Чёртова внучка 1-4 глава

ночей шибче осиного гнезда гудела. Да только вот и двух недель не минуло, как бросила она мужа и вернулась на родное болото. И ведь добром за него шла, безо всякого принуждения – да и попробуй такую кобылу гнедую зааркань супротив её воли. А чего у них там не сложилось, не склеилось даже её лучшей подруге невдомёк. Молчит Ингигруден. Упрямо молчит, что и щипцами калёными правду у ней не вытянешь. А потерянный Бьёрн, равно заблудившееся дитя, одиноко бродит по туманным перелескам и исподтишка таскает гостинцы к порогу строптивой жены.   
– И вот что, сестра. Ты насчёт мужиков погодь-ка до времени. Малая ещё для такого. – решительно перевела кикимора тему разговора, усаживаясь насупротив подруги.
– А вот бабка как-то сказывала, что из девственницы хорошей ведьмы не выйдет. Получается, вроде как уже и пора бы. А что, оно и вправду так противно, как эти грымзы болтают?
– Это смотря с кем. С таким как Ульвар, например, противно до рвотных позывов.
– А зачем ты тогда с ним встречалась?
– А именно потому что противно.
– Чего? Не понимаю.
– Вот именно. Я ж говорю, мелкая ещё для таковских дел.
   И эти её тьмой исполненные очи – истые колодцы, ни зрачка, ни белка не имеющие – с недобрым торжеством ожгли любимую сестричку. Но уже через миг она смягчилась и, сама над собой посмеиваясь, обронила небрежно:
– Понимаешь, молодая я была, глупая. Хотелось чего-то этакого. Гадкого.
– А Бьёрн... с ним что, тоже противно? Ты поэтому от него ушла?
– Бьёрн... – с отсутствующим видом пробормотала Ингигруден, затягиваясь, и через некоторое время сдержанно выговорила. – Бьёрн хороший. И дурного не сотворит, хоть режь ты его. 
   И не позволяя подруге и рта раскрыть, строго продолжила:
– Не гони время, Эрмин, само оно тебя нагонит. Поживи дитём, покуда тебе это позволительно. А кобели эти никуда от тебя не денутся. Они вона, едва тебя завидят, сатанеют до горячки, что бешеные. А дальше будет только хуже. Вляпаешься ведь по самые уши. 
– И шо, мне теперь в монастырь идти? – съязвила девочка. – Сама-то не больно себя блюла, а меня поучаешь. 
– Потому и поучаю. Мне вот не посчастливилось в своё время встретить старшую, умудрённую опытом подругу, которая пеклась бы о моей заднице больше, чем о своей собственной. 
– Ингигруден, честно слово, мне ужо самой все эти мужики поперёк глотки. И я не понимаю, на черта ты затеяла таковский разговор. Я вообще влюбляться не намерена.
– Да уж, все б мы так хотели. А потом явится какой-нибудь хрен патлатый, и ты ради него и в огонь, и на крест, и босиком по ножам на другой край земли.
– Со мной такого не будет! Я не какая-то дура, чтоб ради этой вашей любви жизнь свою псу под хвост пускать!
   Так разъярилась, что аж на ноги подскочила да кулачком со всей дури по столу хлобыстнула. Да и так крепенько хлобыстнула, что у самой в глазах потемнело. А кикимора всё сидит, печальная, дымовые колечки в потолок пускает да глядит так странно, тоскливо. Эрмингарде даже как-то совестно сделалось, что она ни с того ни с сего расшумелась. И было б из-за чего! Из-за какой-то там любви, которой, к счастью, ещё не видать, не слыхать. 
   Потупилась. Носиком шмыгнула повинно. 
– Ладно, пойду я...
– Да не дуйся ты, лохматая.
– А я и не дуюсь, честно слово, не дуюсь. – заверила рыжая и в подтверждение их нерушимого дружества чмокнула болотницу в лилейно-мятную ланиту.
   Не давая ей ушмыгнуть, Ингигруден придержала девоньку за талию, обвила гибкими, что лоза лапищами, вспушила макушку. 
– Я вот одного, Эрмин, в толк не возьму. На кой чёрт ты туда возвращаешься? Ждёшь, покудова карга и тебя со свету сживёт, как сама знаешь кого? Оставайся у меня. Никому тебя в обиду не дам. Мужикам сюда ход заказан. Будешь жить тут как царевна – в тепле да сытости. Не то, что там, в углу своём заплесневелом.
