"ХОЛОД СВОБОДЫ"... глава 10-11

«…Оставшись один на свете, дорогая моя сестра, я изведённый и лишениями, выпавшими на мою долю, всё же рад и счастлив от осознания того, что мы все свершили и исполнили. Правда вчера один из Семёновцев упрекнул при встрече меня: «- Гвардейцы стояли себе потихонечку и ждали, чтобы Господь  Бог дал им Свободу, ну, а я бы бросил гвардию в бой, подняв Знамёна истины, а не выстаивал бы правду на штыках…».

Возможно, он и прав с точки зрения военной компании, но мы не объявляли войну Отечеству и Императору, мы объявили войну рабству и бесправию в России… Полковники в России власть не берут, ибо разногласия во взглядах и политике не означают погребение властителя и Отечества во грехе. Как я тебе уже говорил дорогая:           
«- Судите о древе жизни, по плодам и делам его…». Да, Святые не кричат о подвигах. Князь Щепин-Ростовский, как-то писал мне о своей жизни и о жизни всех наших в Сибири, не только с горечью, но иногда и с юмором:
«… Когда, окаянный, начал на меня кричать в Зимнем, в тот достопамятный вечер, и стал, с начало открыто и грубо, подкупать, предлагая за перепись соучастников бунта многие блага и отпуск, я оторопел и искренне растерялся. Однако вскоре, прошло менее получаса (часы тикали очень быстро и громко) и позже стал угрожать смертью, и Сибирью, крича в гневе:    «Я сгною твоё племя на каторге!». Я так тихонечко, наклонившись к нему, но достаточно громко, чтобы слышала всё это его "благородная"  генеральская камарилья:

«… - Запомните, Ваше наибожественнейшее величество, на всю оставшуюся жизнь, мясо, в холоде не испортишь! Мы Рюриковичи... Я буду только благодарен вам. Знаете! Даже черви, подобные вашему, здесь я на мгновение замолчал глядя ему прямо в его рыбьи глаза, - и добавил смеясь - вашему окружению, там не протухнуть!». Князь Ростовский, дополнял то, что многим из нас не было известно. И, дорогой друг мой, никто из них, ни о чём, ни разу не пожалел, о чём я тебе и сказал ранее. Надеюсь, нашу жизнь и поступки наши, оценят благодарные потомки, боюсь только, что эдак  лет через сто, двести. Сейчас же в обществе, многие напуганы наказаниями и приговорами, жестокостью их исполнения и от быстрого претворения их в жизнь. Хотя, конечно жизнь у нашего народа будет уже другой. Люди будут справедливы и опрятны в своих поступках и желаниях, станут хорошо одеваться и кормится, только вот боюсь, семьи от этого угаснут и станут маленькие, одно, два дитя нечета нам, думающих о Боге и о России, но без самодержавной власти царя. Власть царскую, в будущем, ограничат, надеюсь, как в им любимой Англии. Дай Бог нам сил  не обижать, но всё, даже обстоятельства и погода. ныне против нас. Прошу, дай Бог нам сил  не обижаться на свершённое... ибо события двадцать пятого года, будут прорастать в поступках наших потомков. Только-бы не в крови народной. Не помню кто, но  кто-то из наших сказал: «…-Я не думаю, что там на верху, в синеве божественных небес, могут заинтересоваться добром и справедливым сочетанием чести и воли. И потом господа офицеры, кто выживет и пройдёт чрез круги сего Ада, постарайтесь чтобы вы в своих размышлениях и рассуждениях о произошедшем 14 числа, не делать себя Звездой первой величины, ибо сие не должно. И...не плачь о свершённом! Чтобы быть на гребне истории, надобно быти радикальным. Ваш брат…».

Князь, считавший что время и обстоятельства поступков, различны в судьбах народов,  и он не находил ни одного общества в истории Европы, без Великих дат и событий, тем более в России. Он, обычно в тёмные хмурые вечера, в промозглый на улице холод под пугающее завывание сибирских вьюг, пугающих даже его милую ушастую и лохматую как медведь собачку Боньку, был занят размышлениями о значении Великой Сибири для России и о судьбах участников восстания. Страдая одиночеством он редко, но иногда делился своими мыслями с товарищами по каторге. Он так писал о своих тяжких, но очень светлых судя по его воспоминаниям о семье и товарищах, годах заключения, явно  пытаясь приобщиться к искусству русской литературы, в литературной форме объясниться в них о жизни каторжан...:

