Люди в поселке говорили, что злую собаку, о чем возвещала начищенная табличка на калитке дома Гонегера, приворожили шаманы.
На этот раз шаманы перестарались, в два бубна вымаливая милость Верхнего Мира, - с раннего утра до захода солнца. На сопке за окраиной Захолустья пробивалась щетинка хвойного леса, за его верхушками вспухала, покалывая глаз, оранжевая гортань, розовые языки облизывали крыши. Ветра не было, и всё: люди, река и дворняжка Гарнир до кончика хвоста, порозовев, застыли в ожидании чуда.
Огромный шар накололся на остророгую сопку, расплескав по вершинам нежаркую бордовую влагу.
И небеса разверзлись…Но, скорее всего, дело не в шаманах, а элементарно в законах физики, суточных перепадах температур. Даже летней ночью в тайге можно замерзнуть насмерть, в лучшем случае поморозить сопли. Это север, детка!
Хотя в точных науках не силен, в школе мне нравились история, еще уроки английского, особенно англичанка, выпускница пединститута, по виду старшеклассница, что делало ее доступней в пацанских грезах. В медвежий угол прибыла по распределению. Представляю, как она в письмах жаловалась на дикие местные нравы. Но вела уроки с энтузиазмом и носовым прононсом: мы по очереди роняли ручки под парту и изучали рисунок дефицитных колготок на стройных ножках училки. Таким макаром, я незаметно пристрастились к языку саксов, бритов и бритоголовых фанатов «Ливерпуля» - вполне сносно для провинции. Но я пошел дальше. Училка говорила, что у меня есть способности к языкам. Правда, «англичанка» перед новым учебным годом уехала, заявив, что ей здесь скучно.
Мы зароптали, не в силах забыть желанную учительницу, ее колготки. Директор Булнаев пообещал, что из города пришлют другую, он сделал заявку в облоно.
Ножки любимой учительницы еще долго грезились одноклассникам. Но и они не могли заслонить крепких волосатых икр спартанцев, закованных в латы. На правом фланге была история, несмотря на то, что вел ее скучноватый старикан по кличке Католик. Легенды и мифы древней Греции, «Борьбу за огонь» Рони-старшего читал запоем, машинально рисуя в тетради древнегреческих воинов и динозавров, за что получал письменные выговоры на полях тетрадки. Наедине со мной классная сказала, что я мог бы легко окончить школу с золотой медалью, но почему-то учусь на «четверки»… Почему? Глаза у классного руководителя были тревожными. Вряд ли объяснишь заслуженной учительнице, примерной матери, что быть отличником в пацанской среде не принято, что ли. Был бы в младших классах – задразнили.
…Когда шаманы, как водится, умасливали жиром и мясом ритуальный костер-гулувун, языки пламени шепнули посредникам между мирами, что огонь сильно обижен на людей: еще по весне у подножия горы некто двуногий затушил его своеобразно, пионерским манером; при этом позорная струя исторглась отнюдь не из школярской пиписки, что было по большому счету простительно, а из половозрелого члена (как ни крути, члена общества), отдающего отчет своим поступкам, вот огонь, мол, и мстит пожарами. Такая, паря, борьба за огонь.
Стылый ветер прилетел аж от якутского Вилюя, шаманским посохом кое-как согнал в долину темные, почти черные бокастые тучи, и сразу ушел прочь - обратно в лето.
И небывалая сушь и духота Захолустья уже в ночь после обряда сменилась проливным дождем со снегом. Будто кто-то взобрался на чум на вершине Кодара, дотянулся до провисшего пододеяльника свинцового неба и полоснул по нему узким охотничьим ножом…
Еще через день выпал град, величиной с пулю из охотничьего карабина, прибив дремавшего на крыльце магазина пьяницу, к счастью, не насмерть - он потом ходил править голову к бабке Еремеихе. Напуганный и мокрый Гарнир дрожал в подъезде нашего барака. По радио передали штормовое предупреждение. Из-за Кыджимита потянуло поздней осенью, Гарнир во дворе гонялся за сухими листьями. Еремеиха опять захлопнула форточки на первом этаже. Однако разговаривать с телевизором прекратила - ветер повалил вышку ретранслятора на Черной горе.
Тополя облетели, что осенью. Вновь из окон барака зачадили железные трубы печей-буржуек, унося в небо людскую тоску.
08b. Лори. Превращения
Странно: тем летом, когда горела тайга, все жители поселка переживали за лес, за зверей, птиц, даже за муравьев, но никто, ни словом, ни полсловечком не обмолвился о бабочках, даже мама. А ведь бабочки погибли сразу. Они даже не успели опалить крылышки – задохнулись в дыму, лишь ветер изменил направление.
Бабочки не такие безмозглые, как кажутся. Они не летят на огонь – они летят на свет.
На выпускных экзаменах я меньше всего волновалась за химию. Знание химии на твердую «четверку» и бархатную «пятерку», по словам старенькой училки Анны Стефановны, выросло из моей любви к биологии, а еще раньше - к урокам ботаники. Перетекла из одной стадии в другие: окуклилась, проползла по стеблю гусеницей вверх, оседлала лист и расцвела пышным узором.
Анна Стефановна вела уроки в младших и старших классах из-за нехватки учителей в нашей северной глубинке. Ну, понятно, из-за денег с северной надбавкой тоже. Девчонки шептались, единственный сын химички сидел в тюрьме и она ему помогала.
