Соберу милосердие-1

Муслим с Надиной, Олёна с Еремеем, Янко, Серафим, Олег председатель да вся поселковая артель.
Зяма размял уставшие пальцы, и досказал последнюю самую важную мысль этого письма: – Допиши родным, что жить будут в своей вере, но по нашим сельским законам. Как и все мы.
На крыльце Муслим отблагодарил гостей коротким мужским спасибом, сбивая ладонью свои подмокшие глаза на снег. А Надина расцеловала деда, и от её нежности Пимен лицемерно отнёкивался, не делая шагу бежать, так что Зяма силком его утащил.
– чудесный день, – шептал старик в обратной дороге. – чудесный и благостный... Слышишь, Зямушка – дал бы господь ещё лет пяток подобного счастья...
Об этом же думал и Ерёма, расфранчённый для свадебного праздника. Он толкал Янку, согреваясь на весеннем морозце; он ждал беседы за накрытым столом и тех пустых мыслей, из которых рождается общность. Хотя бы вон с тем брюхатым мужиком, холящим свои вислые усы, и похожим на неповоротливого моржа. Рядом явно стоит его сын, высокий и коренастый белый медведь. Обоих держит под ручку пятнистая тюлениха в дорогой шубке – немного примятая возрастом, но своенравная мать. Её симпатичное лицо быстро меняет выражения при взгляде на разных гостей. С пингвинами, видно, она дружна, и лучатся глаза её искренней радостью. А вот от морских котиков отвернулась тюлениха сразу же, лишь только поймала к себе интерес со стороны главы семейства.
Белая пустынь; раскинутый усердными дворниками мягкий снег, наметённый пушистыми вениками южных ветров. Чистюли уборщицы ещё и протёрли огромную площадь тряпками  в пене стирального порошка, мыла и отбеливателя; до самого горизонта ласковая простыня, тёплая от солнца и готовая для свадебноно лежбища. Белый медведь играет на гармони, гости со всех окрестных птичьих базаров галдят песни и кричат любо, а пингвины во фраках степенно топают комаринского. Шалый ветерок играет на свирели, резвый свист свой утихомиривая в угоду новобрачным. Симфония любви разлетается на ноты: – до – надувается от гордости за великого композитора, который вдруг проснулся и ожил в своём ледяном саркофаге; – ре-ми – играют на трубах, срывая занавес и первые аплодисменты; – фа-соль – вступают скрипки, –ля-си – выше! выше! пусть летит к северному сиянию проникновенная мелодия и задобрит холодную полярную звезду. Та улыбнётся и нальёт из небесного ковша сладкую медовуху: – Пейте, молодые!
– Гляди, гляди, – незаметно пнул Янко товарища в бок, указывая на подружку невесты. – Серафимушка у нас привередливый. С лица воду пьёт, чтоб Христина красоткой была. И наверно, под юбку заглядывал – пусть не девка, но малоёханая.
–А толку, – мотнул Ерёма башкой. – Всё равно будет в рот ей заглядывать, за то что первою стала.
Открылись двери свадебного зала; приглашённые вошли, оправились у высоких зеркал, и начали рассаживаться возле вкусных горячих блюд.
Серафим взглянул на молодых, и прокашлявшись от робости, повёл застольную речь иногда лишь подсматривая в шпаргалку на своей ладони:
– Не знаю – правда, нет ли, а ходит по селу легенда о любви великой, об женихе и невесте. Встречались детьми, дружили соседски – из дома в дом, но о чувствах своих сердечных не заговаривал парень. Легко ли молвить об обрубочке земли, на котором живёт симпатия ненаглядная – о маленьком оконце, занавешенном от нескромных глаз. Ну, ребятишками были, рыбку вместе ловили – а чего же теперь девчонке свет застить, если на её красоту мужики вольные не жалеют свои богатства. Вот и потерял жених голос певучий, замолчал надолго, и ждал лёгонького намёка как подаяния. Смеялись гномы над ним, хохотали лесовины – даже выстелили тропку из лап еловых до самого невестиного дома. И бывало, мать не дозовётся сына вечером; а он все дела по хозяйству за мужика сделает и потом идёт сторожить покой любимой до глубокой ночи. Сел под окнами, обнялся с душистой сиренью, и песни поёт – всё больше грустные, тревожа сердце девичье. Невеста рада бы уснуть, утром до света подыматься; только плетёт венок из неспокойных музык в душе её песенная карусель. И не одна она слушает тайные признания, спрятанные в листве берёзовой да под пыльными лопухами. Жители земляных катакомб, гномы подземные, ругали жениха на чём свет стоит – дружбы с ним не имели, потому что уснуть не давал. Собрались гномы в ночь как-то, на задворки всем гуртом вышли, и со спины накинулись, мутузя жениха по всем важным органам. Он же стряхнул их ладонью, будто комаров, и лишь почесался от зуда – всё поёт.
