Течет реченька…
Степь.
Для многих степь, это плоское как стол пространство, с пожухлой травой и унылым, скучным пейзажем, а для других….
…Высокое – высокое небо, какое бывает только в степи, где-то там, на горизонте, изгибается в своем, неправдоподобно-синем изломе, переходя в дымчато-расплывчатые просторы самой степи, украшенной буйством разнотравья, серовато-зелеными пятнами горькой полыни, серебристыми волнами спелого ковыля и редкими черно-ломанными силуэтами карагачей.
А запах? Вы слышали, когда-нибудь, как пахнет летняя степь? Тягучий воздух пахнет выстоявшимся медом, сухим сеном, свежевспоротым арбузом, горячей землей потревоженной копытами низкорослой, лохматой, монгольской лошадки. Пахнет горячим конским навозом, дегтем, которым местное казачество так любит пропитывать кожу своих сапог, пахнет резковатым запахом пота местных баб и самогоном, настоянным на дикой вишне.
Над разомлевшим Тоболом витает легкий запах болота, приправленный ароматами увядшей веточки душицы и початками переспелой облепихи. Приторно пахнет водяными нимфеями, белыми как Кузнецовский фарфор, лениво плавающими по желтоватой, теплой воде.
А яблоки? В заброшенном господском саду, разбитом по-над Тоболом, особенно если год выдастся яблочным, невысокие, но разлапистые деревья сгибаются под тяжестью плодов .С громким шуршаньем , переспевшие яблоки пробивают листву и падают на давно и бесповоротно заросшие грубой травой, а некогда постоянно перекапываемые приствольные круги. Падалица, пригревшись на солнце, издает настолько сильный аромат, что хочется броситься на землю, на эту скупую и столь щедрую степь, зажмурить глаза и вздыхать, вздыхать, не переставая этот чудный запах яблочного сада.
В былые годы, когда еще был жив помещик, владелец местных земель, его садовник на тележке с каучуковым колесом, вывозил падалицу за побеленный штакетник забора и пересыпав яблоки в мешки оставлял их бесхозными на ночь.
К утру пустые мешки аккуратно весели на заборе, а вся казачья станица темнела заветренными яблочными огрызками.
Но вот уже десять лет как сгорел господский дом, сгорел начисто, сохранился лишь кирпичный фундамент, поросший твердыми светло – серыми пучками полыни, да крапива повсюду разбросала свои зубчатые жгучие листья.
1.
….Тетку привезли уже под вечер, когда Ольга, при зажженной керосиновой лампе голубого стекла, от усердия высунув кончик языка, старательно выводила на отвратной шершавой бумаге насыщенным раствором марганца красивую и звучную фразу – МЫ НЕ РАБЫ, РАБЫ НЕ МЫ!
Буквы, темно-фиолетового цвета, постепенно превращаясь в рыжие, наезжали одна на другую, но все равно, по мнению Ольги, получилось очень красиво.
Девочка выбежала на веранду, что бы показать тетке свои достижения в каллиграфии, как увидела, что на куске брезента пожилые сморщенные монахини вносят в дом лежащую, непривычно вытянувшуюся и неподвижную тетку.
Тетя Шура, как называла ее племянница Ольга, или Александра Васильевна Вырубова, младшая дочь в большом семействе, принадлежащему к некогда богатому и знатному дворянском роду, с малых лет мечтала о пострижении в монахини.
И пока числилась в послушницах, освоила не женскую и тяжелую профессию золотых дел мастера.
И ходила она по монастырям и приходам, от Кавказа до Екатеринбурга, и одна, без помощника, вооруженная лишь длинной веревкой, да кованой кошкой о трех крючках, покрывала церковные купола сусальным золотом. Иногда ее в родном доме не было по несколько лет.
Отец ее, генерал-кавалерист в отставке, давно уже махнул на Александру рукой, чувствуя в ней непреклонность и твердость характера, схожего с мужским.
