«Аполлон», так зовут чужестранника. В момент опасности бабочка аполлона, если ей не удается улететь, падает на землю и распахивает крылья, пугая врагов красными пятнами. При этом скребет ножками по крылышкам. Дурачок думает, что кому-то станет страшно от этого скрипа, слышного только ему, и от ярких пятен! Птицы давно уже не боятся этих понтов. Но «аполлон» у нас не водится, ему здесь холодно. Зато только у нас можно увидеть летящий огонек на фоне снега! В апреле, в лесу и под заборами еще не потемневшего снега, и когда воздух прогревается, любой прохожий на улице нашего поселка может увидеть рыжеватый огонек над сугробами. Людям, ослабленным после долгой зимы, не чудилось. Просто повезло встретить самую раннюю бабочку весны – крапивницу, что тянется к человеку. Бабочки, они как люди. Эта связь стародавняя, крапивница осенью покидает лес и прячется в сараях, сенях, кладовках, стайках, и, забившись в щели, зимует. Понятно, все равно у нас прохладно - скажем так. Но и хорошо: холод заставляет впасть в оцепенение, в спасительный сон...
Зимой, подсвечивая фонариком, я находила бесцветные перышки, съежившихся капустниц и голубянок - то в укромных уголках дровяника, то над дверью котельной или под лестницей нашего барака - в щелях за паклей.
На летние каникулы Анна Стефановна давала задание собрать гербарий чешуекрылых. Хотя про бабочек это не совсем точно, бывает гербарий флоры, и это не засушенный цветочек меж страниц дневника, а итог полевого сезона. Мне нравилось так говорить: «полевой сезон». В этом было что-то взрослое, настоящее, мужское, кирзовое. Учительница принесла сачок и я с коленками, заляпанными зеленкой, носилась, как угорелая, до вечера (очки на резинке, панама, бутерброды, холодный чай во фляжке) на полянках у въезда в поселок. Мама не разрешала уходить в лес, боялась энцефалитных клещей, однажды заставила сделать прививку, от которой у меня поднялась температура, и я два дня не ходила в школу. Чего не сделаешь ради науки! На самом деле я мечтала выиграть областную олимпиаду по биологии, поехать в пионерлагерь «Артек» и там, на прогретом южным солнцем берегу поймать бабочку «павлиний глаз» - предмет гордости любого коллекционера. Хотя и у нас много чего водилось. Рыжеватая Крапивница оттеняла Голубянку, Траурница и столь же мрачные Ложные Пестрянки подчеркивали неживую бледность Белянки, а Огненный Червонец хорошо смотрелся рядом с Лимонницей… А еще Нимфалиды и Сатириады, которых я полюбила не за узор, а за торжественные имена. Напишешь их тушью на картонке и сама будто расправляешь крылья.
Еще одна странность: главный враг бабочек, в смысле, гусениц почитается эвенками как священная птица. Это сойка, вертлявая пестрая птичка с хохолком и синеватыми крылышками. Таежная хулиганка. Будто с утра опилась пролитого пива на дощатом столе райцентровского буфета и поет скороговоркой, скрипуче и невпопад, распушив хохолок. Может и украсть, что плохо лежит. Например, чужие яйца. А уж бабочку склевать что каплей помета плюнуть. И плевать ей на пугающие разводы на крыльях. Вообще орочонский род пошел от черношапочной сойки Чукичан и Асаткан-Дэги, женщины-птицы. Только вот с чушуе… чешуекрылыми заминка. Получается, одна священная крылатая тварь гоняется за другой, только чешуекрылой. Потом я поняла, почему вертоптаха и хулиганка в сознании эвенков выше сапсана. Только сойка может подражать чужим голосам. А это уже дар Верхнего Мира. Может, эта хулиганка просто дразнится?
Вечером, тщательно вымыв руки, я подступалась к улову в сачке. Высунув язычок от усердия, сушила бабочек на ровной фанерной дощечке, предварительно расправив крылья, - важно было не пересушить их. От настольной лампы потел нос - очки сползали. Когда бабочка высыхала, то я укладывала ее на мокрый песок, чтобы придать форму для коллекции. А уж потом втыкала булавки... Только распяв бабочку, можно было увидеть узор во всем размахе мысли Творца, говорила Анна Стефановна.
Вот кого я терпеть не могла насаживать на булавки, так это соснового шелкопряда. Сплошная серость! Негде глазу отдохнуть, как говорит один мой знакомый, правда, имея ввиду не бабочек, а баб. Но Анна Стефановна настаивала на полноте коллекции, отражающей биологическое разнообразие ареала. Учительница преследовала научно-педагогические цели, а я гналась за красотой.
В итоге мечта о «павлиньем глазе» на берегу Черного моря накрылась сачком. Во всесоюзный пионерлагерь поехала девочка из другого района, чья коллекция была полнее. А мне опять вручили фломастеры. Я исписала ими стену в школьном туалете нехорошими словами и маму вызвали к завучу. Да, выиграть школьную олимпиаду не удалось, зато я выиграла судьбу, до сих пор расхлебываю… Иногда бабочкипитаются слезными выделениями оленей и лосей, но в моем случае выпили мои слезы... Когда-нибудь и меня, засушенную, распнут булавками и выставят на обозрение как исчезающий вид чушуе… шучуе…
Стоп: че-шуе-кры-лых! Где на этом чертовом диктофоне перемотка ленты?..
