что творила. Раздался треск: капрон вошел в контакт с кримпленовыми брюками – волосы на ноге бригадира встали дыбом. Давыдов тоже встал, будто от удара током и, звякая медалями, с грохотом отодвинул стул. И пересел на край президиума.
Делегаты районной партконференции вряд ли догадывались о страстях, бушевавших под бордовым сукном, свисавшим до полу. Делегаты были ужасно заняты: боролись со сном. И потому небольшой бенц по ходу отчетного доклада присутствующих взбодрил и в целом пошел державе на пользу. Лишь докладчик на трибуне сердито поглядел поверх очков на нарушителя регламента, выпил воды, и продолжил чтение, но уже недовольным тоном. Щеки Хараева набухли, покраснели.
Интрига состояла в том, что Давыдов был тривиально красив. Его фото можно было смело разместить хоть в журнале мод «Весна/Лето/1987», хоть в фойе городской парикмахерской с образцами причесок «канадка», «полубокс» - в фас и профиль. Ну, мало ли красивых мужиков в Восточной Сибири? Не травиться же от неразделенных чувств. Однако Давыдов был красив не по-здешнему. Примерно как в кино. Тогда по улицам и пивнушкам еще не гуляло словечко «мачо», но здесь оно пришлось бы к месту, включая причинное место. Бабка Еремеиха называла Давыдова «брунет». Казалось, натянуть на него ковбойские штаны - они будут сидеть как влитые, треща от напора плоти. Словно бригадир золотодобывающей артели на севере Забайкалья проложил путь в президиум, перекрыв пятилетний план по добыче золота Маккены. После выхода одноименного фильма по Давыдову стали сохнуть старшеклассницы, я не исключение.
Периодически фото бригадира крали с Доски Почета на Бродвее. Пока Первый не распорядился выставить у Доски милиционера. Но лишь часовой отлучился на обед, над фамилией Давыдова засияла рваная дыра – в спешке фотографию вырвали с мясом. Гарнир своим лаем сигнализировал об антипартийном уклоне. На заседании бюро райкома то ли в шутку, то ли всерьез предложили установить гранитный бюст или барельеф бригадира. Их украсть трудно.
Давыдов сжал кулак, с голову ребенка.
Внезапно выяснилось, что у передового бригадира есть еврейская кровь. Давыдова пригласили в райком партии. Дабы просветить о забугорных происках сионистов.
- Сами вы евреи! – заявил посетитель.
- Это ты о чем? – удивленно поднял брови Первый. – Я бурят…
- У нас золото не бурят, это нефть бурят! – крикнул на ходу Давыдов-Фильгенгауэр.
И хлопнул дверью, до смерти перепугав в приемной молоденькую секретаршу, уронившую зеркальце мимо печатной машинки.
…За белесым окном мелко стучало и свистело. В углу окна, у заледенелого подоконника, отклеилась бумага.
В школе мы были с учительницей-англичанкой одни.
Шел четвертый час, в школе было тихо, когда на первом этаже два раза ухнуло, в коридоре раздались тяжелые шаги.
Когда двустворчатая дверь распахнулась от пинка, и в класс, топоча унтами с налипшим снежком, ворвался Давыдов, учительница мгновенно забыла про свой предмет. Потом опомнилась, сказала, что я свободна. Торопясь, чуя необычность происходящего, я шустро схватила пальтишко на вате, цигейковую шапку, шарф и выбежала из класса. Одеваясь в коридоре, здесь было заметно прохладнее, я огляделась и поняла, что в спешке потеряла варежку. Там, в классе… Пошла назад и - замерла у двери.
-…ну, перестань, Боря, я же могу простудиться неодетая…
Марго говорила совсем другим голосом, будто пела…
- Моя любимая учительница, – усмехнулись баском.
- Да!.. Скажи еще! – потребовала Рубиновая Роза.
Давыдов сказал.
Я уже занесла кулачок, что постучать, - тот самый кулачок, без варежки, вечно я теряю правую варежку! – когда дверь чуток, на толщину тетради, отошла… Но вполне достаточную, чтобы зреть для girloftwelveyearsold. Да, з р е т ь глазами и на глазах.
Легкий сквозняк донес тот же странный запах слабой гнили.
- Перестань, Маша, мы же в школе…
Теперь уже противился мужчина.
- Да!.. В школе!.. Пусть в школе!..
Долгие тягуче-медовые минуты они целовались, как сумасшедшие, будто хотели высосать друг у дружки все соки.
- Погоди, Маша, пожалей заграничную помаду, - со смешком пробасил мужчина. – Она же дорогая.
- Ты дороже!.. – тряхнула копной волос женщина.
У меня почему-то запотели очки и стали съезжать с носа.
Надо было уходить, бежать без оглядки и всю оставшуюся жизнь молчать о виденном. Но дурацкая мысль о варежке, - мама будет ругать, и так неделю назад потеряла одну, когда во дворе с мальчишками бросалась снежками, - пригвоздила на месте. А может, связала по рукам и ногам серебристая паутина запретного, что плелась за дверью? В школе!
- Да, да!... В школе!.. Пусть в школе!.. - как заведенная, лихорадочно повторяла учительница.
Она прогнулась, как кошка.
- Уедем отсюда!.. – крикнул в отчаянии мужчина.
Я бежала домой, не чуя ни ног, ни мороза, - уши шапки били по щекам кончиками завязок, - наперегонки с ветром, студившим правую кисть.
