Сонное царство

с сапог глинистую грязь деревенских выселков, дядька без раздумья отворил дверь в сенцы; шагнул, загрякав пустым ведром – хотел чертыхнуться, но закрыл рот, решив одарить Пимена нежданным подарком приятной встречи.
Старик у окна мастерил валенок. Он свет не включил, ему хватало солнечного. – Привет, Зяма.
– Ну вот, а я думал сюрпризом прийти. Ты даже спиной видишь.
Пимен засмеялся лёгочным кашлем: – Хэ-хэ.., я чую нутром. И слухом – твои сапоги совсем иначе скрипят, чем тапочки Марьи Алексеевны.
– Приходила? – Зиновий подошёл к деду, руку на плечо положил.
– А то ж. Боится, не помер ли я. Им же, бабам, страсть как не хочется мужиков обмывать. Потому что мало нас осталось, настоящих.
– Ну это ты зря говоришь. Просто спокойно сейчас живём, а люди познаются в годину трудную.
– Ох-ох, заступник. Да если есть в тебе червоточина какая, она и в миру на свет вылезет. Врёт человек напропалую – брехун, значит, завзятый, и исправить его только могила поможет. А труса возьми – вот будет кричать молодая девка в темени под насильными руками, так он же, гад, не подойдёт. Обежит стороной, да ещё потом перед собой и оправдается – любовь, мол, у них, сами разберутся. – Дед поставил валенок, поднял ко лбу очки на резинке. Он, когда волнуется, то все дела бросает, чтоб уж от главного не отвлекаться. – Зяма, а ведь я и в тебе грешок вижу немаленький.
– Какой же это? – Зиновий немного обиделся, и даже не присел на табурет. Ожидал, может придётся убегать от дедовой грубости.
– Да болтаешь много. – Пимен улыбнулся, вызывая Зяму на спор. – И вот мысли в тебе бродят хорошие, честные, но коли заведёшься с какой-либо бестолковой шуткой, то и не остановить тебя. Иногда, бывает, ты меня силком подзуживаешь, хоть и понимаешь, что неправ. Только чтоб до белого каления довести. А, просёк я?
– Да, – засмеялся Зиновий. – Признаюсь, спецом это делаю. Но ведь ты, Пимен, в запале очень откровенные слова говоришь, которых ни в одной книге не сыскать.
– Книги тьфу. Поживи с моё, или даже заходи почаще, я тебе всю мудрость обскажу, коей научился.
– А знаешь, Пимен, с языка легче опыт перенимать. Тут и по глазам видно, и по рукам твоим жизнь читается. Вот как ты мне рассказываешь, так и я дальше передаю мальцам своим работящим.
– Много их у тебя? – дед вытащил кисет с табаком. Заволновался, видно, радостью общения.
– Трое... даже четверо уже, – поправился Зиновий. – Сегодня мужик приезжий на работу вышел.
– Не балуют?
– Полегоньку. Муслим семейный, детей трое, и дом – его отрада. Серафима ты видел.
– О-оо, – всполыхнулся дед огневой улыбкой, от которой дрова в печи поджечь можно. – Свойский малец, в нём всё приселье души не чает. Ты уж, Зяма, пригляди за ним, чтоб не обидел никто.
Огорчённо пожал плечами Зиновий, грустью-приправой замешал беседу со стариком: – Разве за Серафимом успеешь? он взмахнёт крыльями и уже в облаках кубыряется, а я его лишь провожаю тоскливой слезой. Вслед хочется, да сил нет.
– Мать-природа мальца обережёт... – Пимен помолчал; замечтался так на годы, что и трубку забыл раскурить. И пока носило старика по вечности, Зиновий успел огонь развести, дровец подкинул к головешкам.
– Либо хату протопить собрался? к чему это? – спросил дед с тайной надеждой. И Зиновий не обманул его жданок, ответив в лад: – Ночевать остаюсь.
– Во, завёл я себе приживала. – Пимен отвернулся к окну, чтобы скрыть нечаянную радость. Он не со зла бурчит на дядьку – просто неловко ему в дружбе мужику признаваться. – Лучше б к семье своей возвращался. Почитай, больше года жена одна в городе тоской кручинится.
