sans-serif]– Так вот – проговорил, наконец, он. – В связи с необходимостью расширения штата ВЧК, и вашим, гражданка Вырубова чуждым нам, строителям коммунизма (голос Крячкова привычно зазвенел) классовым происхождением, вам вместе с вашей падчерицей предписывается в течение двадцати четырех часов освободить незаконно занимаемый флигель, и переехать в дом местного пастуха Даниила Плюхина. С собой разрешается брать только носильные вещи. Мебель и крупнорогатый скот как-то коровы, козы, овцы и прочие гуси вывозу не подлежат.
Александра Васильевна, посмотрела на чекиста, и с трудом выговаривая слова перекошенным ртом, прошептала.- Господь с тобой, Николаша…. Какие коровы, какие гуси? Ты же в прошлый свой приход, реквизировал двух наших единственных кур.
Да и дом Плюхина – это же развалюха…. Николаша, да есть ли крест – то на тебе? Ведь Оленька еще совсем маленькая. Ты вспомни Николаша, как ты со своей матерью к отцу моему приходил, деньги в долг просили….., и сколько раз? А ведь ты то уже большеньким был, постарше Оленьки. Разве вам хоть раз отказали, или напомнили про долг….? А когда отца твоего, Федора, в Германскую, за мародерство осудили и к расстрелу приговорили, кто его от смерти спас, а? Забыл Николаша? А спас его отец мой, Василий Владимирович…., генерал от кавалерии в то время между прочим….Вот то-то.
Крячков побагровел и, сжав кулаки, подступил к кровати
– Ты, ты сучка парализованная, падла старорежимная. Ты чем меня попрекать вздумала? Происхождением моим пролетарским? Так я им наоборот горжусь, вражина, мать твою… Мы именно для того и делали революцию, что бы всякая сволочь из бывших не могла творить свои, вековые беззакония, притесняя и обирая трудовой народ, и заслугами своими дутыми да прошлыми гордиться. Хрен тебе, а не двадцать четыре часа, сейчас же переберешься!-
Он вышел и громко высморкавшись, шлепнув соплей о кирпичное, заснеженное крыльцо, крикнул – Силантий, готовь подводу, сейчас элемент вражий будем перевозить. Зарвались суки!
***
После переезда из теплого, кирпичного флигеля в полуразвалившуюся избу пастуха, сгоревшего от пьянки, Александре Васильевне с Ольгой жить стало еще тяжелей.
В недавно организованном колхозе трудодней им не начислялось, а значит ни дров, ни угля им, как чуждому элементу не полагалось. А о муке или зерне и говорить не приходится. Да еще Крячков зачастил к ним. Как напьется так он тут как тут. Смотрит маслеными глазами на повзрослевшую Ольгу и все повторяет
– Скажите спасибо, шпионы, что я вас вообще из станицы не выписал. Пользуйтесь, вражины моей добротой. Эх,- притворно вздыхал пьяный, багроволицый особист,- Да где ж вам, понять широту души моей. Ксплататоры…. Нате. Жрите.- и швырял на стол связку твердых словно каменных сушек или тощую, ржавую селедку в промокшей газете. А сам навалится на стол и, вытирая пьяные мутные слезы, затянет – Течет реченька, да по песочечку, золотишко моет, а молодой жиган, жиган жиганок, начальника молит…..-
К концу песни, он по обычаю уже успевал прикончить мерзавчика в волнистого стекла бутылке, которую он после каждого куплета доставал из кармана нового полушубка и глотал теплую водку прямо из горлышка, не закусывая.
Уходил Крячков не прощаясь, громко топая сапогами в черных, блестящих калошах, жадно пил в сенях воду из почерневшей бочки и хлопнув дверью, исчезал до следующего раза.
В феврале тридцать восьмого, Ольгу выгнали из восьмого класса. В ее учебнике, который она получила в библиотеке, на фотографии всесоюзного старосты Калинина, кто-то подрисовал ему длинные, ослиные уши. Молодой учитель истории, увидев в ее руках испорченный учебник, побледнел от страха и праведного гнева, схватил девушку за волосы и потащил ее прочь из класса.
