Чёртова внучка 1-4 глава

неприятно затрепетали, потеплели, загустели, что студень. 
– Но ты валяй, плескунья, пошуми-пошуми для приличия, раз уж у вас, у девонек так заведено. Но я как ситуацию понимаю? Ты сама доброй волей в наряде столь лаконичном забралась к хозяину вод в покои, в самую что ни на есть мою постель. А теперича ломаться удумала. Али подразнить-раззадорить алчешь, проказница?
– Да ты, мокрый, вконец сбрендил? Какая тебе тута постель? В ентом озере всякая тварь лесная от стара до млада купается. И ты, неугомонный, всех их домогаешься? Этак что ж теперь, в какую лужу ни ступи, отовсюду харя твоя плюгавая выныривать будет? А где мне тогда отсель мыться-то?
– Да ты мойся себе вволю, кувшиночка моя, разве ж я тебе воспрещаю. Более того, я и помочь могу с этим делом. Потереть тебе спинку? А может, заодно и какое ещё местечко? – насмешливо причмокнул водяной по-бабьи пухлыми губами да, знай себе, подгребает всё ближе.
   Это вон у ней ноги вязнут, а ему скользится складно, он у себя в дому, как жаба в болоте. И ведь настигнет, плотолюбец поганый, прытче, чем она выберется на сушу. 
– Ой, отстань-отстань, брюхатый! Последний раз предупреждаю!
– Ох и напугала ж ты меня, зубастенькая! Никак защекочешь меня вусмерть шёрсткой своей красненькой? Ну давай, лисонька, щекочи. – хохотнул Йорунд, поглаживая-почёсывая обрюзглое пузо, которое в сочетании с хилыми конечностями делало его сходным с лягухой.
   Тут уж Эрмингарду такая злость взяла, что, сжав до хруста кулачки свои махонькие, завопила она во всю мочь: 
– Рава́та, Равата! Явись, приди, Равата! Услышь, Равата, матерь озёрная! Равата, где же ты?! 
– Да ты чего, девка! Сдурела?! А ну, захлопнись! – в ужасе запричитал водяной, лапами перепончатыми девицу к себе притягивая да уста ейные сомкнуть тщась.
   Да вот только поздноватенько он спохватился. Треснутым стеклом вздыбилась гладь водоёма, и с самого днища озёрного выплеснулась водяница в шлейфе радужно искрящихся брызгов. Йорунд-то жёнушке своей, поди, едва до сосцов макушкой достаёт, а нонче с испугу так весь скукожился, что и не разглядишь его вовсе. Выкатил шары белёсых зрачков из-под набрякших век да хайло точно карп беззвучно разевает. А руки-то так и лапят спелую телесность девичью, словно прилипли они. И сам бы рад Эрмингарду из объятий выпустить, да до того струхнул, что обмерли все члены под разъярённым взором жёнкином – не шорохнёшься. Грозно вперив руки в мощные, что бычьи бока, Равата тряханула гривой до пят стелющихся волос и взревела так, что на всяком углу дубравном её услыхали.
– Да чтоб тебя, блудодей плешивый! Опять ты за старое?! Давно тебе хвост не прищемляли? А ты, шлюха голозадая, сколько ещё намереваешься тереться тутова да чужих мужей блазнить?
– Невиноватая я – сам он, слюнявый, наскочил! – срывающимся голосом возразила рыжая, меж делом дубася Йорунда куда придётся. – Приглядывай зорче за своим козерогом! И нечего мне тут обзываться! Чай, не я позапрошлой полуночью с Фридлейвом по грибочки-ягодки хаживала да в тычинки-пестики игралася!
– Равата-сука, да никак ты сызнова с этим хмырём болотным путалась?! – заголосил мигом оживившийся водяной, радостно перекидываясь из обороны в атаку. – Ну попадись он мне – живо пообрываю ему все щупальца!
– Ещё неизвестно, кто кому при встрече чего оторвёт, прыщ ты недодавленный! – ничуть не растерялась его робости не ведающая супружница. – Фридлейв – он натурально мужик и всё при нём. А тебе-то там и отрывать уже нечего, а всё лезет, сухарь плесневелый, на девок!
