сходить с ума мир. Но мир еще не знал… Учительница учуяла запах моего несчастья.
С этими очками-велосипедами, плоскогрудая, что парта, я всегда буду отстающей. По предмету и по жизни. Очки при входе в школу запотевали. На пару минут я терялась. Этим пользовались мальчишки, подкрадывались и делали пакости, даже описывать их не хочется.
Над очками учительницы никто не смел шутить. Но тут она пожаловалась, что зимой, особенно по утрам, когда пробирается к школе, у нее от золоченой железной оправы сильно стынет лицо… Я хотела сказать, что в нашем поселке такие очки лучше носить летом, когда нет морозов, но слова застряли в груди, расплавленные золотом и нежностью.
Любимая учительница нелюбимого предмета пообещала подарить специальную бархотку для линз и футляр для очков, у нее есть лишний. А если поедет на каникулы в город, то постарается привезти детские очки, не такие страшные.
Это был заговор очкариков против Захолустья.
Рубиновая Роза, РР – как обозначала ее в письмах, погладила меня по волосам, попросив не стричь их, и сняла очки. Под серыми очами (слово из хрестоматии по русской литературе)залегли тени. Свои тени. Лицо осунулось, от носа к уголкам рта, - он был без помады! – пробежали тонкие линии. Рубиновая Роза была тиха, как сумерки.
За белесым окном мелко стучало и свистело, словно пацан в стреляную гильзу отцовского карабина. На раме отклеилась бумага, там, у самого низа, у заледенелого подоконника. В углах класса, где висели классики русской литературы, копилась серятина, Салтыков-Щедрин чернел бородой, в школьном дворе сгустились сумерки, согнанные ветром-низовиком, гулявшим по Бродвею.
Шел четвертый час, в школе было тихо, когда на первом этаже два раза ухнуло, в коридоре раздались тяжелые шаги, двустворчатая дверь дерзко распахнулась от пинка, и в класс, топоча унтами с налипшим снежком, вошел Давыдов и с грохотом сбросил с рук большую охапку дров. Я вздрогнула и мгновенно забыла, что Iamagirltwelveyearsold. Я взрослела. Дрова он скинул, но не так, как наш сторож-истопник дед Пихта, зло и небрежно, а - будто охапку цветов к ногам Кармен. Или там Дездемоны.
- Боря, ты…- гибко потянулась учительница из-за парты, выгнув спину, как наша барачная кошка Азиза.
Секунду, перезапись… Вот всегда, когда волнуюсь, забываю, где на этом диктофоне перемотка… Еще раз…
Пленка 10b. Лори. Что принесла Сорока
До возвращения Бориса Давыдова с алмазных шахт Якутии, куда он завербовался сразу после армии, первым женихом на районе считался водитель говновозки Парилов по кличке Дикалон. Потому что перед рабочей сменой нещадно обливался одеколоном.
Кроме черной цистерны с толстым гофрированным шлангом сбоку, Дикалон водил зеленый УАЗик. А личный УАЗик, полагавшийся в те времена начальству, военкому, милиции и прочим нужным организациям, считался покруче «Жигулей» пятой модели.
Дикалон был невысокий мужчинка с золотыми зубами, деньгу на своей говновозке он колотил как на алмазных копях. Местные мужики как-то сторонились этого занятия, не то, чтобы брезговали, народ у нас не брезгливый, а боялись стать посмешищем. Боялись за детей, что их задразнят. Одни алименты Дикалона равнялись зарплате доктора районной больницы, хвасталась его бывшая жена, санитарка. Сына Дикалона Петьку никто не дразнил – он сам кого хочешь задразнит, такой был хулиган.
В торце черной цистерны имелось круглое окошечко. Мотор говновозки сыто урчал, гофротруба подрагивала, Дикалон безмятежно покуривал в нашем дворе. Но после первой выкуренной папироски начинал цепко следить за мини-иллюминатором. Когда в нем вскипала первая волна дерьма, Парилов кидался в кабину. К нашим баракам Дикалон приезжал по графику. К черной машине с гофрированной трубой слетались мухи и детвора. Мальчишки дразнили водителя «говночистом», но Дикалон лишь добродушно скалился, будто познал истину, высосанную со дна мировой выгребной ямы: деньги не пахнут. Источник непреходящего богатства Дикалона плавал на поверхности - в Захолустье с канализацией были серьезные проблемы. В краю вечной мерзлоты фекалии замерзали даже летом. И тогда дерьмо эпохи застоя грозило вылезти наружу. Начальство закрывала глаза и затыкала носы, когда цистерну Дикалона видели не только у бараков и люков коммунальной службы, но и - вне графика - в частных дворах. И таких дворов с дощатыми уборными и выгребными ямами были десятки.
С появлением бригадира Давыдова, который зарабатывал, как Дикалон, последний перестал вонять одеколоном и стал гоняться за пацанами, по-прежнему дразнившими его «говночистом». Да и слава Давыдова была почище, что ли.
Кто в Захолустье не знал Бориса Давыдова, передового бригадира прииска «Малеевский»! Пожалуй, лишь Гарнир, который не умел читать районную газету «Витимские зори». Да и тот, завидев Давыдова на Бродвее, на всякий случай вилял хвостом, уловив сходство прохожего с портретом с галереи «Лучшие люди района», установленной на улице Ленина на подходе к райкому.
Давыдов - второй после Первого на этой грешной земле. После хозяина района, первого секретаря Хараева, разумеется. Конечно, за Первым тянулись и второй, и третий секретари райкома, прочие начальники. От председателя райисполкома до начальника милиции. «Людовища», - говорила про них мама. Номенклатурные единицы, узнала я позже определение этого класса беспозвоночных хищников.
