Дурное побуждение

я открою окно. Открыть окно?"
"Оно открыто".
"Скажи мне, ты что-то сделал с собой? Что ты сделал?"

От её слов и чрезмерного курения мне стало еще хуже. Я повалился на пол, лицом вниз, а она наклонилась надо мной и гладила моё плечо.

" Пожалуйста, что ты делаешь, объясни мне. Тебе нужно полежать, отдохнуть? Может, мне уйти?"
"Нет. Не уходи".
"Дать тебе воды? Хочешь, я приду после уроков, мы сходим в сад, посидим там? Хочешь?"
"Сотри эти письма".
"Я сотру, я тебе сказала. Но ты не делаешь ни одного звонка никому. Договорились"?
"Сотри сейчас".  – "Стирать? Не слышу"? - "Не хочешь, не стирай".

Она открыла свой почтовый ящик и начала стирать мои письма.

"Вот смотри, Я всё удалила, ты стал абсолютно чистый. А я осталась блядью, да? Я, грязная шлюха и блядь, удалила твои письма. Всё. Я грязная шлюха, а ты чистый человек".

Я подозревал, что у неё остались распечатки писем, а потом узнал, что они сохранены и в электронной форме, у Лёхи. И тут она меня обманула.

"Можно я тебя ещё о чём-то попрошу? Я могу попросить, чтобы ты держался? Ты должен быть сильным мужчиной. У тебя есть работа, у тебя есть дело. Бабы – это последнее дело. Важное – это работа. Если ты захочешь, мы встретимся после моих уроков. Если хочешь, позвони мне, хорошо? Мы встретимся и поговорим. Договорились? Я могу пойти? Успокойся, нет никаких баб, ничего нет", - добавила она почти шёпотом.

