Неважно, что мысли были неприятными — сам факт раздражал.
— Так, девушка, — сказал он с улыбкой официантке. — Нам, пожалуйста, два мороженых. — Марина, вы какое любите? Мне кажется, вам подойдёт клубничное… или ваниль. А может, шоколад?
Марина отвела глаза, промолчала.
— Значит, я закажу сам.
— Девушка, нам два шоколадных мороженых и два капучино, пожалуйста.
Пока они ждали заказ, Евгений не задавал никаких вопросов. Просто молчал и ждал — ему казалось, что Марина сама расскажет, если захочет. Он не хотел торопить и уж тем более — давить. А Марина, наоборот, лихорадочно перебирала в голове, что можно сказать — ну хоть как-то оправдаться: за мать, за себя, за всё. И вдруг — решилась:
— Евгений… кхм… я хотела извиниться за поведение моей матери. Пожалуйста, не подумайте, что я… ну… что я ищу себе мужа и считаю ниже своего достоинства… — Боже, я даже не знаю, как это звучит…
— Марина, — улыбнулся Евгений. — То есть, вы не хотите замуж и считаете, что охранник — это великолепная профессия, в том числе и для мужа? Он рассмеялся, и Марина — тоже. И всё напряжение исчезло — словно внутри щёлкнул невидимый замок. И она начала рассказывать.
— Моя мама… она просто несчастная женщина. С отцом у них всё складывалось тяжело: постоянные ссоры, нарастающая усталость друг от друга, равнодушие, перетекающее в раздражение. Мама сама из обеспеченной семьи — её отец был адвокатом, а мать, хоть и не стала знаменитой актрисой, тем не менее играла в хорошем театре и относилась к своей профессии серьёзно.
Они оба были поглощены делами, заняты карьерой, а мама в детстве в основном жила с няней, существуя где-то на периферии родительского внимания, как лишний персонаж в их спектакле.
Она мечтала стать актрисой — как мать — но провалила вступительные, и тогда решила, что самое разумное, что ей остаётся, — это удачно выйти замуж: не ради любви, а ради статуса, ради ощущения, что жизнь удалась. Так она и познакомилась с моим отцом. Он был аспирантом, писал диссертацию, и ей казалось, что он станет кем-то значимым, важным.
Родители были категорически против: у них уже была «подходящая партия», с деньгами, связями, другим уровнем. Но мама, как назло, сделала всё по-своему — вышла за отца назло им, и, думаю, не из любви, а из упрямства, из желания доказать, что она не марионетка. А потом — совершенно неожиданно — она забеременела. И родилась я.
Она мечтала стать актрисой — как мать — но провалила вступительные, и тогда решила, что самое разумное, что ей остаётся, — это удачно выйти замуж: не ради любви, а ради статуса, ради ощущения, что жизнь удалась. Так она и познакомилась с моим отцом. Он был аспирантом, писал диссертацию, и ей казалось, что он станет кем-то значимым, важным.
Родители были категорически против: у них уже была «подходящая партия», с деньгами, связями, другим уровнем. Но мама, как назло, сделала всё по-своему — вышла за отца назло им, и, думаю, не из любви, а из упрямства, из желания доказать, что она не марионетка. А потом — совершенно неожиданно — она забеременела. И родилась я.
Отец защитил диссертацию, стал кандидатом, потом профессором — он был историком. Но тех денег, которых мама ожидала от его научной карьеры, наука ей не принесла — и она разочаровалась. Развестись она не могла: родители пригрозили, что в этом случае лишат её наследства. Так она и жила — не любя отца, но терпя, а всю накопившуюся злость вымещала на мне. Она считала, что я испортила ей жизнь, что родилась не вовремя — или вообще не должна была родиться.
Когда мне было девять, у неё случился роман. Кто это был — она скрыла, об этом никто не знал. Я узнала случайно: стояла за дверью и слышала, как она говорила с кем-то по телефону и сообщала, что беременна. А потом родилась Полина. С тем мужчиной она больше не общалась — видимо, он не хотел ребёнка. В свидетельстве о рождении отцом был записан мой отец. Он так и не узнал, что Полина — не его дочь.