«… Гроза умирала, и хотя сия неведомая, необъяснимая разумом человека мощь ещё сверкала своим грозным оружием молниями и громом, но всем невольникам петровской тюрьмы, уже было ясно, что она обессилена от своего же свирепого нрава и скоро затихнет на вершинах гор, медленно уходя за лес и реки края. Тишина наступила как то сразу, и в первое мгновение она даже оглушила своих невольных участников и те, ещё не могли поверить в то, что недельная непогода, наконец-то стихла. Дождь ещё продолжал стучать по крышам, но с каждой минутой всё тише и глуше. Петровский Завод, названый в честь Святого Петра, работал как обычно. Охрана, загнанная в свои полосатые будки дождём, потягиваясь и ленясь от сонной погоды, нехотя проверяла своих подопечных арестантов, криками и плётками изгоняли из помещений камер, на работы. Каторжане, а это был разношёрстный, разный народ, нехотя брели по местам им отведённым. Здесь, в Петровской «крепости - остроге», отбывали наказание в большинстве крепостные крестьяне, за побеги от помещиков, воры и убийцы. Были, конечно, казаки, провинившиеся рабочие и поляки, а их было очень много, и даже государственные преступники, участники декабрьского восстания в столице России 14 декабря 1825 года. Несчастные невольники всю неделю вынуждено отдыхали, благодаря непогоде. Ненастье ушло и заключённые были рады этому и тому, что они скоро разомнутся в работе, так им опостылело сидеть в их крошечных камерах - кельях задыхаясь сыростью и зловоньем перегноя исходившего из под гниющих от вечной непросыхающей влаги, досок пола. Жильё, где не было даже окон и от этого было темно и душно. К этому добавлялся и тяжкий, тяжёлый воздух, он был густой и вонючий от испражнений и духоты. Правда, администрацией тюрьмы было разрешено открывать все двери камер, но это не спасало невольников, а только подстёгивало мучения, от чего возникали болезни лёгких и головы. Однажды, как "явление Христа", ещё в самом начале неволи, к нам заключённым с проверкой приходил комендант и увидев в каких условиях они проживают, сопереживая им  написал рапорт в столицу с описанием условий содержания невольников, и о том, что надо бы прорубить окна в комнатах, для более спокойной и здоровой обстановки в Петровской тюрьме. Были даже случаи обмороков каторжан и потери сознания некоторыми из них. Часто заключённые, да и мы с  товарищами, возмущались и требовали прогулок и усиленного питания, но администрация на уступки идти отказывалась, и всё шло по-прежнему. Это приводило к стычкам и разборкам с комендантом Лепарским, он старался помочь, но многого сделать было не в его силах. У нас в петровском остроге администрацией были приняты все меры для предотвращения бунтов и беспорядков среди заключённых. Места нашего обитания, здание « казармы» где мы все проживали, было обнесено высоким, более трёх метров прочным частоколом, скорее напоминавший сооружения наших предков, для защиты крепостей от нападения врага, и который не было возможности преодолеть даже при большом желании. Тюремная территория, была чётко разделена на четырёх угольные дворы, охрана при какой либо опасности для порядка или режима, состоящая правда из отслуживших и пожилых солдат, при необходимости могла за несколько минут перекрыть проходы и закрыть ворота, таким образом, как я понимаю, делали  независимыми друг от друга сами  дворики, похожие более на клети, в которых живут дикие животные. Создавалось впечатление, что мы жили на скотном дворе, чистом, ухоженном и прибранном, но больше подходивший для конюшен и скота. Ещё одна хитрость администрации Лепарского состоит в том, что в наших зданиях, при имеющихся длинных коридорах, обеспечивающих при любой погоде проход сразу ко всем камерам, где мы находимся, мог сразу закрываться и, коридор этот часто перекрывается в угоду надзирателям. Поэтому, нам приходится проходить к товарищам, которые живут тут же, только чрез внешний двор. При этом администрация это отмечает и охранники тут же доносят, кто, куда и к кому ходил, о чём естественно докладывалось властям. Жизнь в Петровском остроге резко отличается от прежнего места нашего пребывания в Чите. Там мы, всё- таки жили вольготнее, видели небо, будучи в камерах. Здесь же темнота и мрак в камерах-кельях, исключает нам видеть утро или закаты. Зрение, у всех резко ухудшилось, от зажжённых свечей першит в горле и щиплет глаза. Я, не упоминаю всех моих дорогих друзей, уважаемый наш  князь Дмитрий Иванович, и о чувстве постоянной влаги от местных болот, о невыносимых пытках от укусов мошкары и комарья, разъедающих наши тела, да и души… 

«… Попытаюсь каждый раз описывать все случаи в нашем товариществе и решениях  власти острога.  Не взыщите матушка, за странности моего слога и письма, ведь это первые мои попытки зарегистрировать мою жизнь и жизнь товарищей чрез повесть».

И ещё одно письмо: «…Прошу Вас  Князь, не за себя, за своих товарищей помогите чрез Ваши связи, в удачи проведения проекта нашего драгоценного коменданта С.Р. Лепарского, в  отношении устройства хотя бы окон в наших камерах, ибо без света жизнь кажется адом. И вспоминая о наших общих корнях, о  дружбе наших семей, мне кажется, что моя просьба более осуществима, чем рапорт Лепарского Станислава Романовича… » - так описывал свои первые месяцы пребывания декабристов в остроге, Щепин-Ростовский, в дневниковых записях, а позже и в письме князю Лобанову-Ростовскому Дмитрию Ивановичу (Брат, обер-камергера, члена госсовета, князя Якова Ивановича Лобанова-Ростовского.). И это, как нам кажется, представляет определённый для нас интерес, уважаемый читатель, как свидетельство  участника тех  событий, и если сравнивать записи и воспоминания друзей князя, его товарищей, то складывается определённый литературный и исторический материал. Пусть не совершенный, но искренний.  В Петровской тюрьме, князь Дмитрий Александрович Щепин-Ростовский столкнулся с жестокой действительностью жизни заключённых из народа, в частности одного из солдат Семёновского полка приговорённого к каторжным работам за бунт учинённый ещё Шварцу,  Лёньки сына фёдора Саральпова, находящегося по болезни при смерти от простуды и нехватки лекарства,  а более помощи лекаря... Князь беседовал с ним и он, плача говорил что умирает слишком рано и не примерно для солдата: «…Я хотел умереть за справедливость и благо для Отечества. Отдати за него жизнь, а получилось что я смутьян и преступник. Они не захотели взять даже того  малого...