Человек с голубиным сердцем

НИКОЛАЙ БРЕДИХИН

ЧЕЛОВЕК С ГОЛУБИНЫМ СЕРДЦЕМ
(Философия сомнения в «религиозном вольнодумстве» Матвея Башкина)


Писаниа бо многа,
но не вся божественна суть.
Нил Сорский.


      1

Если заглянуть в историю оком свежим, пусть даже несведущим, то можно лишь удивляться, насколько причудливо извивалась в ней русская мысль: то отказываясь от себя с редкой беззастенчивостью и безоглядностью и уходя при этом далеко в сторону, то вообще топчась на месте чуть ли не столетиями, то вдруг задним умом спохватываясь и возвращаясь на круги своя. От огульного восхваления переходя с непостижимой легкостью к не менее истовому охаиванию, из обожествления власти и насилия впадая нежданно-негаданно в отрицание всего, что только можно отрицать.
Попыткам объяснить сие диво несть числа: тут и утверждение, что Россия – «игра природы, а не ума», и упоенные вопли о некоей «богоизбранности» или «судьбоносности» (словечко-то какое!) русского народа, и даже миф о какой-то загадочной, совершенно непредсказуемой в своих поступках и решениях «славянской душе».
Надо отметить, что во всех этих объяснениях присутствует немалая доля истины, подводит их лишь попытка «объять необъятное» – в двух-трех словах разрешить то, над чем люди ломали головы тысячелетиями, а еще лучше бы вообще – одним махом дать ответ на все вопросы, чтобы дальше уже ни над чем не задумываться, а только «жить и процветать».
Однако пусть не создастся у читателя впечатление, будто я собираюсь здесь пойти на поводу у очередной подобной крайности и утверждать, что всему виною наш знаменитый «русский максимализм». Мое мнение в том, что уж коли мы удостоверились теперь, заплатив столь дорого, что правда не есть истина, а лишь толкование ее, то должны продвинуться и дальше в своих рассуждениях, выведя, что не может быть истины там, где нет совокупности всех правд.
Только полнота представленности рождает качество, всякая ущербность неизбежно оборачивается уродством. Эта ущербность-то как раз более всего прочего и держит нас сейчас в плену: никому уже не надо разъяснять, что мы до тех пор от той, прежней, исковеркавшей и выхолостившей нашу жизнь, Злоидеи не избавимся, пока не отыщется что-то, что могло бы ей противостоять.
Но поймем и еще одно – любая мысль, не вбирающая в себя другие мысли, а их подминающая, становясь сверхмыслью, незамедлительно принимает характер злоидеи и может быть направлена только на разрушение, ибо, безусловно, представляет собой попытку единственно возможный Абсолют – Истину, подменить.
Ну а придя к такому убеждению, начнем не с современности – начнем с истории, явив миру в новом, более внимательном, прочтении имена тех русских философов, идеи которых до сих пор еще толком не поняты и по достоинству не оценены.
К числу таких мыслителей, на мой взгляд, с полным правом можно отнести и «религиозного вольнодумца», «еретика», «диссидента» (на веки вечные!) Матвея Семеновича Башкина.

2

В любом отечестве всегда есть пророки, с охоты на которых и начинается любой произвол. Сумеет общество защитить этих «прорицателей», «взыскующих», «блаженненьких» – не бывать разгулу насилия, не сумеет – захлебнется в крови. Доказательств тому немало в истории, но их более чем достаточно и в том времени, в котором происходит действие нашего очерка: середина ХVI века, предтеча опричнины, стоит ли объяснять?
Прежде чем расправляться физически, нужно было лишить людей возможности сопротивляться духовно, а как это сделать, если во всем: от ратного дела до богословия неожиданный взлет, небывалый подъем?
Я не стану утомлять здесь читателя перечислением множества разных, доходящих порой до крайности, мнений относительно личности Ивана Грозного, в бесчисленности этой убеждение мое твердое – менее всего то славное, доброе, нетленное, что возникает в нашей памяти при упоминании о ХVI  веке, следует связывать с его именем. Борьба с церковью за власть, начатая двумя его предшественниками – вот, пожалуй, то главное, что преобразило общество до неузнаваемости, заставив Иосифа Волоцкого даже в сердцах посетовать по этому поводу: минуло время «единомудрьствования» на Руси, «ныне и в домах, и на путях, и на торжищах иноки и мирские и все сомнятся, все о вере пытают». И уж дьяк Федор Курицын рассуждает о некоей «самовластной» душе и «заградах» ей в вере, а Федор Карпов жалуется Максиму Греку: «Аз ныне изнемогаю умом, в глубину впад сомнения».
Сомнение – вот она, живительная влага для ума омертвевшего. Однако что есть сомнение? В чем суть его, предназначение, и имеет ли право на него истинно верующий человек? Вопрос из ряда первостепенно важных не только для рассматриваемого нами, но и для любого, в том числе и нынешнего, времени, так что остановимся на нем поподробнее.
В любой из существующих или когда-либо существовавших религий основным требованием мы обнаружим именно слепую, безоговорочную и безграничную веру. Однако во всех случаях таким образом нам предлагают верить не в Бога, а в то, что нам преподносится о Нем. Достойна ли человека такая вера? Не свидетельствует ли она как о непомерной гордыне, так и о столь же непомерном самоуничижении?
Истинная вера, на мой взгляд, не может быть слепой, она предполагает сама по себе некую осознанность, что и обуславливает единство в мировоззрении и мироощущении человека религия и философии. Религия – вера, философия – сомнение, ни без того, ни без другого человек не в состоянии обойтись. Сомнение, однако, не может идти впереди веры, а оттого – верую «усумняшеся», сомневаясь не вере своей, а в том, совершен ли я в этой вере, правильными ли, праведными ли путями в ней иду? А отсюда и первое, возникающее в каждой душе раздумье: не хочу верить в идола, хочу верить в Бога. Аз есмь: верую и люблю.
Вера дарует крылья, вера дарует жизнь. Сомнение дарит человеку любовь, оно никогда и не переходит в нем границ любви, за границами этими властвует уже совсем другое качество – отрицание.
Однако нам давно пора вернуться к герою нашего очерка.

