Чёртова внучка 1-4 глава

никому на зуб не угодить.
   ***
   Спровадив лихоногого волколака на страду нелёгкую, Эрмингарда припрятала серп в кожаный чехольчик у себя под юбкой – пригодится ведь не раз ещё на обманчивых перепутьях лесных – да и своротила в сторону попятную. Поглядеть бы ей забавы ради на ихнюю схватку, да вот только, поди, угадай, чем у них там всё завершится. А при этаком раскладе мелкой зачинщице сей потехи будет лучше держаться малость поодаль от основной сцены действия. Далеко не всякому зверю старая Кунигунда придётся по зубам. 
   С таковской мыслью Эрмингарда зашагала через перелесок к ивняку, ловко перепрыгивая через неприметные оку ловушки да капканы, дотошно расставленные проклятущей бабкой на всякой излюбленной её тропиночке. Ножки-то пусть и коротышечьи, а скачут не хило. Для неполных своих шестнадцати годочков Кунигундова внучка из себя малоросла, что гномик да сухощава изрядно – и в чём только душа держится. Но уж чем-чем, а вот волосами девица оказалась богата – просто страсть. В этих-то её космах рудяных ох, и заблудишься, ох и потеряешься, не продрать, не прочесать их – ну, как есть сущий лесище. А во всяком лесу, так уж заведено, имеются свои жители. Паучки-улиточки, мокрицы-стрекозки, уховёртушки-многоноженьки – и такие, и разэтакие козявушки с букашечками шебуршились да елозили посередь её дебрей волосяных, не причиняя ей при том, впрочем, неудобства ни малейшего. 
   Скоком-перескоком споро да живо мчалась рыжая по лесу, покуда не встала, как вкопанная, уши навострив. Стук-постук. А вот и снова. Будто развесёлые удары топора, бойко рассекающего дрова. Да вот только дровишки неподатливы, несговорчивы, злы дровишки норовом да голосом визгливы.   
   Раздвигая нависающие над головой ветви ольховые, Эрмингарда отправилась прямиком на те звуки, да и вышла на прогалинку, окаймлённую крапивою. А там дед – крепок, что дуб, сажень в плечах, тулуп нараспашку заячий да красна рубаха до колен – знай себе, рубит да рубит. А чего рубит – как глянешь, так душа разом в пятки и скатится. Локоточки-коленочки, ушки-глазики, черепушки раскромсанные, утробы разверзнутые. И всё-то детишки малые – иссечённые, издроблённые не хуже капустки квашеной. Но Эрмингарда вместо того, чтобы ринуться прочь от этакого живописания беспримерного, взяла, да и по-свойски кивнула лихому дровосеку:     
– Здорово, дед. Подсобить, али ты уже сам со всем управился?
   Оборотился кругом на каблуках сафьяновых сапог и, окинув её диким взором, оскалил в улыбке все свои ровнёхонько пятнадцать гнилых зубов.  
– А, здорово-здорово, рыжая! К верному часу поспела – пироги-то небось ужо спёклись. Ступай в избу да самовар ставь. А я пока што тута приберу. Нет, ну ты вообрази, шо за мрази! Как набёгли, как понавскакивали – насилу угомонил. И гогочут, ироды, и кривляются. Таковскую свистопляску учинили, аж упарился с ними. Уф, окаянные. Ну зато теперича покойно отчаёвничаем. Глядишь, дважды кряду за едину ночь не сунутся.
   За такими словами дед с содроганием раскидал влажные обрубки по кадкам да, утерев об рубаху перемазанные кровищей руки, повёл гостью в дом. 
   Ежель чего на сём свете и страшился старый лесничий Осберхт, так это токмо лишь детишек малых. Как завидит, так разом и за топор. Вот разве что к внучке Кунигундовой боязни он николи не испытывал, радушно да во всякий час привечая Эрмингарду в своём дому. А окромя той слабости к детоубийству, во всех остальных смыслах мужик он был мировой, так что всякая тварь чащобная к нему уважение имела.    
   Покамест Эрмингарда вытряхивала из заржавелого самовара тараканов, хозяин достал из печи свежие пирожки с луком, которые, впрочем, уже успели превратиться в чернёхонькие уголёчки, кои, что на кус, что на ощупь чистый асфальт. 
