Загадка Симфосия. День четвертый

они пришли после полуночницы, когда иноки уже не спали. Ну а там как знать?..
      Но вдруг все круто изменилось. Примчался взволнованный гридня Владимиров, его послал начальник стражи. Торопясь и заикаясь от избытка чувств, он сообщил невообразимую новость — темница ключаря Ефрема оказалась пуста. Богомил скрылся!
      Пока не рассвело, нечего было думать о поисках беглеца. Но и прерывать затеянный скорый розыск нет резона. Так как вполне возможно, что убийство и побег никоим образом не связаны меж собой. Ну, а если связаны?.. Тогда первым делом следовало уразуметь, что объединяло ключаря и богатейшего сановника? А коль уж сыщутся те узы, то, вероятно, в них и таится разгадка убийства Горислава.
      Боярин послал меня оповестить настоятеля о побеге Ефрема. Сам же Андрей Ростиславич, немало озадаченный, отправился с отчетом к князю Владимиру Ярославичу.
     
     
      Глава 3
        В которой травщик Савелий заподозрен в пособничестве побегу Ефрема
     
      Я догнал Парфения на пороге игуменских палат. Старец молча выслушал мое сбивчивое сообщение, причем совершенно спокойно. Я бы сказал, даже равнодушно, будто внимал не шокирующей новости, а обыденному известию. Испытывая предвзятую недоверчивость к старику, мне показалось, что он и так распрекрасно осведомлен о побеге Ефрема эконома. Посмотрев на меня, как на пустое место, настоятель, ничего не ответив, молча прошествовал восвояси.
      Досадно ущемленный от выказанного игуменом небрежения, сознавая вдобавок, что в княжью почивальню запросто так не пропустят, я направился в узилище. Благо, Владимировы гридни стали меня признавать, считали важной особой и не препятствовали моим намерениям. Хотя всех остальных иноков, толпившихся во дворе, сгоняли в трапезную. Я злорадно отметил про себя, что недовольных и артачившихся монахов, не считаясь с их саном, гнали взашей.
      Тюремный стражник из обычных челядинов таки уперся, не хотел пропускать меня внутрь острога. На шум явился дружинник и разрешил пройти. Тут я стал невольным свидетелем нагоняя полученного тюремщиками от Яремы помощника мечника Филиппа.
      Как оказалось, ни днем, ни ночью каземат извне не охранялся, считалось достаточным караула внутри. Охранники, надеясь на крепость узилищных запоров, спокойно почивали, даже не считая нужным дежурить по очереди. Оттого и не могли членораздельно пояснить, как мог приключиться побег.
      Надо заметить, стражники были весьма заспаны и помяты, еле продирали пунцовые глазищи, но перегаром от них не разило. Они были трезвы, как стеклышко. Клялись и божились, что кроме воды из чана жажду ничем не утоляли. Разумеется, это их не обеляло. Будь они пьяны, куда бы ни шло, а так — одно недоразумение. Яреме оставалось лишь изливать на головы нерадивцев ушаты площадной брани (употребить при том ядреные кулаки он при мне все же не решился).
      Немного поразмыслив, я высказал предположение, что стражников опоили снотворным зельем. Ибо не услышать скрежет отворяемых тюремных дверей было просто невозможно, кто-нибудь да пробудился. Стали с опаской вынюхивать воду в чане. Так как добровольцев испить ее не нашлось, привели одного их узников, черноризца Макария, самого хлипкого телом и от того безропотного. Зачерпнув до верху осклизлый корец, понудили бедолагу попробовать той водицы. Его развезло прямо на глазах. Не успев сделать и трех глотков, шмякнулся монашек на пол, подергал для приличия ногами и застыл. Испугавшись, что узник отдал Богу душу, мы бросились к нему и стали тормошить. Но, оказывается, Макарий заснул беспробудным сном, даже взялся по пьяному всхрапывать.
      Все стало на свои места. Пытались доискаться, кто и когда ходил за водой. Ничего путного не узнали. Чан наполнен еще с утра, пили весь день, но сморило лишь в ночь. Стали перебирать всех, кто заходил в башню ближе к вечеру. Вспомнили даже нас с боярином, что уже отдавало неприкрытой наглостью.
      Удалось выяснить, что бурный наплыв гостей в сторожку произошел, когда в поруб затолкали беглого волхва, окрещенного караульными «вурдалаком» за его жуткую внешность. Кто только не заявлялся поглазеть на лесное чудище. Тут были и игумен Парфений, и монастырский пресвитер Софроний, и келарь Поликарп, другие видные люди из братии, были и княжьи мужи, среди них самый заметный — боярин Судислав. Получается, приходили все, а привязаться не к кому. Стали гадать более определенно: «Кто из посетителей просил испить водички?» Хотя есть нехорошая примета — острожную воду лучше не пить. Пил лишь один поп. «Сафрония — сотворил сония», — подтрунил один из стражников. Но на счет попа дурные подозрения как-то не возникли, люди подобной благообразной внешности и отменной тучности сонных порошков не сыплют — то удел особ кощеевой наружности...
      И тут меня пронзило озарение. А приходил ли в острог травщик Савелий? Стража, не раздумывая, подтвердила. Да, конечно, был, он обрабатывал раны изрядно помятого при задержании вурдалака. Он-то уж точно просил, а возможно, и сам брал воду для процедур, ибо прилюдно обтирал кровь с разбитого лица кудесника. О большей улике и помышлять было нельзя. Я стремглав припустился к боярину. Вот вам и сообщник выискался!..
      Меж тем, когда я сносился со стражей, проспавшей узника, в обители вновь приключились волнения нерадивой братии. Десятка полтора монахов заперлись в кельях и наотрез отказалась спуститься для осмотра в трапезную. В основном то были сторонники регента Микулицы, ополчившиеся на Парфения и его покровителей. Через глашатая — известного горлопана Вакулу они заявили свой протест, объявив действия дружины в святом месте кощунством и непотребным насилием.
