нужно?
– А про характер, про умение ладить с людьми? И ещё важно семейное ваше звучание. Кто хорош в быту, тот и спор на работе.
– Холостой я пока, но очень желаю влюбиться. – Еремей ответил с хохминкой, только видно и вправду давно заимел он тягу к этому делу, потому что мечтательно посмотрел в белёное небо потолка.
– Ах, какие девчонки на элеваторе! – рассмеялся пред, и положив руку на сердце, признался, откровенно перейдя к доверию: –Знаешь, Еремей, я жениться собрался. Об этом даже родным не сказал, а тебе первому, оттого что лишь сейчас познакомились с тобой. Долго держать эту тайну невмочь... Ну что, пойдёшь монтажником?
– Пойду. Записывай, – ответил Ерёма весёлому парню, так рано ставшему самостоятельным. – А ты давно в председателях?
– Всего полгода. – Олег махнул плечами на свой возраст, на студенческую неопытность. – Делать было нечего попросту: старый начальник проворовался, а умные мужики тянуть в гору не хотят.
Они помолчали вдвоём; удивлялся Олег глухоте чёрствых сердец своих дорогих селян, а Еремей пытался представить себе старого хозяина посёлка, который от жадности живот руками придерживает, пережёвывая награбленное в тридцать пять вставных зубов.
– Представь себе: этот лиходей обычную земелюшку в кузовах на город гонял, а там торговля его бойко шла. Чернозём у нас такой сладкий, что сил элеваторных не хватает зерно перерабатывать да хранить. Ты ж в технологиях разбираешься? – пытливо взглянул Олег в мечтательные глаза, и подумал – ах, парень, да тот ли ты, за кого себя выдаёшь, уж больно молод и романтив. А сушилкам и сепараторам нужен крепкий практик, в руках которого завоет и страстная молодуха, и многотонная симфония бедового металла. – Чертежей в конторе не осталось, затеряли. Большие были помыслы про эти конструкции – почти исключить на мельнице и в хранилищах ручной труд. А то ж девчонки мучаются в пыли, болеют часто.
– Ничего страшного со схемами нет. – Еремей легко смотрел, не отводя взгляда как путный работник, и Олег взволнованной душой своей успокоился.
Пора было прощаться; пожали друг другу руки почти по-братски, да и разделяло их только пять лет вниз от Еремеева тридцатника. А для молодости это не порог, так – маленькая ступенька, которую и семилетний шкет шутя перескочит.
Ерёма вышел на улицу: стоит, щурится от яркого света, по красивым девчонкам лаской скользя. Только приехал, а уж хочется ему завязать тёплое знакомство в легкомысленных тонах. Ух, котяра, – погрозил он себе вслух, благо рядом никого не было. – За любовь отвечать надо: хватит, отночевался с девками на один раз...
С алюминиевого завода по дворам уже возвращалась смена. Крепкие парни и красивые девчата, смеясь, перекликивались у калиток, назначали вечерние свидания. Никого из них Еремей не знал, и немудрено – лет десять в посёлке не был. А может, с кем из ребят дружен был; может, вон та русая девчонка, вокруг которой вечеринка крутится – его первая любовь... Да нет – молода больно.
– Наташка! мы заходить за тобой не будем! – крикнула ей чернявая подружка. – Прямо в клуб приходи!
– Ладно, – улыбнулась Наталья, но тут же забыла про танцы, перекинув внимание Еремею. Оглядела незнакомца как жениха при параде, а узрев его ответный интерес, гордо вскинула плечи и ушла в дом. Скомандовал лёгкий ветер – отбой - взъерошив короткие огустки Еремеевых волос. Танцуют над светлыми хатами разноцветные флюгера, захлопали им в ладоши распахнутые фортки и окна, а с расписных наличников сбежали арестованные драконы и чудоюды, пустились в пляс.
– Ты, сынок, откуда идёшь? – ... Еремей резво остановился, потому что совсем забыл об окружающем мире, о людях населяющих.
– Аль иностранец, не здороваешься? – Старушка под окном и не видна: цветастый платок её похож на забытый букет с порхающими бабочками. Еремей неловко подошёл к ней, загребая туфлями в подростковой траве.