Так вот о своем, о девичьем. На перемене у меня пытались отобрать гербарий мальчишки из шестого класса. И отобрали бы, затащив под лестницу, кабы не проходивший мимо старшеклассник. Его фамилию знала вся школа. Знала, что фамилия с двумя «с». Бассаров – капитан школьной команды, гроза и защитник, дружинник и хулиган. «Аполлон». Говорили, мог учиться на круглые пятерки, но не делал этого из чувства солидарности с серой учащейся массой. Он и вернул мне гербарий, даже не поинтересовавшись, что за красота сокрыта внутри.
Я стала с ним здороваться на переменах. Сперва смотрел удивленно с высоты своего полета, потом кивал, снисходительно усмехаясь. А моя безответная любовь окуклилась, проползла гусеницей по стебельку памяти и расцвела пышным ядовитым цветом. Тут-то он, как истинный коллекционер, меня заметил. Засушил серенькую особь для полноты видов ареала.
По мере подросткового окукливания, когда мои острые ключицы сглаживались молочной припухлостью, а лопатки на спине сложились для полета, я стала понимать – не умом, а естеством, нутром – почему хрупкая бабочка прижилась в северной тайге. Все живое дает потомство по образу своему и подобию, но лишь бабочка прорастает из мерзкой и мохнатой уродины в красавицу в изощренном наряде, отороченном нежной пыльцой. Чудо переходящих одно в другое состояний не могло не трогать суровые сердца оленеводов, охотников, спиртоносов и золотодобытчиков. Уж уродства, пота и грязи они навидались по самые гланды. Так самый забубенный пьянчуга-орочон, шоферюга-левак или бульдозерист-матерщинник верят, что однажды они завяжут, сходят в баню и наденут белые одежды и галстук.
Нежданно к десятому классу мы с моим спасителем оказались одного роста. И вовсе не потому, что тогда я впервые встала на каблуки… А до того была общепризнанной замухрышкой в нелепых очках с дефицитом массы тела, изгоем и жертвой, я и очки-то носила на резинке, чтоб их не сорвали мальчишки. А тут сойка-пересмешница начала дразниться, перепрыгивая с одной ветки возраста на другую. Буквально за одно лето я переменилась, сказала Анна Стефановна, расправила крылья, я это видела по тому, что вчерашние обидчики притихли, а подружки стали коситься в мою сторону. Превращения начались.
Пленка 09b. Лори. История Рубиновой Розы
Этот запах.
Он еще долго, с пятого класса, преследовал меня. Такой… тусклый. Будто из совхозного овощехранилища, где без света томятся завозные сморщенные плоды. Нас, школьников, посылали перебирать их.
И в то же время пряный, тревожный…
Много позже он догнал меня в подсобке кафешки с восточным названием. Не имея специальности и паспорта, я устроилась туда по приезде в город. Сладкая вонь шла из мусорного мешка, где подгнивали грибные обрезки. Как юный наркоман, словивший кайф от вдоха клея «Момент», я на пару минут застыла над тазом с очищенными шампиньонами. Они разлетелись по грязному полу – я рванулась и перевернула таз. Едва успела распахнуть дверь. Меня вырвало.
В пятом классе вместо сбежавшей в город англичанки к нам прислали девицу на выданье, как выразилась завуч Галиксевна, Галина Алексеевна, толстая, некрасивая и добрая. Учительницы иностранного языка у нас не держались. Одно слово, Захолустье! Будто им, путешествовавшим на страницах учебника по иным странам и континентам, прошагавшим в уме весь Лондон, от Трафальгарской площади до Вестминстерского аббатства, от Истэнда до Сити, было душно в нашей дыре, хотя чего-чего, а воздуха в этом таежном краю навалом.
Новая англичанка оказалась отнюдь не Жанной, Эльвирой, Лилией или Жоржеттой, даже не Мэри, а Марией. Марией Григорьевной. На первый урок она заявилась в короткой юбке, не столь короткой, как у старшеклассницы, однако чуток выше колен. Колени, в отличие от девчачьих, не были острыми. Когда Мария Григорьевна, бешено отбарабанив мелом по доске, с размаху плюхалась на стул, - меловая пыльца на пальцах лишь подчеркивала кровавость ноготков. В педагогическом запале она не всегда оправляла юбку. Мальчишки опять по очереди роняли под парты ручки и не спешили занять вертикальное положение: ноги у новой училки были длиннее уехавшей.
Она носила очки. Не всегда. У нее были красивые глаза. Я открыла для себя, что очки - не обязательно предмет насмешек. Не уродливые «велосипеды» на резинке, как у меня, а в тонкой золотой оправе. Я воспряла духом. Новая учительница с ходу стала моим кумиром. Поймала себя на том, что стала поправлять свои «велосипеды» не ладошкой, а оттопыренными пальчиками, большим и указательным – как Марго. Эта кличка ей шла. Даже мальчишки стали меньше дергать меня за косы… Пожалуй, она в самом деле походила на англичанку. Косметика, по крайней мере, была заграничной – польской, кажется. Прямо на уроке Марго медленно снимала золоченую оправу, затем, нимало не смущаясь учеников, вынимала из сумочки зеркальце и, мастерски плюнув точно в центр черного брусочка, щеточкой красила ресницы.
Я открыла для себя, что быть очкастой – не страшно. И уже