– Ну, угощайся, гостьюшка дорогая! Налетай покудова оне с пылу с жару! – гаркнул Осберхт, громыхнув блюдом с пирогами об ветхонький столик на трёх ногах, да залил в самовар водку наполовину с мухоморовым отваром.
   Чтоб не обижать хлебосола, девочка выковырнула из пирожковой пирамидки один дымящийся уголёк да мимо ротика под стол и запульнула – зубоньки-то молоденькие, поди, ещё пригодятся, поберечь бы их надобно. Зато из кружки из железной хлебнула от души, волосьями своими, бурьяном провонявшими занюхала да хрипловатенько вздохнула: 
– Я ж тебе, дед, грибов несла, да вот корзинка прохудилась, все и ушмыгнули. 
– Гриб нонче дурён – гнил насквозь, что покойницкие кишки. Поганый год выпал. То ли войне быть, то ли мору. – посетовал лесник да шумнёхонько поскрёб ногтем плешивую макушку с зигзагообразным шрамом, по которому в перехлёст было наколото имя любимой жены.
   Женины же серьги жемчужные да яхонтовые болтались в ушах его поросших волдырями и, поминутно стукаясь друг о дружку, творили собой развесёлое звяканье при каждом движении дедовой головы.
– А про кашу-то, про кашу овсяную на меду и запамятовал, старый дурень! – шлёпнув себя по лбу, спохватился Осберхт и сызнова засуетился у печи, воинственно грохоча горшками. – Да где ж она, шоб её, каша-то эта ссаная?! Сюды ж ставил, с самого краю, от глазу недалече. Как есть, угнали кашу, ироды! Ну я вас, погань бесова! Растудыть твою ж в тудыть, эва, пакостники, изгаляются! 
– Слышь, дед, да не надо каши. Я того – сытая.
– Как жож, сытая она! У тебя, дохляга, косточки и те постные – никакого с них навару не будет. Откормить бы тебя, тщедушную, шоб скелетом своим мне над душой не громыхала. А тут таковское огорчение! Как теперя без каши-то?
   Притопнул гневно каблуком своим, гвоздём серебряным подбитым, да и оскользнулся на той самой каше, что минувшим утром на пол опрокинул. 
– Эй, старый, ты там как? Живой? – осведомилась Эрмингарда, склонившись над распластавшимся посередь избы лесником.
– Ты кого тут, чертовка, старым величаешь? Я ж ещё в самом соку. А то «старый». – проворчал тот в ответ, потирая разбитый затылок, с которого скатывались комья горелой каши на меду. – Я вот чево-та сказать такое хотел... Токмо подзабыл. Отвлекла ты меня, шебутная. А кстати, шатунья, чем это таким от тебя будто бы подванивает, точно псиною?
– А это я на охоту хаживала. Всегда-то мне хотелось волчишку себе в услужение приручить.
– Не одобряю. Животина в дому – непорядок. Сору от них да смраду изрядно. Ленхен вона тоже зверушку себе какую-никакую, а всё выпрашивает. Но я беспорядицу таковскую не попускаю. Кто в дому хозяин, а?! Сказано, не бывать тутова зверям! Чай, я табе не Франциск, не Ассизский, шоб со скотом полевым да птахой небесной брататься! И не перечь мужу, языкастая!
   Стукнув с сим словом кулаком по столу, Осберхт пригрозил пальцем любимой жене, что смирно сидела себе в уголке подле печки. И не год, да и не два благоверная его там сиживала, а уж столь давнёшенько, что трупная вонь начисто выветрилась, и её белёхонькие косточки обрели перламутровое сияние водяной лилии.
– А, вспомнил! – радостно загорланил лесник, хлопнув себя по лбу. – Каши-то я наварил по твою душу, рыжая! Хороша каша из овсу отборного!
– Дед, честно слово, только не каша...
– Ты мне тут, девка, поперёк слова старшего не таранься. А то завели моду, бабы, шоб вас! На каждый звук они табе пук! Скажу кашу жрать, так и жри! Каша – она матерь наша! А кто к каше уважения не имает... Шо?! Где?! – вдруг прервал самого себя всполошённый каким-то шорохом старик и, резко обернувшись с топором наперевес, единым махом перерубил надвое мыша полового, который подъедал под столом оброненный Эрмингардой пирожок.
