законом ведает людская мораль, а не столичные баре. Твои слова, дед, я повторяю, – в нос ему тыкнул, – твои.
– Народной воле тоже управитель нужен, а иноче мы друг другу бошки отгрызём. – Пимен оголил дёсны, показывая, что у него ещё зубья остались. – Гудящей толпе нельзя доверяться, а особливо тому быдлу, которое на подвиг в стаи сбивается. Я боле верю честному и справедливому вожаку. – Старик тайком подмигнул Зиновию, надеясь, что тот поймёт лицемерие этих слов.
Но Зяма нарочно не заметил сигнала, чтобы уже выговориться до конца. – Ты ерунду порешь, будто твои извилины сейчас в вине спят. Вот выберет меня дворовый народ на уличное царство, и я тоже не удержусь – за большим кушем свою руку протяну, или иначе сподличаю. – Стало тут дядьке совсем не стыдно наговаривать на себя: – Забороню душу всеми мыслимыми грехами, равняясь на высших негодяев. Те тянут подлые барыши громадами: а мы, мелкие бесы, с-под хвоста у них шерсть выстригаем – что останется, тому и рады.
– Да ведь вы оба, выходит, правы. – Олег стоял, раскинув руки, словно протягивая ладони на примирение одному да другому. – В том, что рыба гниёт с головы, лишь толика правды. Даже самый великий государь, самый мудрый и справедливый, не изменит нынешнюю радость человеческую, а пока она мерится деньгами и властью. И бедный мужичок, заработавший авторитет в площадном горлопанстве; и богатей, поднабивший кубышку на бензоколонках окружной дороги – не глянут на большого дядю, а тихо пошерстят у него под ногами, суча и кланяясь. Но зато великий государь может изменить систему жизни, сделав отечество богаче, и оттого добрей. В свою очередь сникнет раболепие столоначальников и низкопоклонство простолюдинов. – Олежка задрожал как пацан, первым нашедший ответ на пятёрку. – Вы понимаете меня?
– Ну конечно, – улыбнулся хитрючий дед, подманивая детские грёзы. – А в тебе раболепие сникло? можно цирк зачинать? беженцев приглашать?
Председатель широко открыл глаза, и за линзами очков они стали стрекозиными. Он внимательно посмотрел на плутов, умнея наяву; а потом первым взахлёб засмеялся, чмыкая от неправильных слёз: – Обдурили и рады?
Очень уж заразительный смех у Олега, искренний, и следом за ним дядька Зиновий хохочет, а старик, сбросив валенки у печки, шлёпает по полу: – Дай ответ! дай.
– Забирайте стадион возле старой школы, – отсмеявшись, махнул на них пред. – А когда фундамент с цокольным этажом возведёте, я пришлю вам каменщиков.
– Сынок, нам бы ещё чертёж строительства, – просительно вдруг сложил руки Пимен, будто он тоже со своей скаредной ногой собрался месить бетон.
– У меня в городе знакомый архитектор; недели через две пришлёт. – Олег решил быть щедрым: – и хоть Муслимовым родичам я домов не могу выделить, а небольшие комнатки поищу в общежитии. На первое время, но дальше пусть сами строятся.
– Хороший ты человек, радетель. – Пимен оглядывался назад при каждом шаге к двери, и позабыл обуть валенки. Их Зиновий вынес в руках, стукнув на прощанье обушками о порог.
В коридоре, обувая деда и заглядывая с пола ему в глаза, Зяма спросил о том, что его мысли особенно занимало: – Пимен, ты и вправду жалуешь царя?
Но тот оттолкнул его валенком на спину: – Нет. Я в кабинете за идею продался.
И стуча палкой как молотком, стал забивать в лысую голову шиферные гвозди: – Самодержавное ярмо ничем не лучше партийной нагайки. Это сейчас изнеженые барчуки с родословной визжат: – Государь-батюшка! благодетель и страстотерпец! – А холстомяные мужики, у которых в предовьях одни крепостные, даже с отбитыми почками будут хрипеть: – царь-сука.
