карновский сразу узнал, они стояли рядом друг с другом, слева Мария Петровна справа Адель, а в центре та самая старуха, теперь в образе Черной Дамы с откинутой вуалью и морщины на ее лице, как некие шрамы, были ужасны. Спиной к нему стоял четвертый, в таком же алом плаще, как и Адель. Почувствовав присутствие Карновского он повернулся к нему лицом: это был мужчина с черной, окладистой бородой, совершенно лысый. Его зеленые глаза пристально смотрели на Кастуся, уголок кривого рта чуть подергивался и когда он открыл его, чтобы сказать фразу, он еще больше искривился, придав лицу свирепое выражение. Он сказал:
- Я, Ярун, служитель Друникене. Ты – мой потомок и наследник моего служения. Возьми ту что тебе дорога.
Жрец отступил в сторону, склонив голову и указав на Марию Петровну и Адель. Каменное лицо старухи было непроницаемо. На этот раз Кастусь недолго колебался со своим выбором и взял за руку Адельку, которая никак не выразила своего чувства по этому поводу, обе они, и его бывшая учительница и Адель, будто спали с открытыми глазами. И взяв за руку свою любимую он услышал глухой голос старухи, которая разомкнула свои уста:
- Идите обратно по той тропе, что пришли сюда. Теперь она выведет вас в новый мир.
Они пошли и все было хорошо, и тропа была чиста и времена не менялись и они уже думали, что спокойно выйдут из леса и вернутся домой и все будет по-прежнему. Только Кастусь не знал, как по-прежнему, и возможно ли это – жизнь так как была. Он теперь ничего не знал. Но тропа вывела их к большому плоскому камню, серому и бугристому, похожему на брачное ложе, ждавшее их долгие века. Здесь тропа уже никуда не вела, только к камню, расположенному на большой полянке со всех сторон окруженной лесом.
* * *
Шел дождь и ветер ломился в маленькое оконце келии отца Казимира. Ночь господствовала снаружи, наполняя собой все пространство улицы тьмой. Монах Казимир молился перед распятием, вырезанным из добротного куска самшита, и стук в окно для него стал неожиданностью. Он вздрогнул как будто его застали за неприличным и неподобающим его сану делом. Стук повторился. Отец Казимеш оставил молитву ради блага того путника, что стоял сейчас за дверью и настойчиво стучался к нему. На пороге стоял отец Анатолий. Поверх старого белого, от времени ставшего немного сероватым, подрясника, на нем было одето пальто. Его мокрые от дождя волосы были рассыпаны по плечам, а не как обычно собраны хвостом на затылке. Священник не спрашивая разрешения вошел в келию отца Казимеша и уселся в кресло перед ярко пылавшим огнем в камине – вечером, даже летом, монах немного протапливал комнату, толстые стены древнего здания плохо сохраняли тепло. Отец Анатолий был явно чем-то расстроен. Он без приглашения сел за стол, стоявший в самом углу комнаты и стал с жадностью пить чай с пышками, посыпанными сахарной пудрой, предназначенными для скромной вечерней трапезы монаха. Отец Казимир со спокойным равнодушием смотрел на священника, уважая в нем сан и друга и не смея остановить его пищевую алчность. Он справедливо полагал, что к этому есть причины и утолив свою не сытость, отец Анатолий все объяснит. Так и произошло – съев все что было на блюдце, а там было ровно три пышки, и выпив весь приготовленный чай, отец Анатолий наконец откинулся на спинку кресла, и с удовольствием поглаживая свой округлый живот, сказал:
- Казимеш, нам надо остановить все это
Монах не сразу и сообразил, о чем ему говорит его собрат.
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду все то что нам говорил Смуткевич, про убийства и прочее. Все это вымысел. Тебе не кажется, что он живет в собственном воображении?
- Не понял. – Недоумевал монах
- Я после его посещения полистал подшивку нашей районной и городской друньской газеты «Денница» за последний год и даже упоминания не нашел о каких-либо загадочных ритуальных убийствах
Монах сел на стул с противоположной стороны квадратного стола
- Ну правильно, а какие там могут быть упоминания, это же газета – беспомощно попытался возразить он батюшке, но тот был настойчив
- Вот именно газета. А для прессы убийства самая лучшая тема. Но это не самое главное. Я еще навел справки – посетил местное отделение милиции и мне знаешь что там сказали?
Отец Казимеш с опаской посмотрел на него, как будто ожидая какого-то страшного известия или удара в лицо, вообщем любой неожиданности.
- Не было никаких таких убийств за последнее время, да и раньше они такого что-то не припомнят
- Т. е. ты хочешь сказать, что это все часть воображения нашего Кастуся Карновского – начал догадываться Казимир
- Вернее часть его мира, скорее всего Лявон каким-то образом стал жить его образами. Но дело не в этом, а в том, что нет никакого ритуала, не бывает никаких жертв, есть только одна, которая должна попасть обязательно в воображаемый лес, логово Друникене
- Значит, кто-то – кого мы не знаем?
- Мы его знаем. И он уже на пути в лес или уже в лесу.
Страшная догадка поразила все существо монаха. Не сговариваясь они вместе вышли в ненастную ночь и мимо костела направились вон из города в сторону леса, туда где сейчас вершилась дальнейшая судьба города. Действия их были бессмысленны и нелогичны, ибо каждый понимал, что ритуал уже начал осуществляться каким-то и власть Друникене все больше охватывает город. Путь их лежал к Топилишкам. Приблизившись к селу им нужно было найти дом старосты. Только он мог привести их к месту жертвоприношения. В воздухе, казалось, пахло грозой, но небо было чистое и ярко светило солнце, природа была умиротворена, но оба, причастные к священному, человека чувствовали, что нечто страшное уже начало осуществляться, нечто, что изменит их мир так, что в нем, возможно, им не будет места.
Якуб Копылович как будто ждал их, верно чувствуя их приход. Он стоял на пороге своего дома, обмахиваясь от жары своей соломенной шляпой. Оба, и монах, и отец Анатолий, знали старосту, тот был исправный прихожанин и регулярно ходил сначала в православный храм, а когда открыли костел то и в него. Его двоеверие, вполне подходило им для такого случая, казалось он мог все объяснить или во всяком случае понять. И отец
