Недосёстры. Недолюбовь

Осень… У каждого она своя. Кто-то любит гулять по парку или в лесу, слушать, как шуршат под ногами листья, и разгонять их просто так, без цели — потому что хочется. Кто-то ждёт ясной погоды, чтобы взглянуть на деревья, листву — жёлтую, багровую, тихо переливающуюся на солнце. А кому-то ближе дождь — тёплый плед, книга, чай и ровный, почти убаюкивающий стук капель по стеклу.

Марине нравилась совсем другая осень — та, в которой был Пашка, и начиналась она не с сентября, а с его голоса. Та осень была тёплой, почти прозрачной — как их короткое счастье. Он называл её «моя учительница», приносил кофе в термосе, если она уходила из дома без завтрака, дожидался у школьного крыльца, уговаривал пройтись по парку, даже после смены, когда едва держался на ногах. И хоть прошло уже пять лет, она помнила ту осень до мелочей — и всё, что было в ней, благодаря ему.

Он ушёл в тот момент, когда Марине казалось: такое может произойти с кем угодно — только не с ней. С того дня не было ни звонков, ни писем, ни даже случайной весточки. Она не знала, жив ли он, где теперь, и — что особенно больно — даже не представляла, к кому можно было бы обратиться, чтобы узнать хоть что-то. Пашка вырос в детдоме, не знал родных, а она не знала его друзей. Разыскивать его Марина не стала — послушалась мать, которая провела с ней «серьёзную беседу». Тогда Ирина Валерьевна усадила её за кухонный стол, поставила чашку чая, как будто для приличия, и произнесла ровно, устало, почти равнодушно, даже немного театрально: — Просто устал от тебя и ушёл, ничего с ним не случилось, не накручивай. Сделай выводы и живи дальше.

Мать всегда отличалась прямолинейностью: хвалить — нет, на это у неё не находилось ни слов, ни повода, а вот упрекнуть — пожалуйста, в любой момент и по любому поводу, как будто Марина по определению не могла поступать правильно. Сколько бы усилий та ни прикладывала — будь то в учёбе, в работе, по дому или просто в желании не мешать — всё оборачивалось недовольством, раздражением, молчаливым, а иногда и жестким осуждением. Совсем иным было отношение к младшей дочери. Полина, как говорила Ирина Валерьевна, была «звёздочкой», поводом для гордости, источником радости. Ей доставалось всё: лучшее, нужное, современное — и, главное, та самая родительская нежность и любовь, которой Марина, кажется, никогда не знала. Зато ей хватило другого: сравнений, критики, обесценивания — спокойного, методичного, будто в порядке вещей.

— Ну вот скажи, — повторяла мать, — зачем ты пошла работать в школу? Там же полная беспросветность. Да и разве можно там найти себе обеспеченного и образованного мужа с хорошими манерами? Там же из мужчин — только физрук да трудовик, это, по-твоему, подходящая партия?
 А дальше, как всегда, наступал неизбежный финал — произносимый почти дословно, с той самой интонацией, которую Марина знала наизусть:
 — В тридцать пять уже поздно что-то менять, вот и прозябаешь, а Полиночка — умница, красавица, свой шанс не упустила. И в кого ты такая уродилась?

Павел ушёл пять лет назад. Просто исчез — словно растворился в воздухе, даже записки не оставил. Почти все его вещи по-прежнему висели в шкафу, чемодан пылился на антресолях: было видно — он взял только самое необходимое.

Почему ушёл? Куда? Ответов не было. Но Марина не сомневалась: он ушёл именно от неё. Она тогда расспрашивала соседей. Кто-то видел, как он садился в такси с маленькой дорожной сумкой, кто-то слышал, как он с кем-то говорил по телефону — но разговор оказался бессмысленным, без зацепок.

Сегодня снова шёл дождь. Сильный, с ветром — холодным и рвущим зонты. Прогулки в такую погоду были бы странной идеей, и Марина, выйдя с работы, решила срезать путь — как шутила её подруга Юля, «дворами и огородами».

Вчера звонила мама — просила зайти. Очень не хотелось снова слушать одно и то же, сдерживать раздражение, выслушивать упрёки под видом заботы. Но долг есть долг. Марина вздохнула, раскрыла зонт и пошла — не просто «в гости», а в тот самый ставший уже ритуалом визит, в котором никогда не было ни тепла, ни настоящего разговора.

Ирина Валерьевна жила в центре — в девятиэтажке, куда переехала четыре года назад, сразу после продажи старой квартиры. Марина поднялась на седьмой этаж — на удивление, лифт в этот раз работал, — и, как всегда, открыла дверь своим ключом. В этом доме её никто не встречал уже давно.

— Марина, это ты? — Да, это я, мам.

— Я себя что-то неважно чувствую. Иди сразу в комнату, только сапоги сними — не ходи по квартире в уличной обуви. Сегодня Татьяна Максимовна убиралась. Эту фразу она произносила каждый раз — с той же интонацией, теми же паузами, словно по записи, как будто кто-то, когда-то, действительно посмел пройти по её стерильно чистой квартире в сапогах.

— Мам, может, всё-таки вызвать врача? Ты сегодня правда выглядишь неважно. Какое у тебя давление?

— Не надо мне врача, я просто полежу. Давление в норме, если что, позвоню Сонечке — ты же знаешь, она великолепный врач, всегда поможет.

— Мам, тебе бы не по телефону советы слушать, а сходить в поликлинику.