   И едва лишь Йорунд, раскуражившись, ослабил хватку, Эрмингарду как ветром сдуло. Недосуг ей дожидаться, чем закончится семейная перепалка, плавно переходящая в побоище. И без того ясно, кто у них там в дому настоящий конь с яйцами. Не хватало ещё, чтоб и ей на орехи досталось, когда Равата надерёт зад своему благоверному. Надо будет, конечно, при случае повиниться перед Фридлейвом, что сболтнула лишнего о его похождениях. Но как-то оно само с языка сорвалось. Впрочем, Фридлейву не в новинку, что все мужи лесные ему кой-чего оторвать жаждут. Его будто бы даже забавляет подобное положение дел. 
   Но коли и дальше нагишом по чаще шлындать, этак она ещё много сродных приключений сыщет на то самое место, которое Кунигунда ей прижечь побожилась. Приуныла тут рыжая, пригорюнилась. Не столь давнею порою каждый второй в лесу слопать её норовил, а теперь-то они совсем иное по её душу мыслят. Созрела, как говорится, ягодка. 
   А тут зашелестело чего-то да зашуршало за спиной девичьей. Моментально подхватив с земли обломанный сук – вполне себе знатная дубина – Эрмингарда сдула с лица распушившиеся космы и изготовилась от души навалять очередному мимошедшему распутнику. Но когда из сумрачных зарослей ей навстречь выплыла великорослая фигура, застящая собой солнечный диск, чертовка-мохнатушка заливисто рассмеялась да отшвырнула прочь своё грозное оружие. Берёзкой зеленокудрой высилась над ней юница-кикимора Ингигруден, подружка её закадычная. Приподняв одну бровку, она вперила чернющие глазищи в беззащитную наготу Эрмингардову и до крайности скептически поморщила свой предлинный нос, ясно давая понять, какого она мнения о тех глупеньких девочках, что носятся по лесу голяком и поминутно находят приключения на свою пятую точку. Впрочем, уж какой оторвой до недавнего времени была сама Ингигруден – в том малой её приятельнице нипочём с ней не равняться. 
– Понимаешь, я от карги насилу смылась. В чём было дёру и дала. Заночевала тутось, недалече. А поутру только освежиться чуток собралась, возьми да выскочи этот мокнущий ссун-Йорунд со своей тёлкой. Короче, одно сплошное огорчение.
   Хмыкнула кикимора, губы тонкие поджав, да, согнувшись в три погибели, чтоб вровень с Кунигундовой внучкой стать – она ж из себя колокольня, а не девица – принялась бережно кутать обнажённую девоньку в шаль со своих плеч, сотканную из мха и заплёванную наростами пёстрых слизевиков. А затем борзо вскинула подругу на руки и потащила на себе, собственнически прижав к заросшей синеголовником груди.  
– Эй, Инги, ты чего? – бурчливо возмутилась Эрмингарда. – Я ж не безногая, сама могу пойти.
– Да ты всё могёшь, шалая. Токмо проблем потом не оберёшься.
   Насмешничает, зубастая. А голос такой низкий, ершистый, прокуренный вдрызг. Рыжая чуток поворчала-поёрзала, да и смирилась со своей ролью добычи. Кто словил, тому её и слопать. Да и всё ж на руках у этой, у носатой покойно, что в утробе материнской. 
   Дружество-то они с малолетства водили. Болотница годами была её постарше, и о ту пору, когда Эрмингарда голопузой малявкой с жуками в бабкином огороде игралась, Ингигруден уже пристрастилась к трубочному зелью да с фавнами и русалками в тенистых лощинах не по-детски шалила. Но как-то оно срослось, слепило их вместе, что и водой не разольёшь, и молотом не разобьёшь, да и пилой не рассечёшь надвое.  
   В жилище кикиморы сырость да полумрак. Травный дух терпок – с непривычки враз сомлеешь. Кипятятся деловито пыхтящие грибочки в котелке. Седенький мотылёчек самоубийственно бьётся о закопчённую лампадку, из которой с шипением сочатся видения скликающие благовония. Крапива, чертополох, паучьи тенета, тень упыря и пять разбитых зеркал – она переняла от прабабки знание, как сплести завесь на вход в пещеру, которая ни по что не пропустит внутрь назойливый солнечный свет. Не доносятся сюда денно-нощные рулады брачующихся жаб с комариным писком. И сколько ни принюхивайся, не учуешь сладостных для утробы, да ядовитых для разума испарений с окрестных болотищ. Здесь другая вселенная, самый край земли. Исходи хоть весь бел-свет, а сродного места не сыщешь. Так и будет манить тебя вспять во цветочное ложе кикиморы да за лопухом крытый стол под низким абажуром из лотоса, где испил ты её медов и нектаров. 