Нельзя, Зямушка, оправдывать презрение диктаторов к человечьей судьбе, и жизни. От них творит беззакония придворная свора. Когда народ сам рожает королевича в прилюдных потугах кровавых схваток, то уличные вожаки окружают его жадной стаей, и воспитывают по злобе матереющее дитя. Ему славословия воют около жирных помоек, и глотки друг другу рвут за близкое место к повелительной пасти. Очень живо людишки похожи на псов оскалом поломанных лиц и робким дрожаньем хвостов. Даже на всепланетных сходках диктаторы пятнаются былыми обидами и злой памятью, совсем не думая о живущих людях на земле. Любая война начинается с мелкой дворовой пакости, со сдохшего поросёнка – а семейные ссоры стекают по венам граничных рек синими тромбами, жертвенными телами.
Старик вдруг дёрнул Зиновия за рукав, заставив отскочить с проезжей дороги. Потому что рыцарь лязгающий скакал посреди улицы, подняв снежную пыль до верха палисадников. Хозяева выглядывали в окна, ожидая трактор, а это железные латы гремели о костлявую спину коня. Заморенный вороной тяжко оглядывался на седока в ожидании привала, но тот шпорил, закусив губу. Он предложение руки и сердца вёз. Гончую весть ждала в нетерпеньи принцесса.
Из бани выходили субботние бабы, розовые и мягкие. – Эй, рыцарь! ручки поцелуй, чего ж мимо скачешь? – Тот даже не отмахнулся надоедливо, хотя голову чуть повернул и оглядел красоту женскую.
- Куда это он прожёгом? симпатичный весь. – Девчонка засмотрелась вослед, в клубы белой пыльцы.
- Не мечтай, дурочка. – Баба лет сорока положила руку ей на плечо, слегка сжала косточки пальцами. – Он принцессе своей верен: ради неё во всех подвигах засветился герой. Бывало за ненадобностью прогоняла его владычица сердца, или тяжёлые задачки из вредности загадывала. Но обуха не перегрызёшь: разбежались от неё все прежние поклонники, потому что ни душе покоя, ни телу развлечения. Один рыцарь остался – видно, ломает любовь парня.
Из переулка выезжала жёлтая машина свадебного кортежа: сначала донеслись холодные звуки сигнальной трубы; потом первым оказался Серафимка, привязанный к капоту – он дудел, до разрыва надувая щёки, и Зяма с дедом вдруг испугались, что он лопнет. Но пацан им улыбнулся, и ещё сильнее заиграл, собирая к машине восторженную ребятню.
Пимен ещё втихую смеял над свадебной шуткой, сидя в гостях у Муслима, и не желал верить тягостным сумеркам этого дома.
– Зяма попросил разговорить тебя на откровенье, как вы страдаете от дальней войны. – Старик взглянул на хмурого мужика, хотел трепануть его за плечо – взбодрись, милый – но тот грозой вывернулся из лёгкой тучки. – Ох-ох, какой гордый... Родичи есть там?
Молчит Муслим как орле в клетке. Ему блажится не петь под замком, а сорваться в жестокий полёт, чтоб не крылья звенели, а стальные болванки, начинённые ветром и порохом – и гробить презренных мародёров, дробя их в прах.
Жена Надина, не боясь мужнего гнева, принесла из спальной далёкое письмо от свекрови: – Прочитайте, дедушка.
Пимен тетрадный листок взял; отставил, чтобы буквы не сливались в кляксы; стал немо читать, едва шевеля губами: – сыночек, когда ты вернёшься? я скучаю без тебя, нам трудно жить в голоде и холоде, в тоске каждодневной; хорошо, что есть мир на белом свете, что хоть тебе там счастливо живётся; возвращайся скорее или нас отсюда верни, я встаю ночью на каждый стук и шорох, бегаю по улицам за каждой похожей спиной, но мужчины оглядываются на меня чужими глазами; ненаглядный сынок, я ужасаюсь смертных мыслей, что меня уже нет на этом свете и никто тебе не расскажет о нас.-
Очнулся будто Муслим, обвёл гостей пистолетными дулами: – Дальше вслух, деда, читай – что отец вслед за матерью пишет.
