ответил прапорщик.
— Ну так найдите, еб вашу мать! Сами не додумаетесь, что ли? Пошлите к… — начал было Дубровин, но его перебил Забелин.
— Обижаете, товарищ полковник! Ее тоже дома не было. Отношения начальника Смоленского Управления, со своим секретарем эта проницательная пара — Миша и Гриша раскусили и обсудили со всей свойственной им наглостью и откровенностью в первый же день работы в городе. Сделав, за глаза, конечно, вывод, что генерал Кожевников отнюдь не дурак по женской части и губа у него не дура.
Дубровин в сердцах хлопнул ладонью по столешнице. Ну вот еще не хватало, кроме всего прочего искать местного начальника, уединившегося для амурных утех. А сам он, Дубровин, и виноват. Посодействовал…
— Так! — полковник привычно прикрыл глаза, положил ладони на бедра, выпрямил спину и задержал дыхание, а потом протяжно, выдохнул, стараясь максимально очистить легкие. В голове прояснилось.
— Григорий, быстро беги вниз, поднимай Управление по тревоге. Общий сбор по сигналу «Военная опасность». Чую нам теперь Карибский кризис цветочками покажется, а ягодки впереди. Ты, Забелин, сейчас же…
Его прервал резкий, оглушающий в моментально наступившей тишине звонок красного телефона без наборника — прямая связь с Москвой. Миша с Гришей переглянулись и затаили дыхание.
Полковник судорожно сглотнул и потянулся к трубке. Казалось бы, за долгую и полную тревог жизнь всякого повидал. Если бы не государственные тайны — фантастические романы писать можно. Уже ничем не удивишь. Но сейчас просто не хотелось отвечать на этот дребезжащий и сводящий с ума вызов. Почти два дня назад, когда им дали отбой по операции, вернув с выезда, он уже знал, предчувствовал, что это ошибка, которая будет иметь непредсказуемые последствия. Могло случится все что угодно, но еще один взрыв полковник ждал, наверное, менее всего, даже не думал о такой возможности. То, что пришелец попытается скрыться, да, был почти уверен. А теперь…
— Полковник госбезопасности Дубровин у телефона — он специально сказал «госбезопасность», хотя выражение это давно перестало быть в употреблении, став практически не официальным. На другом конце линии сипело и шуршало, казалось, что кто-то тяжело переводит дыхание.
— Дубровин…, — говоривший из Москвы сделал паузу, а потом из телефонной трубки полился отборный мат. Юрий Владимирович, хоть и был родом из богатой семьи евреев-ювелиров из Финляндии, нецензурную брань освоил виртуозно еще в годы комсомольской работы в Карелии. Особенно это ему помогало мотивировать народ в годы войны, когда он руководил в Карелии партизанским движением.
Полковник отодвинул трубку от уха. Связь по ЗАС была отличной, все было отчетливо слышно. Забелин с Рощиным, которым он доверял абсолютно, слыша изливаемый начальственный гнев, демонстративно смотрели в разные стороны. Начало было вполне ожидаемым. Все эти «я тебя, пидараса, расстреляю» были неминуемой прелюдией к действительно важной информации. Дубровин не собирался спорить или что-то доказывать Председателю Комитета государственной безопасности СССР. Он, не раз смотревший самой ужасной смерти в лицо, не боялся. Было противно и горько. В свое время, Берия и Сталин, как бы их потом не поминали всуе, никогда не позволяли себе такого.
Идея остановить операцию до прибытия в Смоленск Примакова, которого срочно отозвали с Ближнего Востока, где он виртуозно стравливал одних семитов с другими, а потом так же успешно их мирил, была принята на самых верхах. Его, Дубровина, мнения никто не спрашивал. Но вспоминать об этом было себе дороже. Начальство этого не любит. Наконец, поток матерщины иссяк, рано или поздно, выдыхаются даже Герои Социалистического Труда и генералы армии.
