Протокол тишины

ужасом — от осознания, что муж, отец её ребёнка, говорит с ней этим ровным, безличным тоном лектора. Как с чужой.
Её губы дрогнули. Она не плакала. Она просто беззвучно шептала, глядя в пространство перед собой:— Наша дочь... Это же наша дочь, Максим... Наша дочь...
Она повторяла это, как мантру, как заклинание, которое должно было пробить стекло его понимания, вернуть в общую реальность, где слова «наша дочь» значили не «пациент женского пола, 16 лет», а всё — смех, обиды, первый зуб, запах её волос, некупленный вовремя подарок.
Максим слушал. Он слышал слова, но их эмоциональный заряд не долетал. Он анализировал фразу. «Наша дочь» — указание на степень родства. Клинически нерелевантный фактор.
— Аня, — сказал он мягко, но твёрдо, как врач, объясняющий упрямому родственнику бесперспективность лечения. — Это не имеет значения. Не важно, чья она была дочь. На прогноз это не влияет. Травма была фатальна. Понимаешь? Это объективные данные. Они не зависят от того, кого мы любим.
Он сказал это с искренней, пугающей убеждённостью. Он верил в эту истину. Он хотел, чтобы она её приняла и освободилась от лишних страданий. Чтобы боль стала чище, яснее, как чёткий диагноз.
Они сидели в тишине ординаторской, разделённые не просто горем, а фундаментальным различием в восприятии мира. Она — в хаосе чувств, где смерть Кати была крушением вселенной. И он — в стерильной тишине протокола, где смерть Кати была печальным, но статистически неизбежным исходом дела № 4471.
В ординаторской воцарилась пустота, которую не нарушали даже слова. Максим что-то ещё говорил — спокойно, методично, объясняя механизм травмы, биохимию шока, бесполезность вазопрессоров. Но для Ани его голос был ровным фоном, как гул вентиляции.
Она сидела, сгорбившись, уставившись в пластиковый стакан с водой. Её мир схлопнулся до размеров этого стола, до холодной дрожи в коленях. Мир Максима оставался прежним — бесконечным коридором с пронумерованными палатами и чёткими алгоритмами. Два параллельных процесса, не пересекающихся более.
Дверь приоткрылась. Вошла старшая медсестра из операционной — Лена. Она бросила быстрый, профессионально-оценочный взгляд на Аню, на её сцепленные пальцы, на мертвенную бледность, и всё поняла. Почти шёпотом она обратилась к Максиму:— Максим Андреевич, всё... завершили. Можно переводить в...
 Она говорила осторожно, избегая прямых слов, используя эвфемизмы, как полагается в присутствии родных. В конце она просто легонько кивнула, словно указывая головой на подвал.
Аня подняла голову. Не на медсестру, а куда-то в пространство между ней и Максимом.— Я могу... — её голос был хриплым, чужим. — Я могу её увидеть?
Максим нахмурился. Пункт протокола: «Предотвратить возможную психотравму у родственников от вида тела после неудачных реанимационных мероприятий».— Аня, не надо. Там... не стоит. Всё уже закончено. Это не принесёт облегчения.Он говорил с уверенностью человека, знающего статистику реакций. Нужно плавно предложить разумную альтернативу — прощание после подготовки тела в морге.
Но Аня не спорила. У неё не было сил на дискуссию. Она просто заморозила на нём свой взгляд — пустой, но упрямый. Она ждала не аргументов. Она ждала разрешения. Простого «да» или «нет».
Максим увидел это. Увидел полный отказ от диалога. Алгоритм столкнулся с тихим, непреодолимым барьером. Он медленно, почти незаметно, кивнул. Не как муж, а как главный врач, дающий санкцию на отклонение от стандартной процедуры в исключительных обстоятельствах.
Аня встала. Движения её были медленными, механическими. Она пошла к двери, где ждала медсестра.
— Лена, — позвал её Максим. Медсестра обернулась. Он искал слова. Не «позаботься о моей жене», а формальную, но точную инструкцию.— Будь рядом, пожалуйста. Контролируй состояние. Может стать плохо.