— Давай не будем об этом. Лучше расскажи, как у тебя дела. всё те же беспросветные уроки, тетради, педсоветы? Позвони Полюшке, поговори — она подскажет, как поехать на стажировку или получить грант. Ну невозможно же прозябать в этой школе всю жизнь. И замуж тебе пора, в школе нормального мужа днём с огнём не найдёшь. Я, кстати, поговорю с Сонечкой — у неё племянник есть, постарше тебя — кандидат наук, между прочим, и в бизнесе.

Снова та же песня — устало подумала Марина. Всё это она уже слышала — не раз, не два, а столько, что могла бы сама повторить каждую фразу. Ничего не менялось, всё повторялось: слово в слово, как будто мама читала по внутреннему сценарию, который никто и не собирался переписывать. Она вздохнула, стараясь говорить спокойно:

— Мам, ну пожалуйста, не начинай. Ты же знаешь, я не люблю, когда меня с кем-то знакомят.

— Что значит «не надо»? А за кого ты, интересно, собираешься замуж? За вашего физрука? Или трудовика? Павел ушёл, потому что ему стало скучно, я ведь предупреждала, но ты — как всегда — никого не слушала, а теперь страдаешь. Тебе тридцать пять, Марина, и скоро будет поздно и выходить замуж, и рожать. Нормальные мужчины в этом возрасте уже смотрят на других. А вот Поля — совсем другое дело: умница, красавица, всё делает вовремя — не то что ты.

— Всё, мама. Хватит. Ты это говоришь каждый раз — одно и то же, как по кругу. Надоело. Как будто выйти замуж — это единственное, ради чего стоит жить. Я пойду. Мне ещё нужно в магазин, и к Юле заглянуть.

— Юля, Юля... ходишь к ней каждый день, как на работу. А она бы своей дочке репетитора наняла, если бы не жалко было денег — но зачем, если есть ты: простушка, недотёпа, позанимаешься бесплатно, даже благодарности не попросишь. Она тебя использует, Марина, а ты и рада стараться. Все об тебя ноги вытирают, и ты позволяешь. Павел вон сбежал — тоже вытер, не выдержал, и правильно сделал. А ты всё слёзы льёшь, как девочка — ничему тебя жизнь не учит. Он, наверное, уже нашёл себе нормальную женщину, и живёт себе припеваючи.

Эти слова Марина больше выносить не могла. Они ударили слишком точно — туда, где ещё теплилась обида, не признанная даже ею самой. Она встала, не сказав ни слова, прошла в коридор под всё громче нарастающий голос матери, обулась и вышла, захлопнув за собой дверь — без слов и не оглянувшись.

Дождь к тому моменту уже стих — осталась лишь мелкая, колючая морось, подгоняемая резкими порывами ветра. Марина закрыла зонт: от него всё равно не было толку — капли пробивались сбоку, попадали на лицо, в волосы, стекали по воротнику. Хорошо, что до магазина было близко — она не успеет промокнуть. А там… она позвонит Юле и перенесёт занятие с её дочкой. После разговора с матерью сосредоточиться всё равно не получится — ни на грамматике, ни на чьих-то вопросах.

Вот и магазин. Марина взяла корзину у входа и задержалась на секунду — будто собиралась с силами. У двери, на стуле, сидел охранник. Этого мужчины раньше здесь не было — она машинально кивнула и прошла мимо, в торговый зал.

Магазин был небольшой, без излишеств, но с нужным минимумом — и с ценами, которые не кусались, а для неё это в последнее время имело значение.

Возле полки с хлебом она достала телефон и набрала Юлю. Та ответила почти сразу — после второго гудка.

— Мариш, привет! Ты где? Погода ужас, может, тебя забрать?

— Юль, нет, не надо… Привет. Я просто хотела перенести урок.

— Что случилось? У матери была?

— Была. Нет сил, не смогу. Куплю хлеба и домой.

— У матери всё та же песня? — спросила Юля с сочувствием.

— Да, в общих чертах, но сегодня, для разнообразия, и тебя приплела. — Меня? Боже… А я-то тут при чём?

— Ну как же, ты же могла бы, мол, нанять ребёнку репетитора — но, конечно, платить ведь надо, а я, как последняя недотёпа, бесплатно занимаюсь.

— Ха! Я предлагала тебе заплатить, но ты не взяла. А… ну да. «Недотёпа». Странно даже: твоя мать могла бы выбрать слова и пообиднее — но, видимо, пожалела. Как ты вообще это терпишь, Марина? Я — не смогла бы.

— Ладно, Юль, что уж об этом говорить. У тебя замечательные родители — передавай им привет, кстати. Пойду куплю хлеб и поеду домой — эта встреча с мамой вымотала меня морально.

— Маришка, давай не раскисай и не принимай всё так близко к сердцу. Для твоей матери Полина всегда была чем-то особенным — но моё мнение о ней ты знаешь: стерва редкостная. Ладно, звони, как дойдёшь.

Закончив разговор с Юлей, Марина пошла вглубь магазина. Нужно было купить хлеб… и вдруг очень захотелось шоколадку. «Надо утешиться», — как она иногда говорила себе в подобных случаях. Шоколад она любила горький, почти чёрный — терпкий, без намёка на приторность. Но такой, как правило, был дорогим, и позволяла она себе его нечасто — на учительскую зарплату особенно не разгуляешься. Сегодня, однако, шоколадка казалась не просто прихотью, а чем-то вроде эмоциональной первой помощи — почти необходимостью.