Была среди них и женщина. Большой человек. Необъятная, что в верхнем, что в нижнем бюстах, смеялись мужики в пивнушке. Мы иногда забегали туда вместе с одноклассницей Витой, ее мама работала буфетчицей. Тетя Шура угощала нас карамельками, все равно посетители их не брали. Королева дефицита – это не про тетю Шуру. Она была рядовой армии Торга. А главнокомандующим была Маслова. Мановением бриллиантового пальчика-сосиски директор райторга Маслова могла при желании выложить финским сервелатом «Решения ХХVIIсъезда КПСС в жизнь!», лозунг, украшавший крышу единственного двухэтажного каменного строения в Захолустье. И обрамить немеркнущее значение директивы орнаментом из краковской колбасы. А восклицательный знак выложить золотыми банками румынского паштета и индийского растворимого кофе. А потом все это добро взять и списать как неучтенку.
Эти дивные словечки, как все блестящее, на нашу кухоньку приносила в клюве Сорока, подруга мамы, бухгалтер рабочей столовой – не путать с буфетом-пивнушкой. Сорока, так я ее обозвала. Фамилия у нее была обыкновенная. Худенькая, черненькая, востроглазая, Сорока отчаянно красилась перечисленными выше средствами, даже перекисью водорода. Но все равно оставалась черной сорокой, н е с ъ е д о б н о й - мужики не смотрели в ее сторону. Тогда она брала бутылку «Рябины на коньяке» или венгерского «Токая», оставшихся после райкомовского банкета, и приходила к маме. В своих донесениях Сорока предпочитала сводки с любовного фронта Захолустья. Кажется, спроси ее про рисунок пододеяльника, коим укрывалась обсуждаемая парочка, и Сорока, тараторя, его опишет, не забыв про характерные пятна.
После работы в конце недели, сразу после рабочего дня, на нашу кухню подтягивались подруги мамы, Сорока в их числе. Мама ничего не могла поделать – бывшие одноклассницы! И незамужние, как мама. Мама была добрая, плюс умела слушать. Мужчины как раз смотрели в сторону мамы, я, как юный натуралист, замечала сию биологию. Я любила эти девичники, как их именовала мама, гостьи обязательно приносили что-нибудь сладкое. Меня усаживали за стол, наливали газировки и болтали обо всем. Считалось, что я ничего не понимаю. Но я-то все-все понимала! Дамочки закуривали. Разговор растекался по углам, как дымок. Мама распахивала форточку. Раскрасневшиеся гостьи, особенно Сорока, начинали шептаться. Меня прогоняли во двор или коридор. Однако информация для размышления радистке Кэт, это я про себя, и без того была исчерпывающей. Иногда я под шумок удалялась не во двор, а в свой закуток с куклами и учебниками, за занавеску, про меня забывали, и я без труда расшифровывала громкий шепот подпитых старых дев. Вот я и радирую расшифровку далее - всему миру. На чем мы остановились? Ах да, на Давыдове и Масловой…
Стоп, перемотка ленты.
Извините, сама будто захмелела от этих посиделок, сладких, что наливка. Сами понимаете, неокрепшая психика подростка, гормоны-гегемоны… Так вот, о Давыдове и Масловой.
И этой гранд-даме Давыдов посмел отказать! Они оказались рядом в президиуме районной партконференции. А может, и неслучайно. В те времена полпредов гегемона, в смысле пролетариата, было принято прилюдно усаживать рядом с людовищами, разбавлять номенклатуру, олицетворяя единство партии и народа. «А гегемон-то у него ого-го!» - отзывалась про Давыдова похабная бабка Еремеиха, которая елозила шваброй в душкомбинате прииска, где после смены горняки смывали пот и грязь, но ее быстро оттуда турнули. Не за то, что плохо елозила, а за то, что трепалась по поселку, какое у кого мужское достоинство.
И вот на это самое достоинство Маслова невзначай положила руку под бордовым сукном президиума. Не сразу, не сразу. Сосед уж слишком вызывающе, аскетично, медально-медным профилем темнел на сдобном фоне торговки, тепловатой булки с изюминками-глазками, впрочем, вполне съедобной. Но Давыдов не слыл любителем сладкой выпечки. Напрасно Маслова, перебирая бумаги, касалась то кружевным рукавом, то мизинчиком, единственным, не окольцованным златом, натруженной ладони бригадира, или, обращаясь с пустяшным вопросом, прижималась взопревшим верхним бюстом к крутому плечу соратника по партии. Давыдов сидел неколебимо, сияя орденом Дружбы народов и медалью «За трудовую доблесть», бронзовея и вея гранитным холодом Уакита. Лишь по подрагивающим пальцам, в отчаянии теребящим программку конференции, да зубовному скрипу, слышимому в первом ряду, можно было понять, что человек не памятник, он живой и у него дома беспартийная беременная жена.
Наконец Масловой надоело заигрывать с разборчивым покупателем, она к этому была непривычна еще в бытность рядовой продавщицей, а ныне и подавно, и решила подбить сальдо-бульдо. Позднее, в годы реформ, бывшая директриса райторга торговала китайскими шмотками на задах того самого ДК, где случился инцидент под столом. Маслова клялась товаркам (мама в их числе), что член члена партии Давыдова на момент тактильного контакта был твердым. Твердым как воля партии. Потому как тогда, в президиуме, она синхронно, для закрепления эффекта, сбросила туфлю и ступней ловко огладила волосатую лодыжку орденоносца. Дело было весной. Накануне Борис Давыдов, как все мужчины Захолустья, с облегчением скинул утепленные кальсоны, и потому Маслова знала,