– Спасибо, сестричка. Благослови тебя небо за твою доброту. И я... я как-нибудь останусь на ночёвку, хорошо? В другой раз, договорились?
   Но из рук кикиморы так просто не вырваться. Болото покидают только те, кому она позволит. Любезным объятьем властна переломить хребет. Залазит в лицо душу грызущим взглядом.
– Ты не ответила на вопрос. Почему ты идёшь в тот дом – в место гибели твоей матери, где тебе и самой готовится погибель?
– А ты... почему ты бросила Бьёрна, хоть и сама признаёшь, что во всём свете не сыщешь мужика добрее, чем он?     
   Схлестнулись взглядами. Разве что искры не посыпались. Да обе враз и потупились. Дружба дружбой, а случается и такое, что в слова облечь никак не можно, даже при беседе с сердечным приятелем. 
– Ну и проваливай, непутёха. 
   Дымит Ингигруден трубкой, как пожарище на торфяном болоте дымит. Да на ноги поднялась и вдруг нагрузила подружку увесистой котомкой с лакомствами.
– Эй, на кой оно мне? Не-не, даже не уговаривай. Тебе принесено, сама и лопай.
– Ты, видать, рыжая, по жопе давно не получала? Так за этим делом не станет, коли кочевряжиться не отучишься. Бери-бери и не возникай мне тут. Дома, поди, и крошки хлебной не выпросишь. А мне всё одно выбрасывать.
   Пыхти не пыхти, а с длинноносой с этой не поспоришь. Еле ноги волоча с таковской тяжестью в хлипких рученьках, высунулась наружу, да и поморщилась – больно от солнца после сладостных для глаз потёмок. День-то ещё в самом разгаре.  
– Слышь, мелкая! – окликнула её тем временем болотница из тёмных глубин пещеры. – Ты же не пойдёшь коротким путём?
– Неа!
– Эрмингарда, я серьёзно.
– Да я ж ни единого разу даже и не рыпалась тропою тою хаживать.
– Но ведь в глубине души страсть как хотелось, признай?
– На то она и глубина души, шоб ей всякая хрень недопустимая желалась. И вообще, Инги, заканчивай. Ты мне ужо оскомину набила своим занудством.
– Ох, гляди мне, егоза.
– Угу.
   Так оно обычно и бывает. Не привяжись к ней нонче Ингигруден со своими нравоучениями, так, может, ничего бы и не вышло. А тут уж вышло именно то, чего выходить вовсе не должно было.
   От болот до Кунигундовой избы вьётся всем знакомая, хоженая тропка – не такая уж и долгая, вполне себе добротная тропка. Однако сказывают, что имеется до тудова и иной путь – короткий. Вот только к сему добавляют, что ходить по нём никак нельзя. Не ходи короткой тропой, не рви тамошних цветов, не ешь грибы. А откуда, спрашивается, знают про цветы да грибы, раз никто там не ходит? Знать, ходють. И живыми назад ворощаются. А потом байки о том травят лешачатам на потеху. 
   Поглядела направо – знакомая, истоптанная ею за годы дорожка. А влево тоже стезя – змейкой средь травы вьётся. И не сказать, чтоб выглядела она шибко заросшей да ногою человечьей нетронутой. Нет, всё ж ходють. Как есть, ходють.
   Нахмурила чело ясное, покумекала так и этак, вздохнула разочек. А потом взяла, да и шагнула в ту самую сторону, близ которой сердце её беспокойное под одёжею трепыхается. На то ж она и ведьма, чтоб на собственной шкурке отведать-испробовать всё то, что возбранно да запретно во лесу-дубравушке.

