Напялил я льняную рубаху, расшитую по оплечью бисером, надел кафтан, сидевший удивительно впору, натянул сапожки цветастые, поверх накинул шубейку, подбитую лисьим мехом. Убранство мое завершила кунья шапка с красным верхом. К наряду Назарий добавил кожаный кошель замысловатого плетения, не преминул ссудить звонкой монетой, отклонив мои заверения, что обойдусь собственной денежкой.
— И не говори, отец Василий, ничего такого. И слушать не хочу... Идешь ты не по собственной надобности, а коли так, то казна должна обеспечивать всем сполна, — вот, несомненно, правильные слова.
Оглядев меня в новом обличье со всех сторон, он остался весьма доволен. Даже восхищенно воскликнул на манер сказителя былин:
— Ой ты, гой еси, добрый молодец Василий да свет Батькович!
Я и сам несказанно удивился случившемуся превращению. Сдалось мне, что и в помине нет долгих двенадцати лет моего иночества. Казалось, мне уже не свойственно каждодневное укрощение природных желаний, запретных черноризцу. И ощутил я себя молодым и сильным, свободным и веселым... И вкралась в голову крамольная мыслишка: тот ли жизненный удел избран мною, не обманываю ли я судьбы, рядясь в иноческие одежды? Возможно, совершенно иное уготовил мне ангел хранитель — эх, кабы знать свою участь... Тогда бы я развернулся в полной мере... Но с другой стороны — зачем и жить, коль все известно наперед. Впрочем, не стоит забивать голову унылыми думами.
Облаченный в давно забытые мирские одежды, преображенный и окрыленный ими, словно птица отросшим пером, бодро шагнул я за порог. Взял с собой, долго не раздумывая, двух шустрых и крепких по виду гридней: Алексу и Сбитня. Спешно оседлав застоялых коней, стремглав припустились мы в селище Марфы бесстыдницы.
Наш путь занял совсем ничего времени. Мы скакали по осклизлым кочкам не успевшего оттаять шляха, вилявшего меж покатых холмов, склоны которых щедро поросли буком и тисом. Обнаженные от листвы деревья совсем не защищали от резкого ветра, нещадно дувшего с полнощных стран. Мы основательно озябли, и отрадно было завидеть селение, схожее с описанием Хвороста. Пришпорив ретивых скакунов, не таясь, веселой ватагой влетели мы в погост через распахнутые ворота. И, сопоставив величину и украшения жилищ, отыскали подворье старосты. Мне повезло, тиун оказался на месте, задавал с домашними корм скотине, и наше появление его весьма удивило.
Я пояснил старику, что имею важное дело до поселянки Марфы. Он сочувственно и все же как-то сально ухмыльнулся, якобы знаем ваши надобности, видали соколиков... Но в подробности вникать не посмел, пояснил скупо, как добраться до дома Марфы, которую почтительно именовал Марфою Митяеевной. Оставил я гридней у старосты — нечего им мешаться под ногами... И уж совсем от сердечной доброты тиун вручил мне обломок жердинки, чтобы обороняться от назойливых псин, свирепых по причине подошедших собачьих свадеб. За заботу спасибо — не хватало мне еще в довершении к переодеванию быть покусанным псами. Вот бы посмеялись правильные иноки из тех чистюль, что не перднут без очистительной молитвы.
Марфа Митяевна (назову ее уважительно) проживала в настоящих хоромах. Терем ее, словно пень опятами, облеплен многочисленными хлевушками и закутами. Ступив во двор, взглянув на коновязь, я довольно отметил, что кроме меня гостей нет.
Клацнул засов в сарайчике — из-под дверного косяка, дерзко стрельнув подведенными глазками, выглянула девичья мордашка. Чуть помешкав, уразумев, что к чему, девица, застенчиво прикрыв лицо, опрометью бросилась в дом. Минуту спустя на высокое крыльцо вышла неприглядная старуха в черном. Согнувшись в низком поклоне, она сотворила приглашающий жест. Шамкая беззубым ртом, плотоядно улыбаясь, она ввела меня в светлую горницу. По тому, как бабка угодливо отступила в сторону, я догадался, что меня поджидает сама Марфа-Магдалина.