Я редко задумывалась о собственном имени. И одноклассники, и ребятня в барачном дворе, даже мама, звали меня Ларисой, иногда - Ларой, Лорой, но никак не Лори. И никогда - Лориго, как записано в метрике. Я, конечно, слышала, что это вроде эвенкийское имя, мама говорила. Но какая из меня орочонка, - «орон» по-ихнему олень, - если оленя впервые увидела в букваре?
Ну а живого оленя – в классе пятом. Единственный раз мама взяла меня на зимние каникулы в командировку, она работала в лесхозе. Помню, разбудили сонную в темноте, и весь день везли куда-то на бортовом «ГАЗ-66» по гладкому зимнику навстречу солнцу, мы сидели втроем в кабине, почти не трясло, радужные лучики дробились, отражались в наледях по обочинам замерзшей реки; слепило, шофер, от которого пахло бензином и куревом, чуток отвертел окошко и громко бубнил через мою голову в цигейковой шапке, мама не разрешала снять ее даже в кабине, мама смеялась, наверное, она нравилась шоферу, она многим нравилась. С облегчением сняв очки, я щурилась и беспрерывно визжала от полноты ощущений.
…и я запомню эту картину: багровый диск качается на кончиках оленьих рогов, они сплетаются в диковинный карликовый лес и продолжаются в разлапистых ветвях лиственниц; земля гудит, дрожит бубном, на котором пляшут копыта; перестук скрещенных рогов, фырканье, крики людей и потревоженной птицы, хруст лежалого наста, скрип жердин под напором стада, а над ними – клубы пара. И солнце не в силах упасть в горы, оно качается, качается, истекая бордовой влагой в холодном мареве… Оленеводы ходят в корале, расталкивают, резко кричат на оленей, бесцеремонно осматривают их копыта и метят бока животных краской. Среди сизых и бурых шкур я вдруг вижу розового оленя, он крупнее собратьев, гордо тянет гладкую шею и величаво поводит царственной короной – закатное солнце сотворило из белого оленя чудо. Незаметно от мамы, увлеченно беседующей у изгороди с женщиной в ватных штанах, протискиваюсь к белому оленю. Безрогие олешки невысоки, в мой рост. Шарахаясь, они с фырканьем уступают путь. Сбросив варежки, я поглаживаю бархатистые рога, похлопываю по шершавой морде; длинные черные глазища с опушенными инеем ресницами внимательно следят за моими руками, ноздри трепещут, выдувая клубы пара, олень фыркает, обдувает теплым комочком воздуха, обнюхивает руки, тычется в ладошки мягкими большими губами…
Всю зиму и весну я отказывалась есть оленину, которую родственники дали на стойбище. Каждый раз, садясь за стол, я спрашивала у мамы: не тот ли это белый олень? Мама сердилась, усталая после работы. И я ела, представляя, что это обычная еда из столовой.
До самых летних каникул я рисовала розового оленя. Анна Стефановна хвалила рисунки, говорила, кровь дает знать, сразу видно орочонскую породу. В классе смеялись, потому что на вид я больше русская. Даже в интернат для эвенкийских детей меня не взяли, хотя маме так было удобнее – она растила меня одна. Но Анна Стефановна радостно объявила, что мое настоящее имя не Лариса, а Лориго, что означает бабочку. В переводе с эвенкийского. И понесла что-то про перекрестное опыление, скрещение видов и сортов, тычинки-пестики, имея в виду мой не шибко орочонский вид. Да еще очки. Я носила их со второго класса. Это была трагедия. Очки держались на резинке от маминых теплых трусов с начесом, потому что вечно спадали с носа.
Да сама сухонькая учительница ботаники и биологии, с плохо закрашенной сединой на висках, была похожа на бабочку, в смысле, на моль.
Странно другое: откуда вообще в северной тайге это нежное существо, синоним хрупкости и короткой, что лето, жизни. По мере того, как я росла, - с выпирающими острыми ключицами и коленками, с лопатками-крылышками на узкой спине, меня дразнили во дворе кузнечиком, - имя все меньше нравилось маме, пока не разонравилось совсем. Школьная фельдшерица бормотала про дефицит массы тела – оказалось, дефицит бывает не только в магазине. Мама ходила в загс и в паспортный стол, чтобы переправить Лориго на Ларису. Но ей сказала, что это канитель, надо посылать заявление в город. И мама махнула рукой. Тем более, что руки у нее были постоянно заняты. Я не помню, чтобы мама свободно размахивала руками. Они были вечно в деле. То тяжелая авоська с продуктами или с дефицитом, отоваренным в магазине по карточкам, то скоросшиватель, то кухонный нож, то тряпка в руке без маникюра.
Как ни странно, бабочка в тайге была всегда. Впорхнула в древнюю речь таежного люда и застыла в смоле вековых лиственниц. Не вымерла, не вымерзла. Бабочки - отважные твари. Беззащитно-отважные. Это героизм особого рода. Орочонский бог Айку наделил их единственным оружием – узором, чтобы отпугивать врагов. Прозвище Лоргокто – «легкий, как бабочка» - давали самым уважаемым людям орочонского рода, шаманам, сказителям. Это я узнала позже, когда заинтересовалась именем. Был даже поэт Лоргоктоев из наших краев, мы проходили его на уроках родной речи.
Это в теплых краях, и то не каждое лето, сменяются три поколения бабочек. В наших местах чешуекрылые машут крылышками летом. Я долго не могла