О том, что все семейство Вырубовых, за исключением Ольги (ее поместили в приют для детей врагов народа), арестовано и сослано в разные лагеря новой России, Александра Васильевна узнала в Тобольске, ранней весной двадцатого года. Она, с большим трудом, истратив все свои сбережения и некоторые из фамильных безделушек, подаренных в свое время матерью, вытащила ее из приюта и поселилась вместе с трехлетней племянницей в маленьком флигеле, несколько отдаленном от господского дома, не сожженном во время беспорядков тысяча девятьсот семнадцатого года.
Несколько лет она еще занималась своим ремеслом, но приходы старалась выбирать только ближние, Ольга была еще слишком мала.
А по стране уже вовсю начались гонения на священнослужителей, многие церкви закрывались или уже закрылись, а те, что пока еще действовали, влачили жалкое нищенское существование и порой с Александрой Васильевной за ее работу рассчитывались мешком картошки, головкой сахара или связкой твердокаменной воблы.
Подрастающая Ольга, по мере сил старалась помогать своей тетке и приемной матери, по хозяйству. То собирала яблоки в саду, то ходила за четыре километра, к озеру за камышом,- в здешних местах лес не рос, дрова считались роскошью, и печи топили в основном сушеным навозом или рубленым камышом.
И вот тетку несут суровые монахини. Лицо ее перекошено беспощадной сутью паралича. Вся правая половина ее лица – неподвижная маска и лишь левая – еще живая,
– Ну, вот и все Оленька. – проговорила одна из монахинь. – Похоже, отработала свое Александра. Кондратий ее разбил. И как жить – то теперь станешь, сиротинка?-
Она перекрестилась на светлый угол и сказала уже на пороге.
– А ты приходи к нам иногда, помолись, глядишь, Бог тебя и не оставит.-
Но Бога по-видимому на всех сирот в то время не хватало. Если до этого они с тетей Шурой жили экономно, то теперь вместе с ними прочно поселилась нужда и голод.
Тетка не вставала и почти не могла говорить, но ей, женщине взрослой есть все ж таки хотелось, и Ольга как только могла пыталась ее прокормить- ходила по станице, где постирать, а где за ребенком ,разве что чуть помладше себя присмотреть.
Перед самым рождеством, подъехала к их флигелю подвода. Из – под лохматой верблюжьей кошмы, сбрасывая с нее снег, выбрался невзрачный человечишка в потертой кожанке, при нагане и, поскрипывая новыми яловыми сапогами без стука прошел в комнату, где под двумя одеялами лежала сильно исхудавшая Александра Васильевна.
– Член постоянной комиссии ВЧК по работе с чуждым элементом Николай Федорович Крячков – веско сообщил он ей. Причем фамилию свою он произнес довольно невнятно, так что трудно было понять, кто он все-таки такой – Крячков или Крючков.
Мало кто знал, что фамилии своей плебейской, член комиссии стеснялся чрезвычайно и даже подумывал иногда, чтобы ненавистную эту букву Я незаметно выправить в документах на Ю, и тем самым как бы приобщиться к древнему роду Крючковых, столь прославившихся во времена отечественной войны двенадцатого года. И лишь жуткий, животный страх своих же товарищей по конторе, таких же как и он,’’ кухаркиных детей’’, ревниво наблюдающих друг за другом сдерживали его от столь необдуманного поступка.
Не обращая внимания на Ольгу, сидевшую в ногах парализованной Вырубовой, Крячков по-хозяйски прохаживался по флигелю, заглядывая во все комнаты и чуланчики. От его наметанного взгляда, не укрылись ни ломберный, инкрустированный перламутром и янтарными плашками столик, ни высокий, карельской березы шифоньер, ни старинная люстра с выточенными из розового алебастра светильниками.
[font="Trebuchet MS", Helvetica, "DejaVu Sans", "Lucida Grande", "Lucida Sans Unicode", "Lucida Sans",