Я увидел женщину, миловидную и пригожую, чуточку начавшую тускнеть от весело прожитых лет. Овальное лицо с веснушками на пухленьких щечках, льняные, промытые в заветных травах волосы, алые сочные губки — делали ее уж если не писаной красавицей, то весьма и весьма обаятельной. Карие с влажной поволокой глаза хозяйки скрывали немой вопрос и надежду. Улыбнувшись, плавно поведя рукой, она приветствовала меня радушным полупоклоном. Словно невзначай, в вырезе сорочки обильно колыхнулись пышные груди, притягивая взор своей мягкой сдобой.
Уловив мой нескромный взгляд на персях, Марфа, притворно смутясь, попридержала готовые выплеснуться наружу сиси. Щеки ее слегка зарделись, на устах взыграла шаловливая улыбка. Глаза женщины лукаво заблестели. Взор, наполняясь влечением, испускал затаенную готовность к сладкой неге. Он как бы приглашал вкусить прелести хозяйки, отдавая ее самою в мое пользование. Я невольно поддался источаемому наваждению. Марфа стала лакома мне: и статью, и ликом, и телом, и даже пряным хлебным запахом.
Низким грудным голосом, напомнившим мне ласковый шелест морской волны, она, точно у знакомого, спросила — в чем моя нужда к ней. Я же, грешный, стараясь приструнить накатывающее вожделение, насилу взял себя в руки. Довольно сбивчиво стал объяснять, в чем суть моего визита. Я молол совершенную чепуху, все более и более испытывая свойственную иноку неловкость в общении с женщиной. Вскоре я почувствовал, как запылало мое лицо, не хватало еще такого позора...
Смекнув бабьим чутьем, что я пребываю в замешательстве, она встрепенулась и ласково предложила мне присесть на устланной ковром скамье. Я покорно последовал приглашению. Усевшись напротив, проворно колыхнув юбками, обнажив белые икры ног, Марфа обратилась в само участие. Внимая моим словам, она непринужденно оправляла оборки на подоле, явственно выделяя плавную линию бедер. Сглотнув предательскую слюну, я отвел глаза. Понимая, что следует держаться раскованно и вальяжно, я расслабился и вскорости преодолел смущение.
Явилось вдохновение, и мысль моя уже не путалась. Вернулось спокойствие и уверенность в себе. Не прибегая к обману, тем паче к угрозам, мне удалось подвигнуть волочайку к откровенности. Я оказался прав, Марфа знала любовницу отца эконома. Вот что мне поведала сладкая женщина:
— Управитель Ефрем известен всей округе как большой охотник до бабских прелестей, — испытующе взглянув, лукаво добавила. — Он монах, и грешить с женщинами ему не приличествует. Но не стоит сильно ругать инока за естественную слабость. А кто не без греха?..
Меня поразило удивительное совпадение сказанного Марфой со словами Спасителя о блуднице: «Кто не без греха — кинь в нее камень!..» Я смолчал, но вывод сделал — передо мной сидит не кукла, а женщина умная, возможно, даже начитанная в писании. Как-то совершенно не к месту, из какого-то внутреннего противоречия я справился у Марфы:
— А здесь, — помявшись, продолжил, — у тебя инок Ефрем не бывал?
Она чуточку покраснела, но ответила, не скрывая правды и даже с вызовом:
— Ну, посетил разочка, два-три... Он хоть и монах, но дядька довольно занятный, — и, лихо вскинув голову, заявила. — Силой мужской, а более причудами любой голову вскружит. Ах, какой он забавник!..
Не знаю почему, но во мне пробудилось чувство, похожее на ревность. Неужели я увидел в ключаре соперника?.. Вот еще докука...