– Здравствуй, матушка. Свой я, местный. Тебя просто не сразу увидел.
– Мала стала, в землю уж расту. А раньше, знаешь, богатырей с войны на плечах вытаскивала. За одного из них медсестрой замуж вышла. – Старушка тихо вздохнула, не шевельнулись и лепестья цветов на её платке. Еремей перевернул рядом стоявшее ведро, сел на него: неловко было стоять, торопя разговор. И уйти теперь в обиду, да и дел особых у Ерёмы сегодня нет.
– А ты, бабушка, великую бойню застала?
– Да, да, сынок... – Она засуетилась, дальше сдвигаясь к краю лавки; уступила простор Еремею, в надежде, что он выслушает её давнюю историю, от которой соседи уже бегают. – Ты меня Ульяной зови, это ж имечко моё, матерью дадено. Отец тогда с кровяной рубки не вернулся – ох, как вы можете, мужики, друг дружку саблями, –… и заныла.
Еремей не любил плачущих женщин, а потому говорит старушке, шмыгающей носом: – Ну что же ты зря слёзы льёшь? Давно уже про все беды б забыла, время ушло.
Ульянка утёрлась носовым платочком, назидательно сказала: – То телесные раны быстро лечат, а сердечные до смерти гноятся... Тебя-то как звать?
– Еремей, – ответил ей парень, да смутился. Потёр мочку уха, взглянул невзначай на бабульку. Она губки тёрла-тёрла кончиком платка – думала. Сказала: – Имя у тебя не христьянское. Отец Михаил такое и в помин не писал ни разу.
– Моё звание из доброй веры, – улыбнулся Ерёма. – Из старины глубокой.
Ульянка поджала сморщенные губки – яблочко спеклось. – Это в которой язычники обретаются?.. Ох-хо... В селе нашем господь всех пособрал, как в лодке перед большим потопом. И староверы с иудеями, и западники, и ещё те, что сала не едят. Все собрались в едином корыте, никак тут не уберечься от христопродавцев. Видать, потонем. – Бабулька встала со скамьи, подушку мягкую сёдную под тёплую жакетку сунула, да пошла с богом, не досвиданькаясь.
– Ну что ты скажешь? в погожий день наткнулся я на стихию, – тихо укорился Еремей; хлопнул рукой по заднице, где кобура должна бы висеть. Захотелось разрядить в старушку всю обойму, чтоб сама поглядела зенками нетерпимыми, как на том свете мирно люди живут. Но сдержался, хоть и стухло для него солнце, как недельный яичный желток. Видать, не все ему здесь рады.
...Иду; стебли цепляются за мои туфли, а я их рву с корневищами, и хоть бы закричала трава, умирая – но ни стона пощадного. –Чужой... – шепчутся потаённые гномы и заваливают червоное золото в кротовьи норы – и даже глубже, в недра земли. В самой сердцевине её есть ядро, так оно из такого драгоценного металла, что ослепнешь, если взглянется. Потому нельзя планету наизнанку вывернуть – свет белый померкнет, и в полном мраке заблудится живое.
Стучу каблуками по площадной брусчатке, а местные старухи оглядывают человека, шепчутся скаредно, что и слов не слышно. Вот обсказали меня за спиной – какими словами, не ведаю. То ли гордо голову поднять под церковную звонарню, то ли глаза долу опустить от стыда беззаконного. – Чужой... – ёжатся поселковые псы, и скалят клыки с намерением напасть сзади.
Дроблю землю в пыль – и третьим глазом, нутряным чутьём, вижу провожающие ухмылки выпивох, сдвинувших стаканы в парке у памятника. Они ещё не подпили бесшабашной удали, пока только поминают скабрезно пустые обиды на пришлых.
– Чужой, чужой... – свистят голые провода, и загребая в низкие башмаки купающихся в песке воробьёв, я спешу в расшерепленные ворота родимого дома, а он, хлюпик беспозвоночный, плачет на моём плече: – Я скучаю по тебе. Где ты бродишь целый день?...
Работу свою я знаю, и не того боялся, чтоб ошибиться – беспокоило, как примут в бригаде. Что за люди? с каких краёв собрались? и вот вижу их перед собой, грею ладони в пожатии, и пропадает мандраж.