– Во! Во! – с торжеством воскликнул старик, передёрнув плечами от омерзения, да швырнул мыша в кадку с мукой для послезавтрашних пирогов с капустой. – А я шо говорю? Зверь в дому – сплошное разорение да убыток. А они мне тут ещё спорють! Тьфу на вас, бабы безмозглые! И шоб мне тута никаких скотов! Ясно, Ленхен?! Я кому сказал, а?!
   Ладно б только орал, так ещё ведь и кулаком всё долбит да долбит по трухлявенькому столику, который невесть чьими молитвами держится на своих трёх покосившихся ножках. Осторожно накрыв ладошкой обросший занозами, что репьём кулак дедов, Кунигундова внучка примирительно прошуршала своим голоском-дождиком:
– Осберхт, не надо...
– Шо не надо?! Шо не надо?! – пуще прежнего забесился дед, вскидывая топор. – Ты какого хера тута, чертячка, раскомандовалась?! Али я у тебя в гостях?! Ишь, лупастая! Думаешь, невдомёк мне, на кой ты здеся шастаешь, на кой шлындаешь. У, шалая! Весь лес в беспокойство да беспутицу привела своим шлынданьем! А я лесник! Лесник, слышишь?! Мне тутова за порядок доверено ратовать. А она всё, мать её, шляется тудыть-сюдыть ногами этими своими беспутными! Вот как бы поотрубать их табе да по самые ухи!
   С лихостью искромётной рассекало лезвие топора воздух, стены избы, мебель, глиняную утварь да всяких мимолётных мушек, которым не посчастливилось попасться под горячую руку разгулявшегося лесничего. Целым да невредимым в ентой свистопляске каким-то чудом остался един лишь шаткий столик, которому полагалось развалиться в щепки этак лет ещё пятьдесят назад. Ах, ну и, конечно же, сама виновница торжества – красноголовая чертовка Эрмингарда. Эти её бесстыдно-рыжие космы так и метались шаровой молнией по углам, будто весь терем охвачен всполохами пожара. С отточенным за годы мастерством увёртливая девица и на сей раз сумела избежать сретения с Осберхтовым топором и, прошмыгнув у него под ногами к двери, ринулась в чащу наутёк. Таковской потехой обычно завершалось каждое пятое их чаепитие. В моменты просветления Осберхт душа-человек, но лишь дурь какая в башку ему стрельнет, тут уж знай не зевай – только и успеваешь от топора его бегать. Но разве ж за такое на друзей-то на старых обиду держат? К тому же Эрмингарда точно знала, что дед пыхтит не со зла, а вследствие застарелых немощей сердечных. Потому-то к нему, к дурню старому, расположение душевное и питала. Однако ж на сегодня довольно с неё Осберхтовой каши. Ох, и набегалась же она нынче. В самый раз домой возвращаться. Вот только, чего её там дома-то ждёт? Всякий уважающий себя волк уже бы запросто с работёнкой своей управился. Но кто ж его знает, сколь этот болтун сноровист по части поедания бабушек. 
   Шагом шла тихим. А куда торопиться-то? Надобно и ему дать фору, чтоб успел довершить деяние ею вверенное. Замерла. Всмотрелась в неглядную тьму кошачьим своим глазом. Но то, что неотступно преследовало её с самого детства, никак не удавалось разглядеть оком. Нечто всегда было рядом с Эрмингардой. Какой-то бесконечно тоскливый колодец мрака, дна не имеющая бездна – ужасающая и вместе с тем манящая. Эта тьма глазела на девочку в упор, дышала ей прямо в лицо своим мертвяцким духом, но сама ускользала от взора. И сколько б лет ни проходило, привыкнуть к этому холодящему душу чувству никак не удавалось. 
   Встряхнув головой, фыркнула в темноту и той же несуетливой поступью последовала дальше. Ну и пусть себе пялится, пусть сторожит в ночи – будь он хоть сам чёрт, дед её окаянный. Не о том ей ныне тужить следует. А вот уж и ихний плетень показался. Во дому темень, бабкиного топора на оконце не видать. А к добру то али к худу нипочём не угадаешь. Тенью прокралась через заросший сорняком огород, да и приникла