Она ушла, я остался лежать на полу.
После уроков она пришла снова и великодушно объявила, что стирает мои письма и из своей памяти, забывает их. И это оказалась неправдой, она ещё не раз мне их напоминала и устно и письменно. Побыть со мной после уроков она тоже отказалась, хотя и обещала. Теперь она соврала, что обязана ехать в библиотеку. На улице её поджидал Лёха. Я набрал номер, сохранившийся в мобильнике после её субботнего звонка: "Ника, вернись!" Какое там….
На следующий день я постарался взять себя в руки и отправил ей эсэмэску: "Я всё обдумал. Ты права. Наши отношения исчерпали себя. Не будет больше писем. Желаю успеха". Кажется, я ничем не обрадовал её больше, чем этим освобождением. Она сразу ответила: "Мика, спасибо за всё. Если захочешь, я приду поговорить". Она предпочла обезопасить свой тыл. Мне вспомнилось: "Я лучше себя чувствую, изменяя, когда дома всё окей". Потом я получил письмо, она просила прислать фотографии еврейского учителя, которые «всё равно лежат у тебя без движения». После этого мы виделись только раз.
В промежутке она ездила с Лёхой в Хайфу, чтобы приучить ещё одну семью из нашей компании к мысли, что он её любовник. Они ехали по той же дороге, что и мы с ней год назад, да и занимались, наверное, по пути тем же самым.
Две недели я просидел, точнее, пролежал дома, никуда не ходил и ничего не делал. Потом не выдержал и попросил её прийти. Когда пришла, я сел рядом и положил ей руки на грудь. "Ты знаешь, что ты сейчас ласкаешь шлюху и блядь"? – "Любить можно и шлюху". Я убрал руки. Она и на этот раз не могла оставаться со мной надолго. Назавтра я позвонил и предложил встречаться чаще и возобновить секс, хотя бы на те пару дней, которые остались до её отъезда, "чтобы мы могли расстаться как люди". В ответ она снова напомнила мне "грязные письма". Она уехала, не попрощавшись.
Всё внимание Ники теперь было сосредоточено на Лёхе. Надо было получить дивиденды с их отношений. У них завязалась интенсивная переписка. Однако и тут вышел прокол; Лёхина жена была совсем не дурой и, после временного замешательства, оказала грамотное сопротивление. Когда Ника уехала, и её гипноз ослаб, жена сумела убедить Лёху, что тот связался с хищницей, которая его использует и из-за которой он рискует потерять дом и семью. Она объяснила, что мои письма содержат не только брань и оскорбления, но долю правды, ведь их писал человек, хорошо знавший Нику. Постепенно призывы, исходившие из Петербурга, перестали оказывать на Лёху должный эффект, их переписка, хоть и не полностью, заглохла. Он, используя набранный опыт, завёл в Иерусалиме новую любовницу. Они встречались на рынке "Маханэ Иехуда" по пятницам, во время закупок продуктов на неделю.
Гораздо хуже обстояло дело со мной. У меня шла ломка как у закоренелого наркомана, которого вдруг лишили героина. Очень трудно было отвыкнуть и от ожидания её писем, которые больше не приходили. Я и теперь ложился и вставал с мыслями о ней. Но какие это были мысли! Сестра надеялась, что мой кризис продлится недолго, так как я стал старше и вырабатываю меньше гормонов. Она ошиблась. Я ненавидел Нику, любил и не мог успокоиться.
"Всякий распад начинается с воли". Не куря уже много лет, я теперь курил не переставая, просыпался в середине ночи, выходил на балкон курить, потом принимал снотворное. Я совершенно не мог сосредоточиться ни на чем, не мог писать, даже не попадал пальцами на клавиши компьютера. Почта скапливалась на столе, а у меня не хватало воли открывать конверты, не то, что отвечать. На работе, в редакции едва терпели мое безделье и неэффективность. Об одной из моих вымученных статей редактор сказал, что такого сырого текста я ему ещё не приносил. Если мне доводилось выступать, я шел на лекцию как на плаху, не мог оторваться от бумажки, всё время терял нить. Лекарства ослабили память, снизили реакцию при вождении. Дважды я попадал в аварии, один раз серьёзно. Жена и дети ухаживали за мной, как могли. В их глазах я замечал страх, что папа кончается.
Я не мог соприкасаться ни с чем, чего она касалась, бывать там, где она бывала. Ну, как я войду в спортивный зал, где мы с ней только недавно упражнялись? Как буду есть, сидеть и гулять там, где мы вместе ели, сидели и гуляли? Как проеду мимо её общежития? Записную книжку с видом Петербурга, подаренную ею на день рожденья, я отдал своему племяннику при первой же возможности. Мое тогдашнее состояние точно передает уэльбековское восьмистишье.

Ничего не осталось
Не вернется  мечта.
Надвигается старость.
Впереди – пустота.

Лишь бесплотная память -
Неотступный палач,
Черной зависти пламя
И отчаянья плач.

Мысленно я снова и снова возвращался в март. Я искал прообразы Ники в литературе. То мне казалось, что она алчная и продажная, как Милдред из «Бремени страстей человеческих», то я находил в ней черты Лики из «Пятерых» Жаботинского. Эта Лика любила, «как кошка», богатого бизнесмена и агента русской охранки в Европе, жила с ним и, одновременно, по заданию революционеров, доносила о каждом его шаге, помогла его уничтожить. Лолита? В нашей истории было какое-то сходство, но Ника ведь не нимфетка, а взрослая женщина.
Иногда, когда моё сознание прояснялось, я даже допускал, что Ника – не такое уж чудовище, что она просто увлеклась Лёхой, ошиблась, не рассчитала нанесённый мне удар, не продумала последствий, даже жалеет о своем поступке, но уязвленное моими письмами самолюбие не позволяет ей вернуться или хотя бы попросить прощения, что, в сущности, она несчастная женщина, мечущаяся, не могущая найти своё место в жизни. Гороскоп из интернета подтверждал моё допущение.

"По типу характера Вероника — холерик, непостоянная и подвижная натура. Психика у неё недостаточно устойчивая, чрезмерно возбудимая. На внешние раздражители реагирует бурно и действует импульсивно.  Она очень болезненно переносит поражения. Любит быть в окружении друзей, которых часто меняет. Начатое Вероникой дело часто остается незавершённым. Не соизмеряет свои желания с возможностями партнера, торопится принять решение и совершает ошибки. Любит работу, связанную с общением. Может переступить через общепринятые нормы морали. Очень сексуальна".  