Марфа же — женщина стреляная, нарочно продолжила перебирать Ефремовых полюбовниц. И, наконец, с присущей ее кругу говорливостью касательно амурных дел поделилась сокровенной тайной односельчанки Солодки, с год назад лишившейся мужа при лесосплаве, — не преминув при этом отметить неказистую внешность и неразвитый вкус бедной вдовицы. Внимая язвительной речи женщины, я находил Марфу (вопреки здравому смыслу) все более и более лакомой и желанной, даже невзирая на исходящую из ее уст хулу ближнего. Слушал и ловил себя на мысли: «Ах, эти медовые губки, сладки и пьянящи ваши лобзания... Удастся ли мне изведать их трепет и влажную податливость?.. Доведется ли мне, грешному, испить нектар из сей чаши?..»
Но вернемся к Солодке. Сегодня по утру Марфа заприметила, как та шустрая бабенка побежала за околицу. В осеннюю стужу в лес — зачем?.. Известно, что там, среди крутых бугров, поросших тисом, полно избушек и землянок. Уходя в чащобу, люди прятались от степняков, от непосильных поборов боярских тиунов, спасались от мадьяр-изуверов. Марфа хотя и пришлая, но доподлинно знала, что в тех скрытых местах таятся беглые тати. Может статься — и ключарь Ефрем выискал среди них надежное пристанище...
Узнав, где кукует Солодка, я сделал вид, что мне пора уходить. Полез в кошель, извлек три серебряные монетки, подумав, добавил еще две и в знак благодарности протянул их Марфе. Нисколько не смущаясь, она поместила их в потайной кармашек под лифом. Нарочно или нечаянно, женщина опять обнажила лакомый кусочек своих персей. Возникла натянутая пауза, двусмысленное замешательство с обеих сторон. Подобало кому-то подать голос, и Марфа отважилась первой.
Изъявив себя радушной хозяйкой, она пригласила меня отобедать. Разумеется, по правилам гостеприимства полагалось с дороги попариться в бане. Поломавшись для приличия, я принял то предложение. Последовали спешные указания сенным девушкам. Те проворно метнулись выполнять ее волю, благо мыльня была уже затеплена.
Меня провели во внутренний двор, к слову сказать, чисто выметенный, удивительно ухоженный, без обыкновенного запаха навоза и сушеного сена. Оно и понятно — зачем Марфе живность... У нее достаток от иного промысла, более приятного и прибыльного. Замощенная камнем дорожка привела к свежесрубленной баньке. Из приоткрытой двери вырывались густые клубы пара, доносилась резвые голоса банщиц.
Я даже в горячечном сне не мог представить явленную моим глазам картину. Стоило сойти из предбанника в мыльню, как ко мне подступили две полуобнаженные, в одних сорочках прислужницы. Одной из них была скромная давешняя ключница. Сквозь влажную ткань, прилипшую к распотевшим телам, явственно проступала девичья нагота, отчетливо выделялись набухшие сосцы и темнела заветная поросль понизу живота. Девицы вознамерились совлечь с меня одежды, что уж слишком — не к лицу мне щеголять пред юницами, в чем мать родила. Не допустив вольного обхождения, выпроводив банщиц вон, я изготовился ополоснуться на скорую руку.
Едва я смыл первую пену, как дверь в купальню отворилась. И, о Боже! Ко мне устремилась Марфа Митяевна с распущенными волосами, совершенно нагая. Ее отвисшие груди бесстыдно мотались, заплывший жирком живот мелко подрагивал. И, о срам, зовуще лоснился чисто выбритый лобок.
Но зачем кривить душой, я ждал ее! Я хотел ее именно такой — домашней и доступной, порочной и желанной. Она приблизилась и обвила мои плечи воздушно-легкими перстами. Я обонял ее теплое, отдающее парным молоком дыхание. Я ощутил ее уста, мягкие и влажные. Я услышал биение ее сердца... Я соприкоснулся с телом ее, горячим и кротким, упругим и податливым. И чресла мои застонали, и разум мой помутился, и уд мой гордо восстал.
Страх и неуверенность от