Исключение из школы означала для нее не только конец образованию, но и лишало возможности хоть иногда протопить печку в их доме. Обычно Ольге удавалось незаметно взять парочку поленьев, из кучи дров сложенных во дворе школы, или брикет торфа из кучи сложенных брикетов возле большой голландской печи, высившейся в углу класса.
Преддверие марта было необычайно холодным и буранным. Злой ветер быстро выдувал остатки тепла из пастуховой избы. Стекла обросли толстым слоем льда, в углах комнатенки, под потолком искрился лохматый иней. Александра Васильевна, лежащая без движения укутанная во все одеяла и даже ветхие самотканые половики отчаянно мерзла. В иную ночь, даже слезы на ресницах больной, превращались в льдинки.
Ольга, как только метель несколько утихала, наскоро одеваясь, бежала к Тоболу и, срезав большим, зазубренным кухонным ножом сноп сухих камышей, спешила домой.
Сухой тростник сгорал быстро, почти не давая тепла.
….-Тетя Шура – радостно закричала Ольга, поглядев в окно.- Метель утихла, я сбегаю за камышом. Ты потерпи. Скоро у нас будет тепло. Я мигом!
Ольга выскочила из избы, впопыхах забыв даже одеть варежки. Снег под ногами скрипел словно крахмал, пронзительно и тревожно. Над скованном льдом Тоболом, витал белесый, морозный туман. Небо нависло над Ольгой плотной чернотой наполненных снегом туч.
Ольга торопливо надрезала стволы камыша, а дальше уже надламывала его руками. Сноп шелестящего тростника возле ее ног становился все больше и больше. Но вдруг, все вокруг словно замерло в каком-то удушливо- холодном оцепенении. На миг Ольге даже показалось, что в прогалинах между глыбами туч появилось багровое вечернее солнце, но это затишье, длилось лишь мгновенье. Резкий ветер, словно хлопком стеганул по тучам, и снежная круговерть обрушилась на Ольгу. Подчиняясь какому-то звериному инстинкту, замерзшая и испуганная девушка полезла вглубь камышовых зарослей, пытаясь укрыться от колючего, хлесткого снега. Тщетно. Казалось, что сюда, в жесткие, рассекающие в кровь лицо и руки тростниковые дебри обрушился весь снег из степи, холодный и беспощадный. Ольга упала, поднялась и вновь упала. Онемевшими пальцами, она еще как-то пыталась натянуть себе на голову вытертый воротник своего старого пальтеца, растереть одеревеневшие щеки, но холод и снег уже были везде, за воротником, в стареньких валенках, за пазухой. Обессиленная и замерзшая девушка без сил упала на снег, втянув шею в плечи и подогнув под себя ноги, попыталась отлежаться, и быть может даже согреться…..
Сначала было чрезвычайно холодно, но постепенно Ольге становилось все теплее и теплее. Она уже было хотела подняться и взяв вязанку тростника отправиться домой, к своей тетушке, но тело ее отчего-то не слушалось, став жестким и негнущимся. Одно лишь радовало ее, впервые, за всю зиму, она, наконец – то по настоящему согрелась….
… Умерла Александра Васильевна, лишь через несколько дней, дней и ночей мучительного холода и бесполезного ожидания, страшного в своей безнадежности. Она просто уснула, уснула, чтобы уже никогда не просыпаться.
А в их осиротевшей избе, за грубым деревянным столом, стоящим рядом с кроватью, где лежала усопшая, сидел и пил в одиночку, уже старший уполномоченный ОГПУ – Николай Федорович Крячков. Он пил не раздеваясь, не снимая свой лохматый треух и не закусывая, и лишь иногда хрупкую тишину комнаты нарушал его то ли сдавленный крик, то ли плач, усталый и беспредельно тоскливый плач пьяного мужика.-
…..Все у вас, блядей старорежимных не как у людей. Все не, слава Богу. Подохнуть и то по человечески не умеете, суки…..
Та мартовская метель тридцать восьмого года бушевала почти неделю.
….”Течет, течет реченька, да по песочечку, моет золотишко, а молодой жульман, жиган жиганок, заработал вышку”…
