советских школах вряд ли преподают Закон Божий — усмехнулся совсем невесело Кудашев.
— А давайте докажем эту теорему, как говорится от противного, я могу показать вам мои документы, выданные у меня дома. Кстати, там военные юристы дискутировали, стоит ли брать их с собой на задание. С одной стороны, они, если что, подтвердят наш статус, а с другой стороны, раскроют инкогнито. Если мне доведется вернуться, буду сторонником вылета на задания без столь откровенных свидетельств. — он показал какие-то зажатые в руку документы.
— Но вы, милые дамы, отчего-то я уверен, как тот Фома, все равно не поверите мне. Что-то придумаете для себя, вспомнив, какое-нибудь кино или книжку, а если вот сейчас, этот маленький зверек на столе, спляшет перед вами? Это будет в достаточной мере безумно, для подтверждения моих слов?
Первым нарушил повисшее в комнате изумленное молчание сам кот. Он зашипел, вздыбил на загривке шерсть, выгнул спину, развернулся к Кудашеву боком. Стал похожим на маленького лохматого стегозавра.
— Что? Плясать? Да ты что о себе возомнил, колдун…, да я… да весь мой род… — зазвенел в голове обершарфюра негодующий шипящий, почти не разборчивый голос.
— Умолкни! — Кудашев вложил в свой ментальный голос всю новообретенную силу, — Хватит уже! Ты их хранитель? Ну и помоги им! Видишь, все постоянно заходит в тупик, потому что они не могут поверить в то, об отсутствии чего в их мире вбивали в головы с детских лет.
Кот сразу как-то сник, умерив всю спесь, но продолжал хмуро смотреть на Юрия исподлобья.
— Ну это уж совсем какой-то блядский цирк шапито! — послышалось со стороны сидящего у окна Горохова, — покажи ты им тех фрицев и дело с концом!
— Да ты же издеваешься над нами! — взвизгнула Маша.
Лена замерла с открытым ртом, не веря своим ушам, а Василий Лопатин, так же открыл рот, но уже потому, что верил Кудашеву, но дивился, и не мог представить пляшущего на столе кота.
Кот, нехотя опустив голову, подошел к краю стола, у которого стоял Кудашев.
— Ладно, колдун, будь по-твоему… Но у меня условие. Помнишь, про корову? Хочу, чтобы хозяин, сейчас, при всех пообещал мне, что заведет корову и будет поить меня молоком.
Обершарфюрер кивнул.
— Василий Андреевич, вы извините меня, что я не спросясь, два дня назад пообещал Вашему Хранителю, что вы корову заведете — Кудашев повернулся к замершему у стены на стуле Лопатину. — Принимая во внимание последние события в вашей личной жизни… посчитал это вполне вероятным, к тому же с деньгами, думаю, вопроса теперь не возникнет. Вы могли бы ему подтвердить, что это реально. Уж очень он по коровьему молоку стосковался.
— А… э-э-э… Корову? А отчего не завести? Если у нас с Натальей сладится все, что же не завести? И заведу! — Василий, которому за последние дни уже пора бы было привыкнуть к странностям и неожиданностям, явно оказался выбит из колеи. Но активно закивал после своих слов, подтверждая их и жестами.
Кот тяжело вздохнул, развернулся, чуть привстал на задних лапках, но тут же сел, повернул и задрал морду к Кудашеву:
— Не могу без музыки! Нет, не могу и все тут!
Юрий на мгновение задумался и память, откуда-то из глубины детских воспоминаний, подсказала слова и мотив. Он запел ровным, красивым с небольшой хрипотцой голосом, хлопал ладонью левой руки, по сжатому с документами кулаку правой:
Заинька, покрутись.
Серенький, походи.
Вот так, вот сяк походи.
Вот так, вот сяк походи.
Заинька, подбодрись,
Серенький, подбодрись.
Вот так, вот сяк подбодрись,
Вот так, вот сяк подбодрись.
Заинька, топни ножкой.
Серенький, топни ножкой.
Вот так, вот сяк топни ножкой.
