разговор – за баб, про урожай. – Ребята, закурить не угостите? – Тимоха их, добрых, спрашивает. А они б и рады: – Вот только что своего малого в магазин заслали. Ты подожди чуть, скоро вернётся.
Так-то и вышло, что наш деревенский ландух обиделся. На пруд побежал, где местные мужики уже рыбу тягали. Набрехал как девка в непотребном доме, сопли в семь ручьёв – я, мол, с радостью к чужакам, а они меня в кулаки. Ну, надо ж знать дружка всеобщего, бестолкового Буслая. – Что?! – орёт. – Без разбору били?! – А Тимоху уж растащило на все четыре стороны: мается-кровянится, и всерьёз рыдает, так что сам себе поверил. – Да ни за хер! просто так помыкают!
И вот восемь бугаёв побежали с рыбалки одного балбеса защитить. А пришлых было двое, да третий с магазина вернулся. Куда им против наших – когда под скамьёй все валялись втроём, битые вусмерть, тогда один из них и вышептал красными пузырями: – Как так, мужики? беспричинно.
Артёму хоть и стыдно перед ними, но укорил: – А малого зачем обидели?
И тут-то по словечку вытягивают наши из лозинских всю правду. Всамделишнюю, а не языкатую... Жаль, Тимохи рядом не было, а то б ему башку отбили, и брехать перестал. Поднялись мужья дюжиной, бродячего пса прихватив, и хотели уж Тимохин дом подпалить, да Наташка взаперти крик подняла, и детишки визжали за подлого отца...
– Чем же закончилась ссора? – спросил деда подошедший Янко, а тот будто и забыл о чём рассказывал. Встряхнул головой мелко, глаза ладонью растёр от дыма, и через слово проговорил: – как всегда... распили мировую.
– Ты чего прибежал? – спросил дядька Зяма.
– Ума набраться. – Янка сунул в зубы сухую травинку.
– А ребятам помогать?
– Справятся. Я ведь ленивый, порочный аферист, меня воспитывать надо.
Дед Пимен удивлённо поднял на Янку глаза, оглядел от сапог до высокого лба, и перевёл взгляд на Зиновия – кого, мол, ты ко мне привёл. А дядька отвернулся, чуть не хохоча: хотел повидаться, дед – на вот, воспитывай.
Старик взялся за бороду; огладил её, вспоминая всех великих наставников, но сказал о морали своими словами. – Пороки, Янка моложавый, всегда нечисты на руку. И к тому ж они застарелые, их почти нельзя излечить. Шулерством окаянным грехи промышляют, и их молельники тоже. – Помолчал.
- Прислушайся нутром к своим поступкам… – тут Янка похлопал себя по животу, а Пимен, подняв руку, достал до его сердца. – Вот здесь оно, живое в тебе, а не там, где показываешь. Был трусом когда-нибудь, признайся?
– Не помню, – нехотя ответил парень, отворачиваясь.
– Помнишь. И дышлом тележным тебя подгоняла паника: стояла она над душой и каркала во всё горло на предстоящую судьбу. Тут, Янка, можно и сломиться, коли характер слабый – не зная, верить ли гнилым пророчествам подступившей беды. Оно и верно: наугад живём, до старости доберись попробуй. Вот когда с ножом к горлу кончина подступает, а на лезвяке уж твоя кровь кипенная шкворчит – сумеешь ли ужас смерти выдержать? – Пимен будто проворачивал в Янке острый нож, тыкая под живот своим твёрдым пальцем. Парень переступил с ноги на ногу, но не посмел отойти.
– Со всех этих причин да обстояний, в которые человека година замордовала, все поступки людские пребывают. И зло не от нас самих, не из душ младенческих, а из круговерти путаных отношений. Потому совсем не благочестива святость праведников, коль они от людей по отшельям бегают. Знать, боятся за репутацию свою – что могут не совладать с искусами природной жизни. – Старик тяжело вздохнул, может быть, жалея, что сам в миру остался. – Радости и беды судьба приготовила – одному тяжкий крест невзгод и терзаний, другому блаженное удовольствие.