Но однажды сказала дочери её мать, чтобы парень женихался к другой хате, под чужими окнами. – нет у нас для него приданого: всей радости, что бог тебя красотой оделил. И уж коли дана милость – значит, не зря. Не спеши с замужеством: гони нищих, привечай богатых. Поплывут в сундуки подарки дорогие – шали и сапожки, кольца да серёжки – тогда сама поймёшь слова материнские, поверишь в любовь. А на пустом месте только сорняк вырастает, как баловство. И слёзы не лей, не разжалобишь – на голую свадьбу благословенья не дам.
Эти слова услышал жених: затопал ногами гневно и разрушил подземные лабиринты. Гномы вышли к нему с милостью, неся на плечах огромный поднос, а на нём золотые самородки да драгоценные каменья. Когда узнала мать невесты о прибывшем богатстве, тотчас сама пошла жениху кланяться. И свадьба на неделе сладилась.
Серафим примолк на секунду, чтобы промочить иссушённое горло из налитого до краёв бокала.
– Так давайте же вместе наполним поднос дорогими дарами на счастье полюбившим голышам.
Вдоль столов уже шла Христинка, павой ступая с позолоченным блюдом. А приглашённые, шикуя, нарочито хрустели крупными деньгами, со звоном бросали толстые перстни, и опять деньги – так что обойдя всех, Христина устала держать богатство.
Потом народ закричал – горько; все стали считать затяжной поцелуй, словно прыжок с парашютом. Первой не выдержала  невеста, и раскрыла над собой купол, хотя жених мог бы ещё целоваться.
Сели за стол: пили, ели, наливали. Янко шепнул в ухо Еремею: – посмотри, малыш наш частит. – Тот лишь отмахнулся: пусть хлебает, утро отобьёт ему всю охотку.
Тут гармонист отёр губы и сел к музыке. Услышав частушечьи переборы, выбежала к нему, притоптывая каблучками, румяная баба с кудряшками перманента, и закрутилась, чуть придерживая от возможного бесстыдства розовое платье:
– Надо мною мой милёнок разлетался как орлёнок! Я такого воробья не возьму за три рубля!
А это, видно, лучшая её подружка скакнула на подмогу, и рьяно перекричала ехидный бабий смех да нестройный хохот облапошенных мужиков: – Я супругу изменила! извинялась, говорила – брошу я eгo, супруг, будешь вкалывать за двух!
Янка хлопнул Ерёму по плечу, и они, путаясь в стульях, выскочили в разные концы зала. А потом гордо застучали сапогами навстречу друг дружке, размахивая платочками из нагрудных карманов. Гармонист яро прибавил музыки под жалостливый Янкин голос: – Мне супруга изменяет, ем я мало каши!
Тут танцоры хлопнулись ладонями, будто передавая куплет, и Ерёма ревниво допел, шлёпая на баб звериными веками: – Чьи б бычки не прыгали, а телятки наши!
Заржала в полсотни глоток вся мужская братия, а старенький дед с невестиной стороны прокричал, пугая соседей ножом и вилкой: – Молодцы!  Не осрамили!
Но на его плечи сзади легла совсем чужая бабка, и оглушила: – Ах ты, милый, милый мой! Дорожила я тобой! А теперь я дорожу, с кем я время провожу!
Слабый старик подогнул ноги и бухнулся обратно на стул. Он долгонько чмокал губами, прикрякивая; и всё же несмотря, что многое стал подзабывать, с хриплым смешком выкрикнул бабке: – Ах ты, милая моя, крутишь жопой как и я! Всё!
