"ХОЛОД СВОБОДЫ"...глава № 9

... Время для князя тянулось медленно и тяжко. Камера Алексеевского равелина была довольно маленькой, сырой и тёмной, тесной, размером всего четыре на  шесть аршин, что так было непривычно для любого человека впервые попавшего сюда. Вода местами покрывала пол. На каменно - бревенчатых стенах, влажных от испарений, тянуло холодом, мертвечиной и древесной плесенью. Запах смрада плесени от стен, был столь невыносим, что князя, привыкшего к иному и свободе, как и уюту, пусть и казарменного, но родного для офицера, затошнило и вырвало с первых же минут пребывания в камере. Да и отхожее место, состоявшее из  деревянного  ведра-кадушки, стоящего тут-же прямо в камере, навевало отвращение и чувство унижения, хотя конвоир и предупредил, что сии удобства  убиралось тюремщиками раз в сутки. Светильник, одинокая свеча-лампадка, стоящая на маленьком прикроватном столике у железной заржавелой от времени койки, горел тускло  и чуть чадил, заполняя своим малым теплом только руки, поднесённые к этому маленькому святилищу. Только теперь, арестант начал понимать «язычников», так названных кем-то из историков по глупости и недопониманию древней религии Руси, что свет и тепло были воистину божественными и живыми, как провозглашали древние. Они сейчас напоминали несчастному узнику живые существа пытавшееся с тобою горестно и вполне дружелюбно поговорить. Они в пламени свечи возрождали некую надежду на будущее, давая хоть какую-то возможность не растерять последние крохи разума от неожиданных трагических перемен последнего дня, рисуя  на стене "бегающие и дёргающиеся" тени твоих поступков, уже признанных несчастий и разорванных обстоятельствами дня мыслей, память танцующих и оберегающих от невзгод тишины. Здесь было крайне мало воздуха, и помещение скорее напоминало нору загнанного легавыми за красные флажки волка, чем жилище человека. Князь,  стоял у стены, отстроенной из грубо обработанных  брёвен и досок, и с тоской смотрел на огонь, а местами сочившаяся из под досок  вода, капля за каплей холодило душу. Ручные железа-кандалы оттягивали руки и мешали стоять, пришлось сесть на подстилку пола осыпанного охапкой гнилой, уже прелой  соломой... Все произошедшие события в столице, за прошедшие два - три  дня, гибель товарищей, вновь проходил перед ним, как видение, даже во сне, с трудом задремав и забывшись, он вздрагивал и просыпался от ощущения наступившего краха. Узник, начал понимать, что это были первые признаки сумасшествия, на что наверное и рассчитывала власть с первого дня его ареста, сломить его волю к сопротивлению.  Князь был избалован жизнью и такой трагедии он ещё не познавал, и познание беды, познание того, что он не смог уберечь своих солдат от поражения  и гибели, а главное, что он соучастник гибели самой идеи свободы для народа, и эта его  ответственность перед историей тяжёлым камнем легла на его молодую, не окрепшую в войнах душу, а тут записка от матушки, как он  понял из её текста пытавшейся обратиться за помощью к Куракину и Касаткиным-Ростовским… Раздражающая душу водяная капель и тишина в камере, зарождали видения и мысли вновь терзали  офицера, мерцающий свет от свечи и память, ещё более пугали его своими сполохами и дрожанием, мыслями о жертвах восстания...