Вот так, вот сяк топни ножкой.
Котенок зло зыркнул на Кудашева и даже оскалил зубы. Но потом бодро подскочил, оказавшись на задних лапах, уперев передние в бока, начал вышагивать в такт нехитрой мелодии, задрав хвост и смешно подбрасывая то одну, то другую заднюю лапу.
Обершарфюрер, не переставая напевать, с силой, словно картежник, выбрасывая последнюю карту — козырного туза, хлопнул перед Машей на стол две серо-зеленые книжечки с какими-то листками внутри. Один из листков, оказавшейся фотографией, выскользнул от удара на стол. Девушке сразу бросился в глаза широко раскинувший крылья немецкий орел, сжимающий на обложке в когтях свастику, а на фото, ее Юра, стоял улыбаясь, рядом с представительным мужчиной в военной форме с многочисленными наградами и моложавой женщиной в красивом платье. И была на нем чужая, ненавистная серая форма с черными петлицами и рунами СС. Она подняла глаза на лихо отплясывающего на столе маленького котенка, который войдя в раж уже размахивал над ушастой головой одной из лап, и мир закружился в ее глазах все быстрее и быстрее, а потом померк в кромешной темноте.
Лена с трудом успела подхватить валящуюся со ступа подругу, и тот же миг ей на помощь пришли сильные руки Кудашева.
Глава 38. Огонь и дым до небес
Огромный костер уже догорал. В наступающих сумерках то и дело с треском выстреливали искрами багровеющие угли. Жар, заставивший всех отойти почти под кроны изломанных и покореженных деревьев, спал до вполне терпимого. Маша знала все окрестности родительского дома так, что могла обойти их с завязанными глазами и не споткнуться о корягу или завалившийся старый древесный ствол. Вернее, так было раньше. В той… иной жизни. В которой не было странной выжженной черной ямы на опушке у края пасеки, от которой так и веяло холодом и страхом. И не было этой огромной, но не глубокой воронки, со спекшимся в стекло, растрескавшимся грунтом. Сейчас она зияла на половине пути от заимки к болоту, посреди которого и догорал костер, который Кудашев назвал странным словом — крада. В том, другом мире, где не было говорящих и пляшущих на столах кошек, которые, как оказалось, и не кошки вовсе, не было призраков, таинственных пришельцев, сокровищ. В мире, в котором она была обычной девушкой-комсомолкой, почти уже с дипломом врача, радующейся своим маленьким успехам и переживающей из-за каких-то, смешных теперь невзгод. А не в этом, где оказалось, что она — Машка Лопатина, из семьи каких-то загадочных наследников древних знаний, которые к тому же, никому уже и не известны, из-за скоропостижной смерти прадеда.
На душе было пусто и тихо, мертвой кладбищенской тишиной, не имеющей ничего общего с обычной жизнью. Вернее, там было столько всего нового, странного, необычного что где-то внутри будто щелкнул выключатель, о котором девушка и не подозревала. Тот, который отсекает тебя от реальности, позволяя сохранить рассудок и не оказаться до конца своих дней пациентом больницы с крепкими решетками на окнах и грубыми, жилистыми санитарами. Лопатина прислонилась спиной к почерневшему от жара столбу, бывшему когда-то то ли ясенем, то ли липой, а может и березой. Оглянулась по сторонам. Все, стоявшие по обе стороны от нее люди, были погружены в свои мысли. Еще вчера она считала их самыми близкими и родными. Ленка и Серега Горохов, которые были ей как родные брат и сестра, отец. И он. Этот человек, из-за которого все перевернулось с ног на голову… или наоборот, мир вернулся к тому состоянию, в котором и должен быть — Юра Кудашев. Он стоял ближе всех к догорающему погребальному костру, воздев руки вверх и разведя их в стороны, пел громко на странном, не знакомом языке. От его голоса кружилась голова, он странно притягивал и в то же время дико пугал, как и сам Кудашев.