Пимен отпустил Янку, но тот присел рядом с ним, замученно обхватив колени. Ему хотелось раздразнить старика, чтобы он поговорил о большем, но слова в Янкиной голове валялись кусками, и он путался в них, как портной в латках. Парню помог Муслим.
– Дедушка Пимен, вот ты говоришь, что и пороки, и мораль появляются в людях из отношений...
– Точно. Из человеческого беседования.
– А как же тогда люди, которые родились на природе и никогда никого не видели, вырастают и добрыми-честными, и злыми-подлыми.
– Не поймаешь, дружок. – Дед Пимен усмехнулся на всех, будто желая сказать – выходите против меня, положу на лопатки. – Эти дикари не одни живут, а сами с собой. Вот ты, Муслик, беседуешь втихомолку под нос себе? конечно. В человеке много разных нравов проживает, и они каждый божий день хлестаются в нём до победы. Но сегодня победит храбрец, а завтра трус – и пусть он сидит в своих дебрях до скончания века, никто про него не узнает. Ну, а уж если вышел на люди, то вот ты весь, как на ладони. И тебе перед всеми охота казаться лучшим, особо перед любовью своей. – Старик выбил трубку об резиновый ботинок, спрятал в кожушок, и в карман. Положил Янке руку на плечо. – Ответность за людей, которые подпали под твою отвагу, которые верят тебе в трудах и в бою – укрепит натуру, Янко. А любимые глаза подвигнут на геройство ничтожного труса. То, чем храбрец куражится и ярует, для трусливого – высший порыв духа.
– Ты думаешь, нельзя будет сотворить человека готового, неизменного? – спросил старика спокойный Муслим, которого Зиновий почитал за стойкого молчуна. – Наука ведь развивается, и учёные придумают какой-нибудь компот из сухофруктов: выпил его – и живи для всеобщей радости.
– Может быть лет через двести научники сотворят чудо из костей вечных. Скорость он поимеет, летать станет как Серафим, не таясь уже, и соображение в голову воткнут. Глотнёт твоего компоту – и заблестят глаза, медсестру лапать начнёт. Со второго глотка загордится и сотрёт любого врага в порошок – вот где радость для злобной военщины. А до дна стакан выпьет – и нет на свете заслонов для него, чтоб руками потрогать. Только, Муслимушка, и морали для него нет, потому как она – не урок школьный. Её не выучить никогда назубок, оттого что стыд-срам подползает из пяток то вместе с упавшим сердцем, то из кончиков пальцев, осовевших от позора. Человек должен душой осознать добро и зло, и жить для всеобщего благоденствия.
Тут Зиновий, слушавший молча, и поджидавший маленькой оплошности, прихватил деда за язык. Стал убеждать упрямца, что каждый человек должен осчастливить только близкую компанию родных и любимых людей, и это бу¬дет дорогой к процветанию. – Пойми, старый, если я охвачу рукастой лаской своих баб да мужиков, ты своих, и такая радость дальше по хатам пойдёт – тогда смерть всем тиранам, не станет резней и войн.
– Головёшка навозная! теперь ты покумекай! – Пимен схватился ввысь, оттолкнувшись от Янкиного плеча. – А вдруг в одной хате счастье окажется побольшее, чем в другой, завидуха сгложет – и что? была бойня дворовая раньше, станет мировая, потому как сойдутся не поодиночке, а стенка на стенку, всем планетным кагалом.
Зиновий гонор выпучил, а против сказать нечего. Да пошёл на попятный. – Извиняй, Пимен, не продумал я до конца. Вот всегда так, – он обратился к ребятам, – влезу в спор со своим мнением, а ухожу с чужим. Но это не от слабости характера, – Зяма погрозил деду кулаком, улыбаясь как лучшему другу. – Просто хорошие доводы появляются у меня в разговоре с собой.
– Видно, ты себе собеседник полезный, – засмеялся Муслим, приканчивая лопатой последнюю горстку земли. Прикрыл глаза от солнца: – Как там молодёжь?
– Лошадку размуздывают. – Пимен отряхнулся со всех сторон, собираясь в дорогу. – Пойду её назад к Калымёнку сведу, за ради бога выпросил. И вы расстебайтесь, берите с сарая удочки. А узелок со снедью я в хате оставил.