Когда мне исполнилось двадцать, а Полине — десять, отец внезапно умер. Незадолго до этого его научный проект получил большую премию — с солидным денежным вознаграждением. Отец умер, а деньги, как полагается, получила мама — как вдова. И что она сделала? Разделила их между собой и Полиной, потому что Полина была от того, кого она по-настоящему любила, а я… я была «непутёвая».
— Марина, вы зря так о себе… Это ведь всего лишь мнение вашей матери. Но я уверен: ваши друзья, коллеги, возможно — и другие близкие — вас ценят и любят.
— У меня нет других родственников, — тихо сказала Марина. Мамины родители давно умерли, да мы и почти не общались, когда я была ребёнком — они не простили маме её выбор. А родителей отца я не знала… Насколько помню, у него была только мама, и она умерла вскоре после того, как он женился на моей матери.
— А ваш отец… простите, если это прозвучит бестактно… Он ведь наверняка вас любил? Вы производите впечатление очень светлого человека, Марина.
— Да, — Марина улыбнулась с грустью. — Папа действительно очень меня любил, и я его — наверное, как никто другой. Он любил и Полину, и маму — по-своему, терпеливо, искренне, просто… они этого либо не замечали, либо не хотели замечать. А теперь уже поздно — слишком многое потеряно.
— Вы говорите, что считаете себя неудачницей… А кем вы работаете?
— Я преподаю английский язык, в школе.
— То есть получается, что достойными у нас считаются только актрисы и адвокаты, а учителя — где-то на обочине?
— Нет, Женя… ой, простите, что назвала вас так — просто «Евгений» звучит слишком официально. Надеюсь, вы не против?
— Конечно, нет.
— Так вот… мне даже трудно объяснить это словами.
С одной стороны, я не ощущаю себя неудачницей: у меня есть высшее образование, стабильная работа, профессия, которую я, в целом, люблю.
Но с другой — мама никогда этого не ценила, она будто с самого начала решила, что я — неудавшийся проект, и я всю жизнь старалась доказать обратное: быть отличницей, быть примерной, быть «удобной». Но чем больше я старалась — тем сильнее убеждалась, что всё это было зря.
С одной стороны, я не ощущаю себя неудачницей: у меня есть высшее образование, стабильная работа, профессия, которую я, в целом, люблю.
Но с другой — мама никогда этого не ценила, она будто с самого начала решила, что я — неудавшийся проект, и я всю жизнь старалась доказать обратное: быть отличницей, быть примерной, быть «удобной». Но чем больше я старалась — тем сильнее убеждалась, что всё это было зря.
— А потом ещё и Пашка… Я ведь его любила, мы жили вместе два года — и он просто ушёл, без объяснений, даже вещи почти все оставил.
А пару дней назад, когда я искала куртку и полезла на антресоли — там лежал его чемодан. Я его тогда, пять лет назад, весь перерыла, ничего не было, а тут выпала записка — свежая. Понимаете? Это значит, он приходил — недавно — открыл чемодан, положил её туда. Он знал, что я не выброшу чемодан — он знал меня… слишком хорошо. И там, в записке, — всё то же самое: что я неудачница, что с меня взять нечего. Вот скажите — как после этого можно думать о себе иначе?
А пару дней назад, когда я искала куртку и полезла на антресоли — там лежал его чемодан. Я его тогда, пять лет назад, весь перерыла, ничего не было, а тут выпала записка — свежая. Понимаете? Это значит, он приходил — недавно — открыл чемодан, положил её туда. Он знал, что я не выброшу чемодан — он знал меня… слишком хорошо. И там, в записке, — всё то же самое: что я неудачница, что с меня взять нечего. Вот скажите — как после этого можно думать о себе иначе?
Принесли мороженое. Они ели не спеша, каждый — погружённый в свои мысли. Марина жалела, что открылась — ну зачем она это всё рассказала — теперь ведь есть ещё один человек, пусть и почти незнакомый, который, возможно, будет считать её неудачницей. И хоть они, скорее всего, больше не встретятся — всё равно неприятно: ей не хотелось, чтобы он думал о ней так. А Евгений размышлял совсем о другом.