В телефонной трубке, в Московском кабинете надсадно хрипело дыхание Андропова. И вот он, наконец, стал говорить дело, впрочем, время от времени ввертывая в сердцах, что-то трехэтажное, но уже не в адрес Дубровина с Кожевниковым, а адресуя всю желчь «ебаному НАТО» и «недобитым блядским фашистам».
****
Лена содрогнулась, глухо застонала сквозь сжатые зубы, рухнула на него сверху, продолжая мелко вздрагивать и тяжело, хрипло дыша. Кожевников, кончивший на пару секунд позже, обнял женщину левой рукой и запустил другую ей в волосы на затылке, поцеловал в щеку. Мокрые от пота, они расслаблено и молча лежали, обнявшись. Ивановичу казалось, будто сердце сейчас выскочит из груди и закружится по глухой, темной комнате без окон, постарается вырваться из плена этих стен. Простыни, скомканные и сбившиеся на кожзаменителе старого дивана комом, доставляли неудобство, но ни сил, ни желания двигаться не было. В архиве было душновато. Чуть слышно гудел вентилятор в стене, всасывая с улицы ночную прохладу, но она тут же растворялась внутри, частью уходя в вытяжку. Их разгоряченные тела блестели потом. Лена, слабо, чуть царапая ногтями, провела ему по груди. Рука медленно сползла на живот, а потом накрыла пах. Кожевников чуть слышно застонал, отзываясь на ласковые, уже не настойчивые движения подруги. Ни много, ни мало, а третий раз за ночь. Тут темно, лампа, прикрытая какой-то газетой и отвернутая в угол, позволяла рассмотреть лучащиеся любовью глаза женщины. Не скрывала во тьме и их тела, а вот щелкающие часы над дверью, прятались во мраке. Счет времени они давно потеряли, но до утра еще явно было далеко. Для мужчины крепко за пятьдесят три раза за ночь — результат отличный, а еще несколько дней назад, для Кожевникова и вовсе не реальный.
Николай опустил взгляд на ее тело, перевел на бедро, лежащее поверх его ноги. Затем — на выглядывавший темной точкой из-под руки сосок и, сам себе не веря, почувствовал, как под ладонью Лены его член начал вновь крепнуть, наполняясь кровью. Но оба уже пресытились близостью. Хотелось просто лежать, обнявшись, чувствуя горячее тело рядом, медленно погружаясь в сон.
— Коля… — чуть слышно прошептала она, вырывая Кожевникова из дремоты, — что с нами будет Коля?
Генерал не сразу понял, о чем спрашивает женщина. Лена никогда не трепала ему и себе нервы, выясняя свой статус. Никогда не позволяла себе, что-либо плохое, даже в выражениях, в отношении его супруги, с которой была знакома и даже приятельствовала. Конечно, как и любой женщине, ей хотелось стабильности в отношениях и можно было перефразировать старую военную поговорку — плоха та любовница, что не лелеет мысль стать женой. Но никогда прежде, она не переступала грань, после которой отношения с женщиной, начинают мужчину тяготить. Как ей удавалось это, Кожевников не ведал. Вот и сейчас он понял, что тут речь не о личном. Вернее, не только о личном.
— О чем ты? — ответил он и, притянув к губам лежащую у него на груди ладонь женщины, поцеловал.
— Мне страшно… Я не знаю, что происходит Коля, но мне страшно. — ее голос окреп, но она по-прежнему не поднимала головы с его груди, будто не желала, чтобы он видел ее лицо.
— Последние полторы недели после того нарочного из Москвы, объявления тревоги по Управлению… я ничего не понимаю и мне страшно от этого. Я чувствую, что происходит что-то … ужасное. И этот полковник Дубровин. С его самоуверенностью, его веселыми шутками, с морщинками в углах глаз, когда он смеется. В его глазах темнота, Коля. Это глаза… даже не убийцы, не знаю, как тебе описать, если бы я верила в бога, я бы сказала, что его глаза — распахнутые ворота в ад. Ведь вы были с ним до этого знакомы?
— Да… еще во время войны.