Так могло быть, однако клокотавшая во мне ярость не позволяла принимать эту гипотезу. Я пошел на приём к знакомому психиатру советской выучки и попросил курс психотерапии. Тот засомневался:

"Знаешь, Фрейд построил свою теорию на опыте лечения перезрелых венских евреек, которые страдали от сексуальной неудовлетворенности и тащились от самого процесса душевного стриптиза в присутствии врача-мужчины. А тебе психотерапии не надо, ты свою проблему знаешь. От твоего психоза поможет только медикаментозное лечение. Мой дорогой, твои страдания – это нарушенный баланс  химических процессов в мозгу. Его-то и надо подправить".

- "Может, я смогу забыть её за работой?"
- "Что-что, а полноценно работать ты ещё долго не сможешь".

Я искал спасение у экстрасенсши – верующей марокканской женщины. Та поделилась со мной историей своей девичьей любви к молодому киббуцнику. Его мир был совершенно иным, противоположным её, традиционному, и она отказалась выйти за него замуж. Уж она-то умела "властвовать собой". Экстрасенсша посоветовала мне простить Нику:

"Сделай это, и тебе полегчает. Эта женщина,  - предупредила она, - запретна и для тебя и для своего мужа. Забудь о ней, а жене не исповедуйся ни в коем случае".

Я обошел своих прежних женщин, рассказывал о постигшем меня горе и просил у них прощения за ту боль, которую я когда-то причинил им своим уходом. Сердобольные женщины выслушивали, сочувствовали и пытались меня вразумить. Одна, в прошлом сама красавица, объяснила:

"Ты не представляешь, под каким прессингом находится привлекательная женщина. Ведь ей же проходу не дают.  А если она ещё влюбчива и опытна, то вот и получится твоя Ника. В сущности, она не виновата, тебе ведь нечего было ей предложить".

Другая сказала: "Ты пойми, в своих поступках она руководствуется не головой и не сердцем, а совсем другим местом. Просто встретила молодого парня. Закон природы". Третья заметила: "Она ведь иногородняя, а у иногородних иная хватка, не прощают проигрыш. Она же не добилась того, что хотела, вот и отомстила".

Уехав, не примирившись, Ника всё ещё опасалась моей мести и решила воспользоваться днём моего рожденья для скрытого предостережения. В её поздравлении не нашлось и капли тепла, а было пожелание, чтобы я впредь вел себя "достойно" и "мужественно", и "держал удар". За это она великодушно дарила мне "шанс сохранить не только доброе имя, но и не испортить то хорошее, что когда-то было"… Она подписалась официально - именем и фамилией.
Раз или два я пытался заключить с ней мир, хотя и понимал, что обратного пути нет. Круги от её визита разошлись широко; ну, как я теперь мог бы появиться с ней на людях? К тому же она не стеснялась пересылать моим друзьям мои письма, предлагала им, даже старикам, свою любовь, приглашала в Петербург в августе, когда муж будет в командировке. Уже точно зная, что я серьёзно болен, она продолжала со мной воевать, "отрезать" от общества. В духе лексики "иудейских войн" своего мужа, написала, что она "вычеркнула меня из списка живых". Потом до меня дошли слухи, что её как будто видели в элитном SV-клубе на Кирочной.
Прошло полгода. Лекарства и время делали своё. Как-то утром я проснулся с сознанием, что мне стало немного легче. Для дальнейшего выздоровления было необходимо выдавить из себя тяжелые  воспоминания. Я понял, что это не отпустит меня, пока я ни напишу о нём. В конце концов, я автор; почему бы не использовать творчество в качестве психотерапии? Я знал, что после многократной переделки текста происходит его отчуждение от пишущего. Я также рассчитывал на то, что смогу, по Фрейду, сублимировать свою сексуальную травму в