рыжей головой помотала, отряхиваясь от наглости. Смотрит на взрослого балбеса и удивляется, как такое чудо могло сохраниться в местных краях. – Ого! Уже ночку забиваешь? Это у молодёжи сейчас мода такая?
– Забиваю. – Еремей улыбнулся, и красный от смущения, и от радости признания, потопал домой.
И мужики с ним. Им от элеватора полдороги вместе, а дальше каждому свой крюк.
– Где эта песня? – Муслим прислушался к голосам потусторонних ангелов, ухо правое навострил – стоит и к семье идти не хочет. – Ах, как красиво старушки поют!
Ему никто не ответил. Свалились в лужу отмёрзшие сучья кургузой липы, по ветру полетели зелёные ноты весенних садов. Их подгоняла и салила скворечья трель запевалы.
– Жорка опять выводит композицию. Талант пропадает, его бы в телевизор. – Зиновий согревался, слушая весёлую гармонь уличной спевки. – Светлая голова дураку досталась.
– Он перевоспитается, – заступился Серафим. – А в город ему нельзя. Здесь, дядька, мужик к месту. В тишине сельской, в неспешности земной его слушают и сердце своё обретают вновь. Радость торжествует, а горе бедствует. А в суете городской люди себя не слышат – каргачат в стае вороньей, мечутся бестолково. Если б у меня желание заветное исполнилось, я вложил бы в души людям моленья тишины...
Бабки сердобольные песнями солнце провожают: – Мелюшка-сопелюшка, помаши нам от небосвода необъятного: до утра уходишь – пропоём тебя; с рассветом вернёшься – снова величать станем. Оглянись над светом белым: сады цветут - урожая ждут , поля сеются; придёт время хлеба убирать и зерно молотить. И полетит мучица, распахнувшись до края земли, накроет сытом работным и богатых, и голодных.
– И тебя накормим, Ерёмушка, – встретила парня у ворот Макаровна с караваем. – Неси, Тоня, пироги малому, пусть наестся с добром и нас похвалит.
– Спасибо от всего сердца, – благодарит Ерёма приветных соседок Макаровну с Антониной, и ещё тех, что с улицы подошли, и Жорку Красникова, известного всей округе. А пирожки всамделе вкусны: горячие, пропечёные с мякотью, и варенье в них на каждой откусанной дольке.
... Вечером я долго не ложился – радость весенняя, словно неизведанное чудо, кружилась над деревней вместе с песнями голосистых старух, и Жорка подыгрывал им на гармони. Видно, его никакая беда не берёт, и опять он зажигает полунощные пляски. А когда в хоре запели поселковые девчата, чёрная грусть придушила моё горло – так, что не пискнуть без слёз. Хотел я отмахнуться от неё, стал в боксёрскую стойку, и даже два раза съездил кулаком по уху, но грусть тайком подпилила опоры небосвода, и он рухнул на меня, сжав своими чреслами в любовном томлении.
Еле передвигая ноги, вышел я из ворот. Оглушённый, без памяти. Будто меня пользовали силы небесные как последнюю шлюху, и натешившись, выгнали из собственного дома. Притаилась душа моя, замерло сердце, и только плоть орёт, изнемогая – хочу-ууу-, а эхо безумного крика бьётся в агонии меж высей и твердью земной.
Я пошёл к реке, чтоб отмыть с себя липкий позор случайной связи. Стыдно, брат – не совладал с собой, предал наивность и романтику первых девичьих поцелуев, окунувшись в пороки ночных грёз.
Шёл тихо, а над приснувшим посёлком слышались хоральные песнопения народных сказок: про зайца в латаных штанах, бегущего по лесу с новостями в почтовой сумке; про нежный свадебный вечерок у лисьей норы. Медведя поминали, чтоб не обижал грибников да ягодников.