Для всех возвысил голос Пимен, площадный дьякон:
– Сегодня задохнулось небо гарью атак танковых чудовищ, до той поры вживую не видимых деревенскими мужиками. И поволочили людей по земле танкисты, наматывая на траки гусениц безжалостно – мясо застревало в звеньях, а кости отскакивали ломаными сухарями на талую горячую землю, бьющуюся в агонии. Сходка военных врачей изучала кровавые сгустки её утреннего отхаркивания; желудок выплёвывал куски человеческой плоти, уже не переваривая.
Берёзы стражные столпились на озимой пахоте, и вытянув голые штыки вверх, к посиневшему носу холодного ветра, отдают залпами последние почести мёртвым – своим и чужим. Деревенские кепки и солдатские фуражки валяются в грязных лужах, в пятнах гранатных воронок, обмываясь струйками крови: –пит! –пит! - Стоит над полем вой и мат, глаза судьбы – куда же вы смотрели? Откуда –пит? - из мрущих мужиков – божественной страдающей кропели.
На пятаке вересковой межи задымился ещё один танк, и селяне вытаскивали солдат наружу, гробя их косами и поросячьими резаками. Механик водитель закрылся внутри на все крючья и верёвки, стянул поручни и рычаги тросами – не доберитесь, миленькие! не доберитесь! – и визжал оглашенно, наверное, сойдя с ума.
Пули уже не роились на пастбище смерти, и редко где слышался взрыв снаряда. Армейцы схватились с селянами врукопашную, убивая штыками гортанные крики навозных берсеркеров. Гнали их по вязкой пахоте, как волов запряжённых в работу: прямо на танки, на мучение, в мясорубку – фаршируя победный ужин.
Заголосили бабы в деревне. Женское сердце, слабое болящее, не дождалось вестей – и жёнка оплакивала мужика своего: плечистого, кудрявого, ухватистого. Развернулась поминальная песня плачем во всю ширь горизонта, и попав на острые стрелы всемогучей розы ветров, полетела в края безбрежные.-
Глубоко вздохнул тут Муслимушка, в десять ноздрей, будто затягивая в себя далёкие запахи, поглядки, и отголоски родимого края. – Тоскую я, деда, по маленькой родине. Мне своя деревня мирная снится: она меньше ростом и тоньше в плечах, но там половина души осталась. Я дома пятнадцать лет не был.
– Неужли Надька тебя от родителей посадила на цепь? – Пимен поджал губы, нарочито сурово оглядев жёнку. Потупилась она, словно виновная во грехах. – Распустил ты её. Иной раз и кнутом проучить нужно бабу по сраке. От кулака на лице у ней синяки останутся – стыд перед людями, а под юбкой только ты хозяин. – Улыбнул старик, без зубов дитя малое, и сказал решённое: – Ехать в войну тебе поздно, а вот вернуть твоих родичей в мир мы успеем. – Обернулся со стулом, на одной ножке: – Садись с бумагой, Зиновий, и пиши ответ:
– Схватила хвороба землю за горло и душит. Сил уже нет сопротивляться, только визжит и плачет земля кровавыми соплями военных ран. Людей уже никому не жалко, и воняют их трупы усладно для чистилища... Браток родимый, разве мне и тебе надобна эта боль, и гудящая волна чёрного ужаса, кой несётся на нас с небес. Какой бог её послал, и какими матерными словами, что под серыми крестами бомб земли не видно? а ответь себе не таясь, браток – сделал это враг человечий и друг кровный, которому нам с тобой давно уже пора кишки выпустить. Мы не за отечество воюем, прикапывая мёртвых детей да корчуя обугленные дома. Мы терзаем времена и пространства ушедших и будущих веков за власть и богатство диктаторов – великих червей... Я не знаю, как подлые дела творятся на свете; мне секретна их трясучая корысть и смешны ядовитые интриги. Но знаю точно, что злобу лелеют варагулы, упыри, и душегубы – а противу них в этой беспримерной сече встали с хоругвями добродеи, светляки, милосерды.-
Пимен умолк; он скрёб бороду, думая как завершить это приглашение, не обидев назойливым гостеприимством.
– Приезжайте к нам, добрые люди... И поставь росписи: дедушка Пимен, дядька Зиновий, Мария Алексеевна,