(Как он узнает из письма  своей матушки княгини Ольги Мироновны в 1842 году, о некой  ей известной информации от Князя Лобанова-Ростовского, распространяемой при дворе о расследованиях некоего господина Попова), следующее...о 1825 годе. Михаил Максимович Попов, по просьбе князя Лобанова-Ростовского и более по своей инициативе, изучив по воспоминаниям очевидцев "сенатского побоища", по записям и отчётам следствия, подозреваемых и родственников осужденных, напишет в 1840 годах свой отчёт об изысканиях в сём деле 14 декабря 1825 года: "КОНЕЦ и ПОСЛЕДСТВИЯ "БУНТА" 14.12.1825 ГОДА" вот кратко о чём он писал в своём деле:     
«- К вечеру, часа в четыре, начали стрелять из пушек, поставленных против всех пунктов, где находились толпы: в Галерную улицу, вдоль по Исаакиевскому мосту, по набережным, через гранитные перила на Васильевский остров. Пальба продолжалась с час. Тут не могло быть и не было никакого разбора: не столько участники мятежа, сколько простые зрители ложились рядами. В толпах от испуга и давки, от неловкости или слабости люди давили друг друга и гибли, догоняемые ядрами и картечами. Как далеко долетали заряды, видно из того, что одно ядро ударило в третий этаж Академии Художеств, в квартиру учителя Калашникова, прошибло стену и ранило кормилицу этого учителя, которая держала на руках его ребенка. Во всех домах ворота и двери были заперты и не отпирались ни на какой вопль, всякий боялся отвечать за мятежника. Народу легло так много, что Нева, набережные и улицы были покрыты трупами... Тотчас по прекращении стрельбы новый Государь приказал Обер-полицмейстеру, Шульгину, чтоб трупы были убраны к утру. Шульгин распорядился бесчеловечно. В ночь по Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и дальше к стороне Васильевского острова сделано было множество прорубей, величиною как только можно опустить человека, и в эти проруби к утру опустили не только все трупы, но (ужасное дело) и раненых, которые не могли уйти от этой кровавой ловли. Другие ушедшие раненые таили свои раны, боясь открыться медикам и правительству, и умирали не получив помощи. От этого-то в Петербурге почти не осталось в живых из тех, которые были ранены 14-го Декабря. Государь был очень недоволен Шульгиным и сменил этого господина. Безрассудность его распоряжения открылась еще больше весною. Когда по Неве начали добывать лед, то многие льдины вытаскивали с примерзшими к ним рукой, ногой или целым человеческим трупом. Правительство должно было запретить рубку льда у берега Васильевского острова и назначило для этого другие места по Неве. Со вскрытием реки трупы погибших унесены в море. Не меньше неприятно то, что полиция и помощники её в ночь с 14-го на 15 Декабря пустились в грабеж. Не говоря уже,что с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и обирали у них вещи, даже убегающих ловили и грабили! Во всю эту ночь верные полки расположены были биваками по площадям около адмиралтейства, по улицам адмиралтейских частей и Васильевскому острову. Везде горели бивачные огни и ездили густые патрули. Зимний дворец обведен был непрерывной цепью пушек, артиллеристами, пионерами и кавалергардами. Дня два, три после того патрули продолжались день и ночь, не давая собираться толпам и не пропуская людей сомнительных. Во дворце же недели две были в опасениях. Каждую ночь, как только засыпал город, безмолвно шли по Миллионной несколько рот Преображенцев и везли пушки. Преображенцы помещались во дворе, а пушки ставили в воротах дворца. Утром, перед тем, как просыпаться городу, Преображенцы и пушки с тою же тишиной удалялись из дворца.…». Но, вернёмся в камеру арестанта...

...Страшный облик одного из гвардейцев, штабс – капитана  его же Московского полка, бредущего рядом с  похоронной командой, внимательно вглядывавшегося в лица лежащих на земле гвардейцев-земляков, и тут-же в непонятной ярости добивающих раненых. Некоторым повезло. подбежавший полковник дав  одному из них по лицу приказал забрать лежащих в стороне раненых. Князь узнавал их, то были  унтер офицеры и солдаты гвардейцы : Корней Назаров (скончался  22 декабря  - отметка декабриста).Картечью в правый бок  и служащий в Финляндском, как и его товарищ Максим Кондратьев, а Тимош Шафеев служивший уже пять лет в Сухопутном. Чуть левее рядком рядовые: Раненый сильно саблею в голову, лицо и левое плечо разбито. Из того же полка, из Конногвардейского, рядовой Иван Савельев. Там же Афанасий Сергеев, Григорий Рыпкин, Афанасий Никитин, Максим Кондратьев-Финляндский полк.           

Потом яркие всполохи памяти-карусели, захватили заключённого в водоворот событий. Поредевшие ряды гвардейцев пытавшихся перестроиться и сдержать натиск  оставшихся верными новому императору Николаю полков, и они вместе с жандармами стройными рядами, как на параде...красиво шедшими не спеша на льду  Невы и Петровской площади, завершая разгром и утопление павших несчастных бунтарей. Что потом, пронеслась мысль штабс-капитана, а потом несколько часов плена, Главная столичная Гауптвахта... Её тёмный, глухой гул грубых команд незнакомых голосов. Мрак переходов в здании с зашторенными портьерами окнами... Зимний дворец, поздний вечер, суета, шум из двора, ржание курьерских лошадей с всадниками в сёдлах, торопящихся выполнять отданные начальством распоряжения. Только в средине девятого часа, в зимний дворец  доставили его, как главного участника беспорядков в столице, князь усмехнулся, вспоминая  крики Тернберга  и эти его утверждения караулу,  при передачи князя на гауптвахту…