Зиновий не сразу ответил; дунул в огонь и отёр глаза, будто старая зола в них попала.
– Нет. Не простит она меня. Для неё предательство хуже смерти. Похоронила уже, наверное.
– Ты вот поверь мне, волхву деревенскому – скоро письмо получишь. Дети напишут, не она. Гордостью твоя баба заморочена.
– Или любовью.
– А то и есть сама гордыня. Когда человек превеличе всего любовь свою возносит, то и злобится – не прощу измены, прокляну за блуд. Оно, может, и не было ничего – да куда там, лихих слов назад не воротишь. Взъярился мужик, рёвом хлыщет – топором машет; а баба не смолчит – припомнит в отместку. И всё круче гора семейной ненавиди... О детях бы подумали, да вспомнили благостное прошлое.
Зиновий уже в рост встал, и бился из угла в угол, приюта душе не находя, будто молил – замолчи, дед. – Что ты всё об одном и том же, как кутька меня носом тычешь? Я себя сам беспримерно казню, уже руки-ноги отрубил, живу на одних костях.
Старик, где сидел, схватил валенок и запульнул им в Зиновия, едва не срубив лампочку под потолком. – Не ори. Ты на этих костях в город ползи, да к родной хате прислонись. Если в жене твоей сострадание осталось, простит.
Дядька после этих слов долго у огня сидел; уже паук над дверью синюю муху поймал, и тенетами облапил. Дед отвернулся от Зиновия, выглядывая новости в окне.
– ... Пимен, давай с тобой в картишки перекинемся. – Зяма первым подал голос, понимая, что иначе старого на перемирие не сподобить. – А то одни разговоры, пора уж от них отдохнуть.
Дед просветился улыбкой, аж косточки видны стали в ямках чёрных щёк, и спросил с надеждой: – Зиновий, может ты в шахматы играешь?
Тот, удивившись, ответил: – Да уж тебе не поддамся. А что придумал?
– Тут и маяться нечего, садись за стол – я доску принесу. – С радостью великой старый Пимен прошёл к постели, чуть хромая, и достал из древнего фанерного чемодана деревянную коробку в жёлточёрных клетках. Обшлагом рубахи стёр с неё пыль, и бережно, чтобы фигуры не стучались внутри, принёс к столу. – Вот.
Отворил Зиновий дверцу потаённую, прошептав заклятье волшебства, а в коробке ничего особенного. Не из золота и самоцветов – просто обыкновенная липа, чуть лаком промазана. – У тебя тут и не разобрать, где кто. Это, видно, королева, с грудями-то.
– Охолонись, то не сиськи, а награды-ордена. И не бабе срамной дадены, а офицеру за службу геройскую.
– Пимен, да ты их сам вырезал. – Зиновий взял ещё пару фигур, обсмотрел с боков и под платьем. – Точно, вон и рубцы из-под ножика.
Дед гордо махнул головой: – Милый, у меня трудовых медалей поболее военных. Я тебе не рассказывал, память берёг. Токарил – раз, это после ремесленного; потом, как начали по дворам электричество тянуть, так и я записался – интересно было. Два года клепальщиком работал – покуда сварку не придумали. Ране все башни, даже поднебесные, на затутырках железных держались.
Зяма воспоминания перебил:
– Вот такую шахмату я знаю – тура. На сторожевую крепость похожа. Когда в степях наших кочевники грабежами промышляли, много было дозорных вышек. Коли земля большая, глаз да глаз за соседями нужен, а не то кусок оттяпают – доказывай по судам потом.
– У нас в деревне из-за чернозёма не дрались. Эвон его сколько! ковшами не перечерпать за вековечье. Помнишь, как пришлый председатель общины удумал пахоту продавать? Да не в межах и обмерах, а прямо на машины барахольщики землицу накидывали с верхом и сбывали городским скупердяям.
– Сам на собрании не был, но мне про твой подвиг рассказывали.
– Это не геройство – подлецов ущучить. Их мужики местные без зла окоротили. Потому и Олега выбрали, что свой, поселковый – на виду рос.