4. А и добрая тропиночка. И вовсе никакого тебе туману, блуждающих огоньков, теней страшенных али тому сходственных страстей из жутких побасенок, которыми запугивают малолеток, чтоб те с приходом ночи нос из дому не казали. Солнышко вон как весело светит, птахи щебечут, жуки жундят – всё, как и положено в самом что ни на есть обыкновенном лесу. Даже как-то скучновато. Грибов, конечно, немерено. Но какое Эрмингарде до них дело? Не по грибы ведь пришла. У ней и так котомка с верхом – насилу тащит. А грибочки всё ж славнецкие, глазу приятные. Пупырчатые и стекольно-гладкие, затканные паутиной и облепленные клещевыми яйцами, распушенные, что малые зверочки и совсем жидкие, как расплавленное олово, искорёженные клейко-сопливыми гнойниками и по-княжески роскошные, словно изваяли их из перлов да инея. А меж них тут и сям многоцветные разводы лишайника да пучки махоньких слизевиков, облизывающих подгнивающие древесные стволы. Красота кругом, благодать. Шагает себе Кунигундова внучка, печали не знает. Да, носиком любопытным по сторонам водя, так залюбовалась краем заветным, что чуть было не споткнулась о грибочек, выклюнувшийся невесть откуда прямо посередь тропки. Рудо-синенький в белу крапинку, точно краюха небушка полночного, звёздушками оплёванного. Все-то его братцы, как им по чину и пристало, на полянке растут, а он, несмышлёныш, под самую тебе ногу лезет. Осторожно перепрыгнув через грибок, потопала Эрмингарда дале, да и трижды двух шажочков не оттопала, как сызнова гриб под пятой – точь-в-точь, как давешний, будто близнецы они. Перешагнула и в путь. Но когда уж приставучий грибок в третий раз возник из ниоткуда на её дороге, девочка призадумалась и взглядом вспять обратилась. Тропинушка-то ясна, далёко видать, и никаких грибов на ней и в помине нет. Выходит, что гриб-то один и тот же, и бежит-обгоняет он её не случайно, а верно, со смыслом. На корточки уселася, пригляделась, да и ахнула. А там грибная царевна в платьице своём сизоньком с ноженьки на ножку переминается да слезой, горемычная, обливается.
– Ты чего ж это, царевишна, плачешь-надрываешься?
– А и как же мне не плакать, коли съеденной быть мне никак не желается?
– Да какой же ирод тебя, малая, съесть-то хочет?
– А ты и хочешь.
– Шо?
   От изумления Эрмингарда аж плюхнулась на то самое место, откудова у ней ноги росли, и захлопала глазёночками своими, что ставнями расписными зело ветреным днём. 
– Да ты чего, царевишна? Не-не, честно слово, у меня и в мыслях такого не было!
– Как же! Все вы так говорите!
– Нет, ну правда. Я вовсе не собираюсь тебя есть. И вообще я грибы как-то не очень...
   Тут уж царевна и вовсе заревела в голос.
– Ой, ну я не хотела тебя обидеть. Это не к тому. Ты очень славная. И наверняка вкусная...
– Вот-вот! А говорила, есть меня не хочет!
– Так и не хочу! Сказала ведь! И отстань ты от меня. Я домой иду. Некогда мне тут с тобой.
– Ну уж нет! Никуда я тебя не отпущу! Знаю я эти ваши хитрости! Вот тебе, пожирательница!
   Тутось грибная дева, как и кинься, как и кусни Эрмингарду за пятку – однако ж, зубки-то у ней оказались столь малипусенькими, что рыжая ничегошеньки вовсе и не почуяла.
– И кто тут ещё кого съесть-то пытается. – ворчливо заметила Кунигундова внучка и аккуратненько так, чтоб не зашибить ненароком, отпихнула от себя докучливую малявочку большим пальцем левой ноги.
   Шаг-другой скоренько так сделала да вдруг вся взвилась, заскакала по-кроличьи.
– Ай-ай, как ты вообще тудыть втыркнулась?! А ну, вылазь, репей ты неотлипный!
   Выудила у себя из-за пазухи буйствующую крохотульку, одарила взором угрожающим и, оставив ту бесноваться на обросшем сморчками пеньке, чуть ли не бегом заторопилась прочь от ентова грибного умопомешательства. Но вновь да вдругорядь шебуршение на ней инородное творится – то за ухом кто-то пробежит, то за пупок цапнет. А потом и вовсе чертовщина неслыханная учудилась. Сморщившись от рвотных позывов, замычала Эрмингарда, захлюпала и через силу выплюнула изо рта надоеду безотвязную.
– Съела-таки, съела, грибоедка проклятущая! – с мстительным торжеством запищала захлёбывающаяся в её слюне царевна, покамест рыжая отхаркивалась от гадостного привкуса прелого перегноя.  
   От души широкой да наотмашь запустила младенькая ведовка свою мучительницу,