– Здравствуй, Еремей. – Бригадир Зиновий один раз пытливо посмотрел, и видно, остался доволен. – Прораб предупредил нас о твоём вливании в наше бригадское товарищество. Знакомься – моя правая рука. – Он опёрся на плечо черноволосого мужика, будто без него и впрямь стоять да ходить не мог.
– Муслим я, – представился мне лучший подручный всех времён и народов, как потом оказалось. Он ободряюще улыбнулся; сжал ладонь мою до боли. Чую – крепка его броня.
Но Зиновий не дал нам помериться силой, приобняв под свои крылья двух похожих парней. Я даже подумал вначале – братья, старший и младший.
– А эти два ландушка ещё учатся, подмастерья Янко и Серафим. Лицом да статью будто близнецы, а по характеру – огонь и вода. Сам потом увидишь.
Янко был моим ровесником. Лет двадцати восьми, но такой замудрённый, будто жизнь обтрепала его о все углы с гипотенузами вместе. Зиновий поставил нас в пару лебёдку тянуть – вот тут и проявилось злое Янкино одиночество.
– Я никому не верю, – говорит мне в глаза, да ещё с прищуром за пазухой. – Хуже нет врага лучшего друга. Предаст сразу любой товарищ и за деньги, и из страха.
Меня как обухом по затылку – вот и знакомство в первый же день. – Как ты с ребятами работаешь? – спрашиваю. – Тут и на высоте опасно, и под грузом. Нужно чуять дружеское плечо.
– Хорошо тружусь, за зарплату, но и по сторонам оглядываюсь. И знаешь, Ерёма, я нотаций не терплю.
Так и доработали мы с ним до вечера, попеременку лебёдку крутили. Я в душу не лез, а Янко никого туда не впускал. Даже, наверное, любимую бабу.
Зиновий окликнул меня после смены, чистого и усталого: – Еремей!
Оглянулся я; он поспешал сзади спорым шагом, размахивая пакетом с остатками обеда.
– Как тебе первый день?
– Нормально. – Но, видно, в голосе моём радости было с гулькин нос, и он обхватил меня за шею, дыша в лицо мешаниной лука и жареной картошки.
– Я тебя сегодня с Янкой свёл, чтоб понял ты человека, которому тяжко жить на свете. Он никого к себе не подпускает, кроме Серафима. Может, ты мужику поможешь – всё же ровесники, интересы общие... А в то, о чём он брешет, не верь. Жена его померла год назад при родах. С ребятёнком похоронили, и запил Янка.
– Ну и чем я могу помочь? стакан изо рта выдернуть? – ответил зло, будто дядька Зиновий виноват передо мной.
Но бригадир в долгу не остался, зубья в две полосы ощерил. – Милосердием подсоби, а не вот этим гонором.
– Добро должно быть жестоким, чтобы слабак сам своей немощью возмутился. А сявая доброта из человека тряпку делает, и мерзавцы об него ноги станут вытирать. Поверь мне, Зиновий.
– Чувствую – вы роги друг другу обломаете. – Дядька махнул рукой, потом пригладил ладонью лоб до самого затылка. Рассмеявшись, сказал: – Хорошо хоть у меня мальчонка Серафим для души есть – чудо крылатое.
– Почему крылатый? – Я улыбнулся дядькиным загадочным словам, ожидая искреннего рассказа о своём товарище.
– Потом узнаешь. А то, может, ты однодневок, и завтра умчишься в другие края.
– Нет. Я за три дня к нашей красоте прикипел.
Зиновий взглянул изподлобья: резво зыркнул, чтоб схватить искру вранья из моих глаз, но я и не подумал спрятаться от дядьки – только свет проливной ловил с небес, дыша широко. – Ну ладно, Еремей... До завтрашнего утра.
Я пошёл домой прямой дорогой, а Зиновий в гости свернул на окольный путь. Мимо часовни при кладбище он пробежал с улыбкой, через малорослую сосновую плешь проскакал в приподнятом настроении, и кто б увидел – подумал, что дядька на свидание с бабой спешит. Не тут-то было – типун на языки всем злобным сплетням, у Зиновия вечер беседы с дедом Пименом.
Обив