Есть да пить гостям сразу расхотелось – начались танцы. Христина повела своего Серафима в даль светлую: туда, где за прозрачными завесями окон плывёт в прохладе колючий сосновый лес, и если не распахнуть ему фортки, он сам постучится, так что стёкла вылететь могут. Янка открыл окно для зелёной хвои, и на подоконник капнула тёмная перезимовавшая смола – в зале стало свежо, вкусно воздухом.
Отвлёкся Серафим на новый тост с Еремеем; подругу свою потерял. Отовсюду блеснул краешек её голубого платья, дразня – догоняй. Но кто Христинку увёл и куда, какой ухажёр пошутил – нашёптывала ревность в сто восемьдесят ударов, стреляя по вискам свинцовыми калабухами. И понёсся Серафимушка по коридорам, шерстя влюблённых направо да налево, забрался даже на крышу – а девчонку упрятали под боком у её мамаши.
Одну нашёл, другую слямзили: невесту вместе с хрустальной туфлёй. И в эту туфлю Серафиму налили до краёв: – пей, а иначе не отдадим.
Мотая затуманенной головой, он хлебнул – и последнее помнил, как товарищи отобрали у него из рук белый башмак, распили на двоих, а после самого пацана уволокли со свадьбы.
Таким разобранным Серафима сроду не видали. Будто в его скелете открутились вдруг все главные гайки, и даже голова еле сидела на одном витке. Янко на Ерёму, и за грудки: – Это ты ему подливал, уговаривал. Что он мужик взрослый, компанейский. Было такое или брехать станешь?
Еремей оторвал его руки, и покаянно обратился: – Ну чем я виноват? вместе ж гуляли, и ты не меньше меня пил частушки.
Кривится Янко от сильной боли, от Серафима в зубах: – За бутылкой товарища предали, хранителя нашего. А он по дружбе в огонь и воду кинется. Ох, будет завтра пацан у корыта сидеть… – и зацыкал языком.
Ерёме обидно; он разговорился с Серафимкой, будто тот в полном уме. – Вот видишь, малый, как горько обходится для души и тела с алкашами связываться. Хоть ростом ты вышел, но карлик ещё, потому что не справляешься в жизни – искусы тебя ловят.
– Повычи – повычи, лицемер, – Янка ему отвечал, отравляя красоту природы ненавидящей гримасой. А глазами пёсьими сверлит во лбу дырки: –Иуда ехидный ты.
– Между прочим, Иуда трепетный человек, и пострадал за свою милость. Услужить он хотел, потому и вознёс товарища на вечный крест.
– Тьфу ты, господи. Опять взялся учить благолепию. – Янко, как видно, желал подраться; и разочаровался Еремеевой святости, посчитав трусливой душонкой. Он махнул рукой да крепче потащил Cepaфима. Малый виснул за его шею раненым комбатом; Еpёмa видел, как побагровело без того румяное Янкино лицо – по нему плыл дурно пахнущий пот, отвратительный просто, и Еремею вспомнилось, как благоухает Олёнушка, нежась на влажной простыне после жарких утех.
Но тут Янко, устав читать по дороге нотации, засандалил Серафиму подзатыльник. – Не кричи и не буянь, олух! мы тебя от позора спасаем.
А милицейские ему из проулка, как черти въяве: – Что за шум, да с дракой вместе? – притулились рядом тихомирно.
Мужикам, конечно, такая шутка не по нраву пришлась: стоят, оправдываются. – Войдите в положение. Товарищ наш немного перебрал, а дома ждут жёны да малые дети.
Ерёма и Янка были похожи на трезвых, и потому милицейские сжалились. Красивый сержант с плакатными скулами не разжимая губ улыбнулся:
– Ладно. Проверю только. – И к Серафимушке обращается: – Паренёк, встряхнись на секунду. Ты этих товарищей знаешь?
Тот еле открыл осовелые глаза; посмотрел в дуреющую темноту, сжался от горя, и припомнил былые обиды: – Я этих гадов не знаю и знать не хочу!
Тогда сержант сожалеюще