Странная штука — жизнь: одним всё даётся легко, словно с самого начала выдан аванс, который они даже не успевают осознать, а других будто наказывает — методично, без причины, за сам факт существования. И всё же он ни на секунду не воспринимал Марину как неудачницу. Он видел: если бы она позволяла себе хотя бы изредка улыбаться, если бы не была такой зажатой, такой внутренне сдержанной — возможно, многое в её жизни пошло бы иначе, проще, легче. И почему-то ему действительно захотелось её встряхнуть — не в грубом смысле, нет, — а разбудить в ней ту живую искру, тот свет, который, он был уверен, где-то там всё ещё теплится. Он не ожидал, что станет так часто о ней думать.
После десяти лет с Лялей он вообще был уверен: никаких отношений, никакой близости, никакой потребности в ком-то ещё — всё это пройдено, отболело, исчерпано. Но вот — Марина. Совершенно другая. И не то чтобы это была любовь — нет, пока нет. Но в ней было то, что отозвалось в нём глубоко и, как ни странно, легко: её искренность, её неловкость, её упрямое достоинство, даже когда она сама в него не верит. Он вдруг понял: он хочет быть рядом. Не обязательно надолго. Не обязательно всерьёз. Но если он сможет сделать хотя бы что-то, пусть совсем немногое, чтобы она почувствовала себя — просто — счастливее… он это сделает.
— Марина, — тихо сказал он. — Знаете, вы удивительная женщина. Просто… очень грустная. Как вы посмотрите на то, чтобы мы продолжили общение?
— Ой… а… мм…
— Не пугайтесь, Марина, — сказал Евгений с мягкой, чуть ироничной улыбкой. — Я не собираюсь делать вам предложение руки и сердца, если вы об этом подумали. Мне просто… очень хочется подарить вам немного радости, немного тепла, немного, может быть, романтики. Честно скажу — вы мне нравитесь, и я бы хотел попробовать — просто пообщаться ближе, спокойно, по-человечески, как мужчина и женщина, которые симпатичны друг другу. А если не сложится… ну что ж, хороший друг ведь тоже не помешает, верно? Ну так как — вы согласны?
Марина была не просто удивлена — её, кажется, выбило из равновесия. Нет, она не испугалась в буквальном смысле, но это предложение застало её врасплох: слишком неожиданно, слишком не вовремя, как будто привычный ход событий вдруг пошёл в другую сторону.
— Марина, у вас сейчас такое удивлённое и испуганное лицо… — сказал Евгений, внимательно глядя на неё, но не давя. — Если я вас действительно напугал, мне жаль. Мне просто правда хочется попробовать — и чтобы вы тоже попробовали. Но давить на вас — последнее, чего бы я хотел.
Она смотрела на него и думала: откуда он взялся, этот мужчина? Как вдруг оказался в её серой, будто запертой, жизни? Наверняка у него было прошлое — и, скорее всего, непростое… он казался ей интересным. И вдруг, впервые в жизни, она решилась — без долгих размышлений, без привычных сомнений: если не попробует — не узнает, а если что-то пойдёт не так, всегда можно будет остановиться. Да и правда, как он сказал: хороший друг в жизни не помешает.
— Ммм… Женя, я… согласна попробовать. Но если вдруг…
— Марина, я очень рад, — перебил он её с лёгкой улыбкой. — И, конечно, ни к чему вас принуждать никто не будет. Я буду вашим другом — независимо от того, что у нас получится. Обещаю.
Глава 6
[justify]Марина вошла в квартиру, не включая свет, и, почти не раздеваясь, подошла к окну. За плечами остался вечер, полный странной лёгкости — Женя довёз её до дома, и она всё никак не могла отделаться от ощущения, будто в жизни вдруг началась весна: не календарная, а внутренняя — тёплая, прозрачная, как дуновение, которое замечаешь не сразу. С Пашкой такого не было… хотя, может, и было — но иначе, без света, без воздуха, не живо, не взахлёб… Ей вдруг захотелось поговорить — не потому, что нужно было поделиться или получить совет, а просто чтобы произнести вслух это новое ощущение, которое только начинало оформляться и оттого казалось особенно