Произведение «Протокол тишины» автора Олег Шваб - Литературный сайт Fabulae (страница 7 из 7)

зрения) адаптации.[/i]
Лечение: не разработано.
Это была не вина. Это был окончательный клинический диагноз, вынесенный самому себе. С безнадежным прогнозом.
Тишина после этих мысленных слов была уже иной — не ожидающей, а констатирующей. Пустота получила имя, код по МКБ-10 и медицинское обоснование. Это не облегчило боль, которой не было. Это архивировало её отсутствие. Теперь он мог двигаться дальше. Как врач с неутешительным, но ясным диагнозом.
На четвёртый день, рано утром, когда в квартире ещё пахло вчерашними поминками и стояла гробовая тишина, он надел свой обычный, не чёрный пиджак, взял ключи и сумку с документами. Выходя к машине, вспомнил, что в багажнике заканчивается антиобледенитель. Зима, нужно пополнить запас. На заправке по пути купит.
Он открыл багажник. Холодный воздух пахнул резиной и старостью. В нише для инструментов, рядом с домкратом и запаской, лежала коробка в помятой глянцевой бумаге. Яркие банты смялись, один отклеился и прилип к серому войлоку.
Его взгляд скользнул по ней, зафиксировал. Предмет: подарок. Координаты: багажник. Состояние: стабильное. Никакой другой информации мозг не выдал. Ни воспоминания, ни сожаления, ни вопроса «что с этим делать?». Он просто отметил её наличие, как врач отмечает неизменные данные в истории болезни — температуру 36.6, давление 120/80. Факт, не требующий вмешательства.
Он достал канистру с омывайкой, поставил её рядом, достал пустую — и закрыл багажник. Коробка осталась в темноте, среди других полезных, но редко используемых вещей. Она не была памятью. Она была инвентарём. Её судьба его больше не занимала.
Завёл машину, тронулся. Стекло начало запотевать. Он включил печку и направил поток воздуха на лобовое. Следующая точка маршрута — больница. Рабочий день начинался в восемь.
Он молча вышел, отказавшись от предложенного главным отпуска накануне. Больница, со своими протоколами, диагнозами и ясными, решаемыми задачами, была единственным местом, где эта всепоглощающая тишина внутри него обретала хоть какой-то смысл.
Работа оказалась тем местом, где всё встало на свои места. Первый же его день после похорон начался с вызова в приёмный покой — ДТП, ребёнок, инородное тело в бронхах, тяжёлый ожог. Коллеги встречали его опасливыми взглядами, готовыми в любой момент подхватить, отвести, дать успокоительное. Они ждали срыва. Ждали, что маска упадёт.
Маска не упала. Её не было.
Он взял сложнейший случай — девочку четырёх лет с проникающим ранением грудной клетки. В операционной царила знакомая, почти уютная тишина, нарушаемая лишь ровным гулом аппаратуры. Его движения были такими же быстрыми, точными, выверенными. Но что-то изменилось. Исчезла та самая микро-напряжённость, тень усталости в уголках глаз, которую он раньше носил как невидимый жетон своей вовлечённости. Теперь его лицо было абсолютно спокойно, как поверхность стерильного раствора. Он не притворялся безразличным к маленькому, искалеченному телу на столе. Он и был безразличен. И в этой новой, окончательной безразличности заключался жуткий, сверхчеловеческий профессионализм. Он видел не ребёнка, а анатомический атлас с возникшей проблемой. И решал её. Блестяще.
Операция закончилась. Девочку перевели в палату интенсивной терапии, её состояние было стабильным. Он, уже сняв халат, зашёл на минуту, чтобы проверить показания мониторов. Стоял у окна, глядя на спящее, забинтованное тельце, подключённое к трубкам и проводам. Спасённый набор органов с диагнозом.
К нему тихо подошла молоденькая медсестра, Настя. Глаза её были красными, на ресницах блестели невысохшие слёзы — она только что помогала в той же операции.
— Максим Андреевич… — её голос дрогнул. — Как вы… как вы можете быть таким сильным? После всего, что… — она не решилась договорить.
Максим медленно обернулся. Его лицо было спокойно, пусто, как чистая страница.
Он посмотрел на неё не как на сочувствующего коллегу, а как на интересный феномен — проявление той самой «нормальной» реакции, которая была ему теперь недоступна.
— Сила, — произнёс он тихо, но отчётливо, — это когда ты чувствуешь боль. Живую, рвущую на части боль. А потом заставляешь себя сделать вдох. И шаг. И ещё шаг.
Он сделал небольшую паузу, не для драматизма, а чтобы убедиться, что слова выстроились в правильную, исчерпывающую формулировку. Заключительный диагноз в истории болезни был готов.
— А во мне, Настя, нет силы. Потому что нет боли. Во мне есть только знание протоколов. И пустота.
Голос звучал ровно, без вызова, без жалости к себе. Леденящая, клиническая отстранённость. Это было не признание, а озвучивание симптома. Глубоко внутри, в том месте, где когда-то жила надежда, теплилась абсурдная мысль: может, сам акт вербализации станет катарсисом, вскроет нарыв. Но ничего. Точные, страшные слова отскакивали от внутренней пустоты, как горох от бетонной стены, не находя отзвука. Ни облегчения, ни стыда. Только констатация факта, занесённая в карту самонаблюдения.
На лице медсестры отразилось не понимание, а новый, ещё больший ужас. Она ждала героической истории борьбы, а получила откровение о внутренней смерти. Её сочувствие, протянутое как рука помощи, наткнулось на пропасть и повисло в пустоте. Она отшатнулась — не физически, а душой.
— Это… это гораздо страшнее, — тихо добавил он, завершая мысль. Не для неё. Для протокола.
Раздался резкий, требовательный звонок внутреннего телефона из приёмного покоя. Новый вызов. Короткий, деловой кивок в сторону медсестры — и он развернулся. Не пошёл, а потянулся к следующему пункту в рабочем списке, как маятник, отпущенный в очередной безостановочный ход. Его шаги по коридору были такими же ровными, быстрыми и беззвучными, как и до страшного признания. Ничего не изменилось. Кроме, пожалуй, одного: теперь он знал название той тишины, в которой обрёк себя жить.
Он вошёл в приёмный покой, где уже ждала новая катастрофа. Его лицо снова стало чистым, готовым экраном для отражения чужой боли, которую он мог анализировать, но больше не мог чувствовать.