Однако, не стоит думать или рассчитывать на то, что столь жесткие наказания не должны касаться простых смертных. Воровство ли, изнасилование, физическое насилие, даже лишение жизни, грабеж, разбой – все это должно наказываться таким образом, чтобы больше по справедливости. Начиная от отрубания ворам рук и ответными изнасилованиями в жопу насильников, либо же отрезанием им гениталий, (и не стоит забывать о лжесвидетельствах, якобы, пострадавших от изнасилования женщин, заслуживающих пожизненного молчания) и заканчивая лишением жизни за убийство. Это куда более эффективное воздействие в сравнении с тюремным сроком. Нужно ли учитывать степень раскаяния преступника за содеянное?
Но ведь люди сами захотели жить по законам, писанным ими же. Придумали для того, чтобы оградить себя от излишней свободы действий, от излишней вольности. Но кто сказал, что суровость и непоколебимость наказания за эту самую излишнюю вольность, существующую в крови, с рождения, физиологически, должна применяться только к тем, от чьей воли зависят все остальные? Все люди – и власть имущие, и те, кто наделил их этими полномочиями. Закон суров, но это закон. И не стоит задвигать о несовершенстве людского ума. Если есть закон, он должен работать, не так ли? Он должен работать именно так, каким придумали его творцы. Закон должен предотвращать любые попытки той излишней свободы действий в ущерб кому-либо, и именно того и ждут от него. А значит суровость закона должна быть смыслом его; именно суровости хотят люди, хотели с того момента как обратились к этой идее об ограничении своих вольностей. Суровости и жестокости.
Видимо, в жестокости и есть справедливость. Видимо, в законе должно быть воплощение всего того, от чего он и должен оберегать людское существование. Закон ДОЛЖЕН БЫТЬ основан на жестокости, от которой людское сознание может просто сойти с ума. Закон не должен предусматривать смягчающие вину обстоятельства. Обращаясь к закону, человек должен понимать, что он несет ответственность за чужую судьбу. И только так и должно быть. Каждый человек должен нести ответственность за любое свое деяние, невзирая ни на какие статусы, ни на какие богатства, заработанные в этом мире.
Возможно, человек когда-то был прав, задумав правосудие. Но лишь одного элемента недостает в этом замысле: хладнокровной, железной, прямо таки, мертвой беспристрастности требования нести ответственность.
Но вот вопрос: готов ли человек к хладнокровной, железной, прямо таки, мертвой беспристрастности требования нести ответственность? Готов ли человек, к примеру, отправиться в тюрьму на десять лет своей жизни за поднятый с поля колосок пшеницы? Готов ли человек бояться, например, уголовной ответственности только лишь за попытку подумать о своих правителях в негативных красках? Готов ли человек, например, требуя суровости наказания за откровенную антинародную деятельность, понести ответственность за свои собственные злодеяния? Потому что закон должен отмечать любое отклонение, прописанное в нем, и не имеет значения степень неосведомленности его о правонарушении кем-либо. И только человек способен закрыть глаза на незначительное преступление. Только человек способен найти причину снисхождения. Несомненно, только живой человек способен учесть какие-то обстоятельства в пользу обвиняемого при оглашении приговора.
Почему не машина, которой все равно на обстоятельства, для которой закон четок и беспрекословен?
Там, в зимней спячке, образы возмущенной толпы, враждебной по отношению к правосудию, враждебной к справедливости. Самые разные статусы занимают участники ее. Людей с образованием, полученным в учебных заведениях, но желающих зарабатывать намного больше где-то еще, в местах, не связанных с полученными ими профессиями, ведут против закона в бой те, которым закон грозит расстрелом у стенки или пожизненным заключением за воровство в особо крупных размерах, за мошенничество, за коррупцию, за антинародную деятельность.
Сколько смог просуществовать закон, требующий суровости наказаний? Сколько смогла просуществовать машина, которой все равно на подкуп, все равно на обстоятельства, все равно на блат, все равно на ту же коррупцию? День, может быть, два? Может быть, три? Но однозначно не больше недели.
Возненавидели люди, жаждущие закона, холодную, железную до мертвечины, серую плоть. Сколько среди них тех, которые понимают весь ужас народного гнева против суровости наказаний? Сколько среди них тех, которым больше нечего делать в этой толпе, кто предвидит будущее ее, кто предвидит собственное будущее? Сколько среди них тех, кому порядок в государстве важнее всякого драконовского контроля, который нисколько не мешает им жить? Сколько среди них честных, у кого рыльце не в пушку?
Еще раз: готовы ли люди к суровости и неотвратимости наказания?
Пусть же погаснет в тишине режущая слух, неуправляемая какофония бесчисленного множества звуков и ритмов, скрывающихся за серым горизонтом.
тишина
5. Замечательные кривые (часть 2: Дом)
Ось Аппликат (02мин. 00сек.)
Как-то приятно на слух скрипят деревянные ступеньки под тяжестью неторопливых шагов. Кажется порог дома непрочным, кажется, что в любой момент переломятся толстые перекладины, отчего вообще развалится дом до самого своего основания. И кажется хлипким каждый угол, пропитанный запахами свежей обработанной древесины. И тяжесть блуждающих по объемному пространству шагов - отличная проверка дома на прочность.