Зиновий ткнул пальцем в потолок и произнёс короткую торжественную речь, поддержанную оркестром парадных труб и барабанов: – Оно и не важно с каких государств, институтов и возрастов приходят начальствовать люди – пусть только о богатстве своём меньше думают, а больше про общество.
Пимен перебил его ходом белой пешки, пустив её бежать по передовой под визгом пуль вражеских солдат. Чёрные тоже начали с центра, подчиняясь тактической задумке Зиновия, учёного на книгах, а не на полях сражений. Дедовы бойцы смелы до бесстрашия – они защищают свою землю; но и супротивники не за границей живут, а всего лишь на другом краю села, у черёмуховой околицы. Значит, гражданская война – рожи ведь всё наши, деревенские, только что мундиры разные.
Забахала фланговая артиллерия со сторожевых крепостей: то Зиновий напугался, увидев, как дедовы кавалеристы шельмуют коней. Старинные пушки не добросили рваной картечи, но всадники заплясали на лошадях, отвыкших от боевой громыни. Кавалерия рассыпалась по полю, рубая саблями кадыкастые бодылья бегущей пехоты.
– Назад!.. трусы! – заорал краснорожий Зиновий, перемежая два слова такими матами, что даже дед Пимен удивлённо махнул головой, и закрыл уши своей белой королеве. Чёрные офицеры бросились как зайцы к покинутым пулемётам, и тёмные хвостики их мундиров затряслись в такт убийственным очередям.
Зиновий устало отёр пот со лба и прохрипел деду: – Предлагаю замирение на перекур.
– Не перечу, – ответил ему изрядно довольный Пимен. – Что, служба, небось пороху не нюхал?
– Где ты, отец, так биться научился? – дядька Зяма достал из портсигара папиросы, предложил старому, но тот уже набил трубку самосадом и благодарно отказался.
– После суровой войны притянули меня за зубоскальство. Главаря дурного высмеял средь мужиков своих, да один сукарь указал на меня. Вернулся с лагерей я вот седой, как сейчас, но и отомстил страшно. – Глаза Пимена сверкнули с-под бровей. – Рассказать тебе или так поверишь? о моём грехе досе в деревне никто не знает.
– Ну и я знать не буду. Зачем чужой хомут на шею?.. Значит, с тюрьмы у тебя навыки остались.
– Не только. Я, почитай, всех деревенских игролюбов  на лопатки положил. Ко мне даже Круглов участковый заходит. Вроде бы за самогон проверить, – дед усмехнулся, – а сам в кармане шахматную книжку прячет. – Пимен заклехтал смешливо дырявыми лёгкими, и сплюнул на пол мокрень. Растёр ботинком.
Опять за доску сели. Дядька Зиновий не бросался теперь очертя голову защищаться от мелких наскоков. Понял, что в голове у деда зреет чудовищный план, и шарил очами по позициям, как оголодавший вурдалак. А Пимен вроде бы и смирился с потерями в неудачной атаке, но из-под белых косм выглядывали его фиолетовые венозные уши – дед не смог управиться с волнением.
Как ни крутил шеей дядька, как ни мытарил мозговые извивы, а проглядел шпионское нападение белого офицера. Под прикрытием кавалерийского дозора тот проник в дворцовую землянку и заколол кинжалом спящую королеву. Зиновия спасла свита, гуртом набросившись на рьяного служаку – удавили его смертью героя.
Пока в чёрном штабе творилось бесчинство, Пимен втихомолку перекинул на передний край свежие воинские силы, придав им обозную артиллерию. В бой солдат повела сама царица, мать-героиня.
– Воины мои, дети любимые! – прокричала она перед последней сокрушительной атакой. - Братья полегли, товарищи наши! Кроме вас некому оберечь семьи родные – жён да детишек, и землю славную. Не пожалейте ж головы за всю благость человеческую, что дороже жизни, храбрее смерти!
Останки разбитого войска Зиновия не струсили – они окружили своего обречённого короля и гибли под пулями, под тяжким сверканием сабель. Оставшись один на поле боя, дядька Зяма вытащил револьвер, приставил дуло к виску. Он почти не дышал, безысходно подняв мокрые глаза к небу: плач его был тихим помином по погибшим товарищам.
Но Пимен не дал ему застрелиться – выбил наган, и связав Зиновию руки за спиной,