Поправляя съехавшую шапочку, чуть не потеряла очки. Они съехали с носа и болтались на резинке..
Дома, едва сбросив одежду, упала в постель. Мама решила, что я простудилась. Посреди ночи, помню смутно, мне совали холодный градусник под мышку, давали глотнуть брусничного морса.
Хотя барачная девчонка не могла не знать, откуда берутся дети, порой в ненужных подробностях. Но больше - в словах и звуках, что разносились в ночи в стесненной жилплощади, за занавесками.
Занавес упал. И где? В школе. Л ю б и м а я у ч и т е л ь н и ц а провела последний внеклассный урок.
Я зрела и взрослела. Заучила домашнее задание, вспоминая запах наставницы – тухловатых яиц пополам с французскими духами. Ambre увядших грибов, полевых цветов, подмышек, вагины и мужского пота.
Пленка 11b. Лори. По собственному желанию
Клянусь, я молчала про тот «внеклассный урок»! Больше никто не мог узреть его. Но, странное дело, слух о «романе» между знатным бригадиром и учительницей-англичанкой мгновенно разнесся по поселку. Это подтвердила и Сорока на кухне у мамы.
Рубиновую Розу втихую уволили по собственному желанию.
Одноклассник и второгодник Петька, что маялся в учительской в ожидании нагоняя за курение в туалете, со скуки прочитал приказ об увольнении Маргоши на доске объявлений. При этом Петька гнусно добавил от себя, какие могли быть собственные желания у училки-блудилки.
Но РР медлила с отъездом. Водители порожних грузовиков, заходя после рейса в пивнушку, подтверждали, что по поводу доставки движимого имущества на «большую землю» к ним никто не обращался. А с другой стороны, какое имущество у Рубиновой Розы, кроме шляпки, косметички и смены кружевного белья?
Захолустье замерло в ожидании отъезда учительницы-иностранки. Видно, по этой причине ранее обычного пошла на убыль северная зима, снег на центральной улице Бродвей потемнел, и его не убирали даже возле райкома - в предвкушении развязки любовной драмы.
Невзначай я увидела бывшую учительницу, когда спешила в школу на кружок бального танца. Бального, громко сказано, но кружок назвали без учета моего мнения. Я хотела порхать, как бабочка, а меня заставляла топтаться на месте в вялых объятьях неуклюжего одноклассника.
По воскресеньям население Захолустья, от мала до велика, стекалось к площади перед универмагом, что зверье на водопой. Универмаг – тоже громко сказано. Им именовалось длинное, что большая кошара, унылое блочное здание. Одноэтажная серятина. В одном конце располагались «Промтовары», в другом «Продукты», а «Вино-водочные изделия» прятались с торца продовольственного отсека, где на высоком крыльце по очереди спали собаки и люди, но зимой, понятно, не столь продолжительно, как летом, в тени. Время от времени, пинком иль взмахом метлы, их сбрасывали на сырую землю, дабы обозначить конец одного природного цикла и начало следующего.
Рубиновая Роза стояла ближе к продовольственному отделу, заметная издали. Она была без очков. Одетая несерьезно, не по погоде, точнее, не по местному, в зеленой шляпке, сиреневом шарфике и замшевых сапожках, бледноликая, с алым ртом, РР была нестерпимо чужой.
В Захолустье смену времен года знаменовали собаки. Если они грелись на солнце, в грязных сугробах по периметру площади, то пришла весна. А если исчезали, то, естественно, зима. Собаки залегли на площади. Март съеживался как снег на южной стороне универмага. Стихли ветра, что гнали сиреневую поземку по Бродвею, однако местные жители не спешили сбрасывать унты и меховые шапки. По утрам столбик термометра за нашим окном лишь в последние дни сполз ниже 25. Так что народ, спешащий в унтах за покупками, поневоле притормаживал шаг на подходе к РР, вышедшую из универмага.
Заглядевшийся на иноземную птаху народ не сразу засек, как на красных «Жигулях» подкатил Давыдов, вылез из салона, подал руку жене. Она вывалилась из машины – пальто застегивалось лишь на верхних пуговицах, живот поверх пальто прикрывал темный плед. Со спины плед был завязан узлом.
РР отвернулась.
Поглощенная сползавшим пледом, жена Давыдова, перекачиваясь на ичигах, двинулась в «Промтовары», опираясь на руку старшего сына. Глава семейства закурил.
Когда жена скрылась из виду, Давыдов бросил сигарету и подошел к Рубиновой Розе. Они коротко поговорили. Ни тени улыбок.
РР сняла варежку и погладила гладко выбритую по воскресному случаю щеку. Давыдов поправил сиреневый шарфик. Лишь после этого они, наконец, улыбнулись.
И быстро, не глядя по сторонам, пошли прочь. Правда, бригадир дернулся в сторону «Жигулей», бросил ключи. Они с глухим стуком ударились о капот.
Я стояла, прижимая на груди, под пальто, гимнастические чешки, напрочь забыв про бальный кружок. Да какие там бальные танцы, когда тут танго из-за печки, как говорит мамина подруга Сорока!
Некоторое время я шла за ними следом по другой стороне улицы. Бригадир шагал, РР в замшевых сапожках семенила следом, придерживая шляпку. Она остановилась, крикнула спутнику. Гримаска исказила прекрасные черты. Могу поклясться, перед встречей учительница пустила в ход всю палитру польского