1. Клотоида: a² = rc × ls (10мин. 00сек.)
Прячется дом где-то в непроходимой глуши, представая перед путником в самом конце извилистой клотоиды, что проходит сквозь нагромождение гор, каменных глыб и завалов, через самую чащобу расчерченную руслами рек, куда не пробиться лучам солнца. И на самом деле труден к дому путь. Как будто нет не то, что ожиданий, но даже подозрений оказаться, наконец, перед домом лицом к лицу, тет-а-тет, без сторонних глаз и ушей, что смогли бы стать свидетелями этой судьбоносной во всех смыслах и степенях встречи.
Дом начинается в точке начала клотоиды. Достаточно только лишь ступить на нее. И тогда голос дома звучит в голове сам собой. И наплевать на расстояние, наплевать на время, которое придеться потратить на пути к нему, наплевать на скорость, с которой дом будет приближаться с каждым шагом. И пусть нельзя увидеть его до того момента пока он не предстанет перед глазами во всем своем великолепии, во всем своем домашнем могуществе, в своем подлинном смысле. Один лишь голос его означает верность направления к нему. И нельзя ошибиться в подлинности дома, в том, что именно он предназначен для конкретного его обитателя, желающего поселиться в его стенах.
Изобилует клотоида спусками и подъемами вплоть до самых стен, ожидающих своего хозяина, до самого их порога. Изобилует клотоида опасностями и идиллией на всем своем протяжении. И нет от начала до конечной ее точки ровного и гладкого асфальта, гладкое движение по которому способно усыпить. Полна клотоида поворотов, от еле заметных, до невероятно крутых, закрученных в целую спираль так, что нельзя предугадать то, что будет дальше. Оттого требует клотоида максимальной аккуратности и концентрации во время следования, четкого контроля каждого своего шага. Даже за каждым своим словом, за каждым своим намерением, за каждой своей мыслью.
Многие пали на пути к их дому, ступая по клотоиде шаг за шагом. И вроде темп держали, и вроде даже просчитывали все наперед, позволяя себе делать смелые прогнозы последствий, вроде мастерски владели языком и не лезли за словом в карман, вроде старались сохранять хладнокровие в мыслях. Хотя, возможно, так и должно было с ними случиться, и дом их ждал их поражения? Возможно, именно таким их дом и был изначально, приглашая своих если не хозяев, то гостей на погибель?
Шаг за шагом обертывает клотоида каждого путника подобно лепесткам какого-то цветка, или же обнимает подобно крыльям гигантской птицы. А может быть вообще проглатывает не разжевывая, загоняя тело и дух в нерушимые стены предстоящего в конечной точке ее дома. Мелькает дом где-то глубоко в сознании некими сомнениями и ожиданием неудач наряду с уверенностью в успехах. Не нужно оглядываться назад (и этого дом хочет от каждого, кто решился ступить на извилистую клотоиду), а если уж не оглянуться невозможно (и даже и не бесполезно), то стоит обратить внимание на собственные неровные следы, чья цепочка подобна еще одной клотоиде, блуждающая из стороны в сторону. Но каждый след на своем месте, каждый шаг имеет значение, и этого тоже хочет дом. Предполагает он границы, обозначенные стенами. И чем ровнее цепочка следов, оставленных позади, чем ровнее будет продолжаться до окончания клотоиды, тем надежнее будут стены дома. Впрочем, все может оказаться иначе, ведь дом внезапен в своем появлении в конце клотоиды.
Но может случиться и так, что он в точности совпадает с очертаниями, придуманными еще до начала следования по клотоиде. Может случиться и так, что можно построить его до клотоиды, чтобы пройдя по ней, оказаться, наконец, перед своим творением как перед собственным отражением в зеркале. И такой дом – большая редкость, несмотря на то, что теряется весь эффект неожиданности оправдания ожиданий. Будто об опасностях клотоиды известно заранее, и оттого нет ни рисков, ни форс-мажоров, происходящих по воле случая, зависящих только лишь от внешних факторов, зависящих от третьих сил со своими планами. Будто не ограниченным смертным сознанием придуман дом, и встречает клотоида что-то иное, проложенная сквозь примитивные трудности, нутро которых легко поддается расшифровке или переводу.
Будет ли оттого дом скучен и предсказуем? Будет ли дом точен и постоянен в своих расчетах? Ибо ответы требуют действий. Знание ответов означает уменьшение количества вопросов, за неимением которых приводит сознание к закисанию и увяданию. Неизбежно станет дом тесным, станет пресным, станет тусклым и затхлым. Придеться тогда заняться новыми расчетами, чтобы расширить начальные границы, что приведет сознание к новому унынию, ибо будет дом уже не тем, что задумывалось и ожидалось прежде. Оттого не принесет такой дом покоя, не станет должной кульминацией движения на пути к нему.
[b]Нет, дом, предлагаемый и звучащий в этих строках, не требует ни перепланировок, ни дополнительных расчетов, ни корректировок, производимых по ходу