Плавно текли старинные напевы, и гляделись в ночную реку с-под самой луны божьи лица колыбельных плакальщиц. По щербатой дороге скрипела телега с уснувшим возницей; лошадь иногда оглядывалась на него, с трудом управляясь с дремотой, и хотела поскорее домой – досыта напиться и на боковую. Под фонарями кружила бестолковая мошкара, пугаясь выскользнуть из светлого окоёма в жуткую темноту: бабочки-днюшки ругались друг с другом, а ночных мотыльков вообще в грош не ставили и пинали при удобном случае. Маленькую совку обидели – разбираться подлетели все её родственники, и миром не разошлись, толкаться стали, да стряхнули лампочку – пришлось всем искать новый фонарь.
Подошёл я к реке, пощупал ладонью её холодное тело, и в дрожь меня бросило от предстоящих объятий. Но на маленьком речном крохале бултыхнулся окунь, небольшой и юркий – ему похлопали прибрежные лягушки. Была не была – я тоже плечи расправил, стянул трусы, да оглянулся со стыдом, и прикрываясь ладонями, вплыл в холодную замять весенней ночи. Вода стужей прижгла между ног и подмышками, а потом как опытная любовница согрела дрожащую плоть, вылизала тёплым языком, и придремала, млея, на моей груди. Я вытянул шпильки из её причёски, и волосы заструились прозрачным лунным течением, оглаживая подводные валуны и ракушки. Нелегко мне с рекой совладать – упрямица влекла с собой, заманивая ласками. С трудом я вышел на берег; ладони не вмещали то, что хотелось прикрыть от срама.
Возвращался домой я кружным путём, и проходя мимо склада, споткнулся, загрякав какими-то железками. Сторож тихо подкрался сзади с ружьём наизготовку, а в нём и пуль нет, одна дробная соль для задницы. Но я всё же руки поднял, когда старик упёрся в спину невысказанными грубостями. Ласково сначала дед нашептал: – И тебе не спится. Я вот с бабкиных похорон совею: ночью бодрячу, а с солнцем врастопырку живу, в разных кроватях.
И вдруг рассердился старик: – Кто такой? Откуда родом? – Вышел обозреть природу, на лугу прибрежном был, дышал птичьим трудоднём, река серебром бросается – что ни камень, то самородок. Слышишь, отец: с какого края песня льётся студёная? аж сердце холодком заходится, и волосы стыборят, будто в небо улететь собрались. – Хороводит природа, сынок; весна к душе прилипла, и признанье любовное тебе сделать хочет. Ты не отвергайся от неё в другие стыдливые отношения, прими её как любовку, а твоя нынешняя девчонка не узнает – мы вдвоём только ведаем. Ежели б меня весна паутиной фаты облекла – рвать тенета не стал бы, ушёл с ней в безмятежные края, к своей старухе... – ... –
И я предмайской дурью маюсь, и Олёнка из-за меня не ложится. Мурлычет себе под нос, баюкая уже уснувшего пятилетнего малыша: – Чудной он, жаль, что ты не видел. Симпатичный и откровенный до глупости, а я по нему ночь не сплю.
Значит, ты меня хочешь, Еремей? не жирно ли тебе будет. За мной полэлеватора бегает, и не просто так – с самыми серьёзными обещаниями. Вот только верить им сразу нельзя; сначала стоит мужику в сердце посмотреть – что там? – тук-тук- и всё? А где же цветы, признания под звёздами?.. Нет, не нужны мне ваши подарки. Я мечтаю, чтобы один из всех, любимый и единственный, нашёл нас с сыном, а то ведь мы потерялись.
Малыш мирно сопел, и Олёнка встала с дивана; застыла, подождав пока скрипкие пружины перестанут визжать. Хотела поцеловать неукрытую ногу сына, но лишь едва прикоснулась, заправив одеяло – а вдруг проснётся? и опять обо всём расспрашивать будет. А сказать ему нечего – она и сама ещё не всё поняла, ни в себе, ни в людях окружающих. Трудно, когда человек в глаза улыбается и повадки хвалит, а за спиной гадости говорит, из войны с которыми невредимой не выбраться. Как поверить ещё совсем чужому мужику, если родной в измену предал, жизнь сломав и себе, и любимым.