Он выглядел всех, и окликнул младшего. – Пойдём со мной, Серафимушка. Одному мне не донести.
Зиновий с Ерёмой удочки раскидывали, копошась на берегу пруда, когда старый с малым вернулись. А в руках у Серафима огромный баул с едой, и из горла узляка торчит бобышка доверху налитой четверти.
– Ого-го! – восхитился Янка, привстав с прохладной травы. – А Зиновий говорил, что ты, отец, жадный.
– Кто? Я? – Пимен схватился за посох, что из дома прихватил.
– Не слушай дурачка, опять врёт. – Зяма подошёл к Серафиму, по пути пнув под задницу брехуна. – Разве б я такое про лучшего друга сказал.
– А бес тебя знает. Может, в глаза одно хорошее, да за спиной фигу кажешь.
– Ты что, старый, серьёзно? – Зиновий и впрямь обиделся; бросил на землю банку с огурцами и ушёл к удочкам.
Янка завертел глазами по кустам, ища для себя розгу потяжелее. – Я пошутить хотел, какой-то он сегодня нежный.
– Друзья мы с ним, вдвое обидно. – Пимен нагнул бутылку, сполоснул стопку самогоном, и налив до краёв, понёс, прихрамывая. – Зяма, я виноват. Прими как дар, и верни как прощение.
Дядька засмеялся, скинув уже размотанную леску под ноги, и взял стопку. – Ну давай, мирись – больше не дерись. А то ж от тебя потом в тёмной подворотне и не вывернешься.
Старик утешенный вернулся к ребятам. Всем разлил и себя не забыл. Муслим отказался. – Я не хочу.
– Вера не позволяет? – чуть нахмурился дед. Оно понять мужика можно – только ведь это раскол в честной компании. Не пьёшь – зачем пришёл в гости?
– И вера, и сам не хочу. – Муслим стойко улыбался, решив идти до конца. – Против сердца своего не могу воевать.
– А против людей хороших пойдёшь, если вера прикажет? Если наши молельники друг с другом схлестнутся и под знамёна прихожан позовут... Не знаешь, – ответил сам Пимен, глядя на удручённого Муслима. – Вот сидим мы, товарищи добрые, с разных купелей крещёные, и нам бы по завету кровавых кликуш глотки друг другу грызть за право первородства – ан нет, не станем. Потому что нету средь нас иуды, ползучего шептуна религии, который вечно горлопанит в храмах и мечетях, и в синагогах, и в церквях – мы первые! первые! – Пимен поднялся в гору, и постучал посохом по божескому облаку, вылупив глаза в бездонный космос. – Пусть громом меня повержет, если я пойду убивать невинных людей по завету ваших земных провозвестников!
Зяма уже поспешил к старику, и вдвоём с Муслимом они усадили его возле тарелки с квашеной капустой. – Ешьте, дедушка.
– А ты думаешь, я опьянел с двух стопок? – Дед осуждающе рукой махнул. – Вы против меня неловкие питухи. Тюрьма поломала здоровье, а ране я пузырь с горла выдувал и танцевал с девками до усёру.
Кое-как стал Пимен отвечать кряхтеньем на подначивающие улыбки. Трубку вытянул, раскурил, и будто б успокоилось сердце. Опять на траву прилёг, муравьи заползали по бороде – а был такой страшный, зверь просто.
– Ерёма, поймал хоть одного? – Янка подошёл к одинокому рыбаку. Следом подтянулся и Серафим, да сразу за удочку.
– Садитесь рядом. Глянь, какие караси, – похвастался Еремей перед Янкой, выуживая из воды на тонком прутике двух маломерных заглотов.
– А-аа, я думал – тут рыба.
– Её сначала поймать надо, – заумничал Серафим, пустив по стальному крючку синего червяка. Тот и не сопротивлялся, когда лез в воду. Что он там рыбам показывал – неизвестно, только выпрыгивали они из воды, смеясь от его весёлых историй и неприличных анекдотов. Завертелась рыбья карусель вокруг тощего замёрзшего бабника, и ведь нет в червяке особой стати, но на язык больно скорый.
– Что они в тебе нашли? – спросили мужики, когда он опять появился из воды, весь в засосах и губной помаде.
– Бабы любят ушами, –