   Расправив пышные кленовые юбки, Ингигруден усадил мелкую на свои колени и ловко заработала костяной иглой, соображая для той новенькое платьюшко из маргариток, клевера, дубовых листочков и саламандровой кожицы. 
– Ты только гляди, того – намертво ко мне нарядец не пришей.
– Всенепременно. А заодно возьму да заштопаю все твои щёлки-дырочки, чтоб в тебя не заползла никакая дрянь вроде Йорунда. – озорно оскалилась Ингигруден, подразнив её иголочкой.
– Ну уж Йорунду-то туды точно ходу нет. А кстати, у меня это – почти что появился парень. Большой такой, косматый. Воняет, правда, гнусно.
– Кобели все воняют. Особливо когда их на енто дело прёт. Это ты у нас плюшка сдобная, едва из печи вынутая. Как унюхаешь, так сразу слюни и текут. – иронично брякнула кикимора, уткнувшись лицом в макушку Эрмингардову, и шумно втянула через ноздри её запах, а засим дробно зацедила сквозь зубы – Ну так, что там за парень? Выкладывай поживее. Я его знаю? Сколько ему лет? Местный али пришлый? И где он тебя подцепил? А главное, как далеко у вас зашло? И я тебя умоляю, если речь о Фридлейве, и ты навострилась с ним на ночную свиданку... 
– Да какой ещё Фридлейв? Он ни в раз на меня по-таковски не глядел. Малонькой кличет да лакричными палочками угощает. К тому же у него там небось очередь из баб длиною до самого Святого Иерусалиму. До меня ли ему?
– Было б с кем, а уж время да силы у него завсегда сыщутся. С таким подходом он точно разорит заведение и пойдёт по миру. И не обманывайся, лопоухая, на его счёт. Ни один из местных мужиков, в том числе и этот плут, уже давно не видит в тебе ребёнка. Так что держи ушки на макушке. А то, палочки, чтоб его, лакричные! Я ему эти самые палочки запхну при случае...
– Да угомонись ты, Инги. Речь вообще не о Фридлейве. И, собственно говоря... карга-то ужо освежевала давеча моего парня.
– Первая любовь – она спокон веков несчастливая. – философски заметила болотница, похоже, весьма удовлетворённая подобным исходом истории.
   Перекусила кривым клыком нитку и, приподняв Эрмингарду под мышками, как младенчика, дотошно оглядела со всех сторон. 
– А, пожалуй, и недурно вышло. Ай да хороша девка! Так хороша, что на двор пущать боязно. Проглотят ведь, малую, даже рожек с ножками не оставят.
– Инги, ну что у тебя за навязчивая идея, будто меня обязательно кто-то должен съесть?
– Потому что я разбираюсь в тутошних хищниках получше твоего, курносая. – откликнулась та, щёлкнув девочку по носику.
   За стол усадила, чарочку подала да кушанья богатые пред ней расставила. А тут и орешки сахарные, пряник с телячью голову имбирный, леденцы-петушочки из солоду и клюквы, киселёк из морошки, да ещё и всякие виданные-невиданные плоды-ягоды, которые разве что в заморских странах раздобыть можно.
– Жуй, мелкая. А то ж не растёшь ни черта. Хрычовка тебя, видать, ничем окромя тумаков не потчует. Придётся мне тебя откармливать.
– А сама чего не ешь?
– У меня уже брюхо болит, как я обожралась. Ну куда мне столько одной? Тут и за неделю не умять. А оно ж враз сгниёт. Не любо мне, когда всего так много. Расточительство зряшное.
– Бьёрн небось опять приволок?
   Сосредоточенно набивая трубку, Ингигруден вроде как не расслышала вопроса и отворотилась к стенке. 
   Минувшим годом на Осенины сыграла она свадебку с молодым лешим. Славно гульнули, лиха пьянка приключилась, вся чаща с дюжину