– Смотрю я, сынка, на своих товарищей и знакомых – думала, лучше живут, но во всех семьях одни и те же беды: пьянь, распутство и лень привычная. И сама я в любви вечной клялась, себе не солгав, а теперь мне хочется мстить – хочу распознавать в обидчиках ту же боль, что меня вымучила. Не лучше и не хуже я других, хочу не стесняться чужих взглядов и оговоров, жить стану, как сама захочу.-
Путалась Олёнка в своих мыслях, не сумела себе объяснить, с чего заругала в эту ночь памятное прошлое. Наверное, чтоб будущее оберечь. Оно будет, и не с этим жизнерадостным парнем, который откровенничает, слов всерьёз не принимая. Олёна таила в себе, что забыть не может любимого предателя – она надумала зажить легко и беспутно, с молвой и сплетнями, чтобы зашёлся он в крике от такой раны, с отбитыми почками, с разорванным сердцем, а потом принять его, почти смертельного, да отпаивать солёным плачем и настоящей верностью...
Олёна во мне не ошиблась – я действительно искал тогда подругу на один раз, изнемогая с голодухи. И если бы не старик, в трудную ночь пожелавший мне залюбиться с весной, я, наверное, обманул какую-нибудь малолетнюю дуру. А тут вдруг семейной радости захотелось – чтоб с женой в лесу под ручку ходить, и детишки мои чтобы рядом бежали, набивая рты гроздьями ежевики. Думал, выходные мигом пролетят, а они обозом бесконечным тянулись, и я на вьючных лошадей покрикивал, торопя их ленивый ход. Лишь бы Олёнушку увидеть.
Так что я повздорил и с субботой, и с воскресеньем, зато Янка провёл их в полном ладу со своим крепким организмом, нанося ему болезненные удары по печени. Водочка рекой лилась, утешая его обиженное одиночество.
С работы он зашёл к своему товарищу; тот сговорился с двумя знакомыми девчатами, и вечером они уже сидели вчетвером в ресторане. Зал был отделан по-людски: бархатные занавеси на окнах волочились по полу за каждой проходящей юбкой, а столы и стулья из дорогого дерева низко кланялись входящим. Развязный оркестр отзывался на крупные денежные просьбы, а мелкие отшвыривал на солидное расстояние от медной трубы брюхатого дуделки.
В духоте ещё отапливаемого зала плавали пьяные полуулыбки, разводя глаза в стороны, чтобы оглядеть соседей; накрашенные губы шептались, жеманно флиртуя с другими губами – раскуренными и мятыми, которые нетрезво подпевали в такт растанцованной мелодии. Женские ушки оттягивали тяжёлые серьги и драгоценные камни, а простые клипсы жались по углам, стыдясь своей дешевизны. Но как только разгорался скандал в разгуляе бешеного кабака, и те, и другие напрягались, делая стойку. Мужские уши дрябло подпрыгивали от накачанного в них спиртного, и слушая похабные анекдоты, ни капли не краснели. Их уже не тревожил шум упавшей посуды и громкий ор побитого кавалера одной непобитой дамы.
Разум Янки отлетел на недосягаемую высоту, под потолок, чтоб не быть наколотым на вилку вместо солёного рыжика – и оттуда ужасался бедламу, в который попал. Его беспутный хозяин танцевал на коленях вокруг своих случайных подруг, облапив ладонями их ноги; Янкин товарищ сидел за соседним столом и объяснял чужой нестрогой жене свою боль от жизни и нечаянную радость встречи с очаровательной женщиной. И ему можно было поверить, если бы не её тусклые глаза и пьяная разящая улыбка.
После закрытия, в полночь, компания пила на берегу реки. Янка проснулся на стылом песке пляжа в тёмной рани – глухой, немой и невидящий. Вернулся, шатаясь, домой. И привёл с собой трёх чертей.
Один был ещё маленький, и разговаривал сюсюкая, будто во рту держал пустышку, смазаную сгущённым молоком. А двое старших то и дело одёргивали его, чтоб не задавался.
Янко заметил их у лестницы. Маленький шмыгнул между ног, поздоровался, и застучал в нетерпении копытцами. Парень удивился: – А вы куда? – вроде у соседей таких родичей нет.
– Мы к вам, – ответил смущённо старший и поднял чёрные глаза с туфлей на лицо Янки. Тот побледнел чуть-чуть. – Мои, точно мои, – и