— Я хорошо тебя знаю. Ты сам не свой эти дни, и даже твоя вспыхнувшая страсть ко мне, она не естественна. До позавчерашнего дня я понимала, Коля, что наши отношения умирают. Помнишь, на майские, после демонстрации, на праздничном ужине в столовой «Кристалла», мы сидели у окна с Мариной. Мы тогда прилично выпили, она и обмолвилась, что у тебя проблемы с мужским здоровьем. Да я это, и сама уже знала. Я не винила тебя, даже смогла уже свыкнуться с тем, что кроме одиночества мне ничего в жизни не остается. И вдруг этот взрыв страстей!
Лена привстала и, опершись на локоть, уже пристально смотрела ему в лицо.
— Я рада, Коля, нет, я безумно счастлива и благодарю судьбу за этот подарок. Даже если он будет последним! Но мне страшно… все как-то не естественно что ли… И еще у меня появилось дурное предчувствие. И связано с этим Дубровиным, его людьми и всеми последними событиями. Да, я слишком хорошо тебя знаю. Ты ничего мне не расскажешь, и это правильно. Именно такого генерала Кожевникова я и люблю. Но я просто схожу с ума от тревоги, и чем дальше, тем больше…
Николай Иванович не сводил глаз с лица Лены, решив дать ей выговорится, но абсолютно не представлял, что ответить. В одном была его женщина права абсолютно, и в мыслях не было посвятить ее в происходящее. И дело не в секретности, а в заботе о ней. Та правда, не дававшая ей покоя, была слишком тяжелой, чтобы взвалить ее на нежные плечи. Но отвечать ничего не пришлось. Несколько мгновений спустя его слух разведчика, вычленил между страстным голосом Лены, тиканьем часов над дверью и мерным шумом вентиляции и другие звуки. В закрытую комнату архива через усиленные стены и обитую металлом дверь проник смутный гул, в который сливались голоса, звуки шагов и что-то еще, слишком навязчивое для глубокой ночи. Что-то явно происходило.
Вдруг липкую жару разгоряченных тел сменила прохлада, почти озноб, прокатившийся по груди, животу, ногам Кожевникова. Лена осеклась на полуслове, также почувствовав неладное. На лице Николая прорезались привычные уже морщины и суровые складки и по тому, тело напряглось. Это был уже не просто ее любимый мужчина, а суровый начальник. Но на мгновение любимый вернулся. Рывком Кожевников сел на диване, обхватил ладонями ее лицо и крепко поцеловал в приоткрытые губы, долго не отрываясь. Будто прощается, промелькнуло у нее в мозгу. А в следующий миг в здании пронзительно, разрывая душу тревогой и предчувствием беды, подзабытым уже ревом взвыла сирена.
Глава 35. Фашист ты, проклятый…
Сергей Горохов тут же узнал голос жены и бросился за угол конюшни. Лена не переставая орать оглянулась назад. Увидев мужа, кинулась к нему. Спрятала лицо на его широкой груди. Кричать перестала, но било ее крупной дрожью, а потом и вовсе, ноги молодой женщины подкосились. Милиционер подхватил жену на руки. Старый Лопатин и побежал вроде сразу вслед за Сергеем, но, сделав несколько шагов, остановился и вновь повернулся к крыльцу. Что бы там ни случилось с дочерней подругой, но у отца была иная забота. Карабин в руках Маши хоть и опустился дулом вниз, но палец со спускового крючка она не убрала, а уж то, что дочь стреляла отменно, он знал отлично.
Краем глаза Андреич увидел выходящего из-за бревенчатого угла конюшни Горохова с женой на руках, и все внимание перенес на дочь. Вот ведь порох… в кого она такая отчаянная? Ведь и правда стрельнет, что будет то?
— Машаня, ты опусти винтарь-то, опусти дочка, до греха недалеко, поговори с нами, с ним поговори… — Лопатин осторожными маленькими шажками, бочком, подбирался к крыльцу. Кивнул на продолжавшего стоять столбом Кудашева. Дочь, опасливо посматривая, то на него, то на приятеля-фашиста, не думая выпускать из рук карабин, быстро сбежала с лестницы. Глянула