      Признаться, внутренне и я не одобрял решение боярина подвергнуть иноков досмотру и обыску в родной обители. Коснись до меня в иных обстоятельствах, и я бы воспротивился, сочтя подобное самоуправство светских властей грубым произволом, оскорбительным монашескому сану и достоинству.
      Противостояние непокорных иноков дружине возбудило ропот даже среди послушных начальству чернецов, прошедших унизительный осмотр. Монахи занервничали, атмосфера в обители накалилась. Филиппу мечнику пришлось пойти на попятную — не брать же штурмом затворившихся гордецов, не позорить же войско сварой с духовным людом. Вскоре он был вынужден отпустить и остальных иноков и холопов.
      И когда я поспешал к боярину, начался кучный отток братии из трапезной, а челяди с гумна. Бесцельное перемещения гридней, оставшихся не у дел, дополнило сутолоку, превратило подворье в настоящий Вавилон. Происходящая сумятица у меня, знавшего ее подоплеку, вызвала гнетущее чувство недоумения и стыда. Творимое безобразие явилось итогом решений необдуманных и скоропалительных. Благой замысел боярина Андрея лопнул, словно мыльный пузырь.
      К моей досаде, Андрея Ростиславича ничуть не смутила неудача затеянного розыска. Наоборот, он уверил меня, что все идет по задуманному плану, а учиненная встряска полезна закосневшей во лжи обители. Она непременно послужит ее очищению, повлияет на исправление порочных нравов. Но меня на мякине не проведешь... Я понимал, что боярин хорохорится, стремится оправдать собственный провал. Ничего не поделаешь, и на старуху бывает проруха.
      Сообщение о возможной причастности травщика Савелия к побегу ключаря привело Андрея Ростиславича в замешательство.
      Между тем, поразмыслив над давешним суждением Ефрема, связавшим игумена и лекаря в один пук с убийцами библиотекаря и художника, я увидел, что его смысл начисто отметает участие Савелия в побеге Ефрема. Союз ключаря и травщика совершенно не вписывался в историю описанных Ефремом монастырских интриг.
      Однако вся эта несообразность отнюдь не поубавила моего желание прищучить травщика. Теперь-то я сожалею, что так взъелся на него, хотя известное дело — всякое неразумение, породив тщетную работу ума, разжигает злобу к недоступной разгадке.
      А тогда, еще зашоренный, я заподозрил, что Андрея Ростиславича охватила боязнь опять «плюхнуться в лужу». Обнаружив нерешительность, он медлил с арестом окаянного травщика. Я настаивал взять Савелия под стражу, неровен час — сбежит. И тогда мы уж точно завалим следствие. Нехотя вняв последнему доводу, боярин отдал команду разыскать лекаря и скрытно наблюдать за ним до особого указания.
      При переходе от келий к тюремной башне боярин по личному почину поведал о недавней встрече с князем Владимиром Ярославичем.
      Князь воспринял смерть ближнего советника без напускной скорби. Насколько мы знали, он тяготился засильем людей, внутренне чуждых ему, — покойный же Горислав относился к их числу. Прогнать от себя вельможу неразумно, ибо вне княжьего ока он содеет гораздо больше лиха, чем находясь под присмотром. Человек тот был одним из вождей боярской оппозиции — неискоренимого рока галицких князей. Таким образом, смерть Горислава, озадачив нас, ублажила Владимира Ярославича, так как упрочила его шаткое положение.
      Князь, конечно, понимал, что убийство вельможи столь высокого ранга — событие из рук вон выходящее. Необходимо соблюсти положенное приличие: провести следствие по всей форме и, уличив убийц, примерно их покарать. В том и состоит незыблемое правило любой власти: она строга, но справедлива. Залог жизнестойкости власти в неотвратимости кары за всякое преступление, даже за преступное намерение. Очень важно поймать преступника и показательно пролить его кровь, чтобы другим не повадно было безобразничать, посягать на установленный законом миропорядок.
      Итак, князь одобрил задуманный Андреем Ростиславичем скорый розыск, хотя знал, что он приносит желанные плоды лишь отчасти. Огульная облава создает видимость активных действий только для простолюдинов. Как правило, в ее сети попадается мелкая рыбешка, но зачинщики и их покровители — практически никогда.
      Позже я узнал, что боярин, сам не ведая того, бездумно подыграл княжеским чаяниям. А неудача, постигшая розыск, отнюдь не умалила ни его, ни княжьего авторитета. Наоборот, еще ярче высветила своевременность перестановок в обители. Показала злостную несговорчивость монастырской оппозиции, а возможно, и ее прямое участие в злодействах. Что хорошо для нас тем, ибо появился козел отпущения.
      Но Андрей Ростиславич по-настоящему стремился найти истинных убийц, хотя с его-то опытом знал наверняка, что государям редко требуется подлинная правда. Истина и достоверность сужают круг их возможностей, не позволяют облапошивать зависимых людей, оттого государи выдают желаемое за действительное. А бедному холопу приходится угадывать желание господина, а если не выходит загодя упредить его прихоть, то вдребезги разбивать свой лоб по другим пустякам. Вот почему за грехи власть имущих расплачиваются их подданные, посему и нет в мире справедливости, хотя всякий страждет ее обретения.
      Владимир Ярославич не противился розыску истинного убийцы, но особо и не обнадеживался. Уж так повелось в Галиче, где преступники ой как научились прятать концы в воду, — и вовсе не стоит горевать по тому