Он произнёс это тем же тоном, каким просил приготовить кровь или дополнительный скальпель. «Контролируй состояние» — это была медицинская задача, которую он делегировал.
Лена коротко кивнула, её лицо выразило понимание и ту самую невысказанную человеческую жалость, которой у Максима в данный момент не было в наличии. Она взяла Аню под локоть, нежно, но уверенно, и вывела из ординаторской.
Дверь закрылась с тихим щелчком, отсекая звуки уходящих шагов.Максим не пошёл за ними. Он не видел в этом клинического смысла. Вид тела не изменит заключительный диагноз. Его присутствие не окажет терапевтического воздействия на острый стрессовый ответ жены — только потенциально контаминирует поле её переживаний его собственной, нефункциональной в данной ситуации, профессиональной отстранённостью.
Он остался сидеть в кресле, один в жёстком круге света от настольной лампы. Звуки больницы — приглушённые гудки, далёкие шаги — остались снаружи, за толщей двери и его собственного сосредоточения. Ординаторская снова свернулась до размеров операционной — тихой, стерильной, подконтрольной. Здесь не было места хаосу чувств, только последовательность действий.
И вот теперь, в этой восстановленной тишине, можно было вернуться к единственно верному протоколу. К заполнению истории болезни. К словам и терминам, которые не предавали, не требовали невозможного и ложились на реальность идеально, как ключ в замок. Они были понятны. Они были предсказуемы. И в их безжалостной, кристальной ясности было то самое жуткое, но неоспоримое успокоение.
Он потянулся к мышке. Экран снова ожил. Последняя запись. История № 4471. Нужно было проверить, всё ли внесено. Навести порядок в цифровых следовых документах. Это была работа. Настоящая, чистая, не оставляющая места для сомнений.
Минут через двадцать дверь тихо приоткрылась. Вошла та же медсестра — Лена. Она стояла, не решаясь нарушить его концентрацию, но и не уходя.— Максим Андреевич... Аня... ваша супруга... Она уехала. Домой. Сказала... передать.
Она говорила, подбирая слова, избегая взгляда. Максим оторвался от экрана, медленно перевёл на неё глаза. Его лицо ничего не выражало.— Хорошо, — сказал он. — Спасибо.
Он кивнул, коротко, деловым кивком, каким кивают, получив справку о выполнении поручения. И снова повернулся к монитору.
Внутри что-то коротко и глухо щёлкнуло, как переключатель. Это не была радость. Это было ощущение высвобождения ресурсов. Сложный, непредсказуемый процесс взаимодействия с Аней в её текущем, нестабильном состоянии был временно отложен. Он получил передышку.
Максим дописывал последние пометки, когда в ординаторскую заглянул его коллега, Игорь, сонный и взъерошенный, явно поднятый с постели.
— Максим Андреевич, мне главный... прислал меня. На замену. Он звонил вам, но вы...
Голос Игоря был виноватым. Максим посмотрел на него, потом на часы. Время для его смены ещё не вышло.
В голове мелькнуло первое, ровное, беззлобное раздражение. Он же ещё не закончил. Есть работа.
Но почти сразу пришло понимание. Главный был прав. С приказами начальства спорить трудно, а в их отсутствие — совсем бесполезно. Да и с точки зрения протокола — заменить врача, подвергшегося сверхнормативному стрессу, было логично и правильно. Это профилактика врачебной ошибки. Забота о кадрах. Разумно.
— Ладно, — сказал он, не выражая ни благодарности, ни досады. Просто принял новую вводную, как поправку к плану лечения.Он быстро, сухо передал дежурство, назвав лишь активные случаи и их статус. Ничего лишнего. О Кате — ни слова. Она уже была в архиве.
Забрал из шкафчика ключи от машины. Куртку. Дорога до парковки была стерильным коридором, ведущим к следующей неизвестной процедуре.
Сев за руль, Максим закрыл дверь и ненадолго замер. Тишина салона была иной, не больничной — густой, липкой. На пассажирском сиденье, [font=DejaVu