      3  

Начнем с того, что достоверного о нем мало что известно. Где и когда родился, уж и не установить. Происхождения был не самого знатного, но и не простого – в Тысячной книге 1550 года упоминается как «сын боярский III статьи».
«Еретические» взгляды его обнаружились вроде бы случайно: Великим постом 1553 года Матвей попросился на исповедь к благовещенскому священнику Симеону, которому он сразу показался подозрительным («многих вещей спрашивает во Апостоле толкования, а сам толкует, толкует, только не по существу, развратно»). После недолгих раздумий Симеон решил поделиться опасениями своими с другим благовещенским священником – фаворитом царя протопопом Сильвестром: «Пришел на меня сын духовной необычен и многие вопросы простирает, все ж недоуменны; у меня поучения требует, а иное и меня сам поучает;  и я тому удивился». На что Сильвестр ему отвечал: «Каков то сын тот у тебя будет, не ведаю, а слово про него недобро носится». О «сыне необычном», конечно же, вскорости доложено было «Христолюбивому и Боговенчанному Царю и Государю», результат не заставил себя долго ждать: через какое-то время Башкин быль схвачен вместе с ближайшими своими единомышленниками и заключен в подклети царского дворца.
Впрочем, не следует торопиться, имеет смысл отобразить ход событий поподробнее. Первоочередное, пожалуй, что здесь необходимо отметить – воззрения Башкина появились не на пустом месте. Уже в начале XI века мы находим туманное сообщение о некоем Андреяне-скопце, возмущавшем народ своими «хулами», да и затем в исторических актах упоминания о «ятых в еретичестве» иноках и мирянах не столь уж и редки, но лишь в XIV веке одиночные протесты эти начинают носить массовый характер, первое свое воплощение найдя в ереси так называемых «стригольников». Отдельные «хулы» и сомнения, накапливаясь, понемногу выстраиваются в устойчивую систему, где за осуждением священнослужителей за недостойный пастырей образ жизни – «сии учители пьяницы суть, едят и пьют с пьяницами и взимают от них злато и сребро», неприятием вообще всей церковной иерархии на том основании, что на чин ставятся за деньги, «по мзде», а значит – «не достойны суть, духопродавцы суть», отчетливо прослеживается яростное стремление мятущегося, омороченного сознания высвободиться из-под духовного засилья чуждого, пришлого образа веры.
Да, все меняется, если именно под таким углом рассматривать историю русских ересей – как борьбу за свой образ веры. Нова ли мысль? Нет, конечно. Откроем хотя бы даже уж Валишевского, что мы у него находим? «Из первобытной и бесплодной независимости дикарей, русские сразу попали под иго суровой и по-своему не менее дикой морали, преследовавшей свободу знания, свободу творчества и даже свободу существования. Все живые силы, которым человечество обязано было своей облагороженностью, были осуждены и прокляты этим учением. Предавался проклятию мир свободной науки, как очаг ереси и неверия. Проклинался мир свободного творчества, как элемент развращенности. Проклиналась даже сама жизнь свободная, с ее радостями, счастьем, мирскими удовольствиями, как нечто позорное». Что ж, все верно, и про «бесплодную независимость», но и про «не менее дикую мораль» тоже. Чуждый дух ожесточает сердце – можно отмахнуться от этого утверждения, но нельзя обойти суть его.
Что до нравов «учителей сиих», то они действительно оставляли желать много лучшего: «попы и церковные причетники в церкви всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи неподобные исходят из их уст», в монастырях царят «содомский грех», разврат, «упивание безмерное» – так, к примеру, характеризует их сам Иван Грозный на соборе 1551 года.
У Башкина же отношение к духовенству было иное, а отсюда и приход его к Симеону при ближайшем рассмотрении менее всего производит впечатление досадной оплошности, случайности. «Бога ради, пользуй меня душевно, - обращается он к благовещенскому попу, избранному им в духовники, - надобно честь, что в Евангелии написано, да на слово не надеяться, а и делом совершать. Все начало же тут от вас. Прежде вам, служителям божиим, надо начало собою показать, да и нас научить».
Здесь хотелось бы особо обратить внимание на то, что Башкин пришел к Симеону не в начале, а в итоге своих сомнений. «Инако мыслие» на Руси с разгромом «стригольников» вовсе не остановилось в своем развитии, на смену последователям Карпа пришла куда более серьезная и опасная для церковников «новгородско-московская ересь», коей на века прилепили кличку «жидовствующих». Конечно, и это течение, и «стригольническое», да и те другие, которые еще будут по ходу повествования мной упоминаться, заслуживают отдельного, обстоятельного разговора, однако я вынужденно коснусь их в данном очерке не более как мимоходом – лишь в той степени, в которой они имеют непосредственное отношение к герою нашего рассказа. Однако бегло ли, подробно ли рассматривать ересь «жидовствующих», одно несомненно – кружок «взыскующих» Матвея Башкина многое унаследовал от тех «злобесных» вольнодумцев, которые в свое время собирались на беседы в доме уже упоминавшегося мною великокняжеского