Обморок был продолжительным и глубоким. Последнее что она видела, был ее любимый, что уж там… так и есть, на фото, в чужой ненавистной форме. Ведь услышать, это одно, а увидеть уже совсем другое. И этот сюрреализм с пляшущим на столе под детскую песенку маленьким котом. Первым, что она увидела, когда открыла глаза, было встревоженное лицо Ленки с покрасневшими, заплаканными глазами и резкий запах уксуса. Нашатыря, который дают нюхнуть, чтобы привести в чувство, в доме не оказалось, и подруга что есть силы, терла ей лоб и виски смоченной в растворе уксуса тряпкой. Над Ленкой стоял Кудашев, с которым она переругивалась, видимо, не сошлись во мнении как привести ее в чувство. Позади, то с одной стороны от Ленки, то с другой, маячил отец. Маша вновь прикрыла глаза, но тут почувствовала, что уксусная терапия досталась не только лбу и вискам, но и груди. Девушка вздрогнула и резко попыталась сесть и запахнуть расстегнутое платье. Василий, видя, что дочь пришла, наконец, в себя, загалдел и куда-то пропал. Юрий говорил что-то, проникновенно и тихо. Но именно его Маше сейчас хотелось видеть меньше всего. Она молча повернулась на бок и уткнулась в подушку.
— Уйди! Видишь, не до вас ей! — вновь заняла лидирующие позиции жена милиционера, — дайте же девчонке очухаться!
Она ласково положила руку на плечо подруге и тихонько погладила. Маша прижалась щекой к ее руке и расплакалась. На этот раз не истерично, а просто вымывая с души все недавние эмоции. Потом она долго лежала, всхлипывая и глядя в выкрашенный некогда белой эмульсионкой, потолок. Лена молча сидела рядом, держа за руку. Обе молчали. Не хотелось разговаривать. Да и о чем? Тут, рядом, происходит то, что в голове решительно не укладывается и весь прежний мир сыплется прахом.
Через приоткрытое окно со двора слышались громкие голоса мужчин, тележные скрипы и какие-то возгласы. Хотелось заткнуть уши и крепко зажмурившись, оказаться тут, но лет десять назад. Что бы хлопотала на кухне мама, готовя ужин, заглянул в комнату Колька и с ехидством заявил, что она тут валяется, а собиралась помочь в сарае с сеном. Но никогда, никогда уже этого не будет. И от реальности, какой бы странной она не казалась, никуда не сбежать. Маша села на кровати, развернулась поперек, опустив ноги, и подперла подушками стенку, опершись на них.
— Ленка, там эти документы фашистские на столе еще лежат? Принеси, а?
Подруга, явно довольная, что, Маша окончательно пришла в себя, тут же поднялась и скрылась за дверью.
Сейчас она уже не торопясь и внимательно листала небольшие солдатские книжки. Даже понюхала. И ничего… точно так же, наверное, пах ее паспорт или комсомольский билет. А чего она ждала? Какого-то особенного фашистского запаха? Надписи были не понятные, вычурные. Лена, учившая в школе немецкий, назвала шрифт готическим и сказала, что совсем его не понимает. Да и что с нее было взять. Их школьная училка по немецкому, старенькая Татьяна Максимовна, больше болела, чем учила ребят. А сама, Маша, вовсе в школе учила новомодный английский, и ей письмена в немецкой солдатской книжке казались сущей китайской грамотой. Она провела пальцем по маленькому фото Кудашева, на первой странице. Твердый взгляд в сторону, в полуоборот. Чужие погоны, петлицы. На этот раз, в сердце уже не поднималась волна негодования или злости.
Наверное, уже не оставалось сил на столь сильные чувства. А он красивый в этой форме. Неожиданная мысль заставила криво улыбнуться. Она отложила в сторону книжечку и взяла другую. Их оказалось две, тогда за столом, Маша даже не обратила на это внимания. На фото второй был мужчина лет тридцати или чуть старше. Такая же форма, но на погонах и петлицах другие знаки. Тоже видный мужчина, но какой-то другой. Светлые, зачесанные назад прямые волосы, четкий, упрямый подбородок,
