своей открытости, вмещающего не только Борьку, не только Илью, а все-все. И лестница представилась еще, не та, что из двух жердей и поперечных ступеней, а та, что из одного шеста по средине и множества поперечин. «Бесконечный Крест», - подумал Илья, и, подумав так, открыл глаза. Над собой увидел лицо деда Саввы, глаза старика уже не были пламенными, не метали молний, а сделались мирными и чуть усталыми. Илья улыбнулся деду и провалился в сон.
28.
Проснувшись, Илья долго созерцал прикопченный пегий потолок каморки, лежал без единой мысли. Сознание его было подстать потолку – пустым и слегка помутневшим. Илья долго плавал в этих мутных неоформленных волнах, пытаясь ухватиться за какую-нибудь мысль, пусть даже самую плевую. Но в уме, как нарочно, не складывалось никакого образа, сознание блуждало не фокусируясь, не находя зацепки. В поисках пищи для ума Илья снова задремал. И уже в полудреме он начал размышлять: насколько можно понять из книг, как эзотерических, так и вполне популярных, каждый мало-мальски стоящий подвижник, адепт, йог или мистик имел опытного руководителя, учителя, гуру, мастера, наставника. Так не пора ли обзавестись? Ясно, что дед Савва приметил его не зря, ясно, что их связало что-то, необъяснимое и величественное. На роль учителя, что и говорить, Савва подходил как нельзя лучше: на нем чувствовалась печать Духа, он был строг и непредсказуем, в нем была изрядная доля этакой «сумасшедшинки», - вполне подходит под типичное описание дзеновского сенсея. Связь Ильи и Саввы теперь также не подлежит сомнению, ведь минувший день доказал это вполне явно. Они разделили Сокровенное, Савва, прямо скажем, видел Илью насквозь, читал в нем, как в книге. Всего только и надо теперь, как принять незыблемое решение, а потом заслужить доверие учителя, пройти испытания и искусы, постигнуть его метод, приобщиться к его идеям. Словно бы в подтверждение этих раздумий, в комнату с улицы стремительно вошел сам дед Савва. Илья, не откладывая дела в долгий ящик, напрямую изложил все соображения. Реакция старика была для Ильи столь же неожиданной, сколь и парадоксальной.
- Идиот! – четко и раздельно произнес старик, - цепко посмотрел на Илью, чуть подумал, и вновь произнес убежденно, - Идиот!
Илья от неожиданности раскрыл рот и распахнул глаза чуть более широко, чем следовало бы. Оно и не мудрено, Илья действительно ничего не понимал, он никогда не чувствовал себя сбитым с толку более, чем сейчас. Старик снова окинул его взглядом, словно измеряя и взвешивая, решая, должно быть, стоит ли вообще с Ильей говорить.
- По-твоему, я кто? – спросил Савва, наконец.
До Ильи дошло вдруг, что искус, как видно, уже начался. Старик, верно, испытывает его решимость на прочность, проверяет устойчивость его намерений. Собравшись с силами, Илья заговорил как по писанному.
- Ты – учитель, человек Истины, преодолевший тяготение бренного мира. Водитель по путям Бесконечного!
Старик подумал еще немного, и, словно утвердившись в своей мысли, вновь констатировал:
- Идиот!
Илья опешил еще сильнее, чем прежде, и уже больше не нашелся что сказать. Старик, между тем, поскреб в бороде, и, зыркнув на Илью совершенно неистовым взглядом, произнес:
- Я – Зерцало!
- Чего? – едва не поперхнувшись, выдавил из себя Илья.
- Зеркало я, дубина! – гаркнул Савва, словно потеряв самообладание, - Так Господь меня создал, не учитель я, не отшельник, не пастырь и не затворник, я – зер-ка-ло!!! Понимаешь ты, тупая твоя башка? Зеркало не учит, не наставляет и не ведет никого никуда. Оно отражает! И тебя я отразил, только ты, дубина, не понял ничего. Все в игры играешь? Ты не понял даже, что сам Борю нашел! Сам! Я только отразил. Да разве может, дурак ты этакий, водка на зверобое такие дела творить? Олух ты Царя небесного! Теперь ты что сделал? Ты ко мне прилип! Может ли человек в зеркале что увидеть, если он носом в него уткнулся? Так что не взыщи теперь, - к вечеру расстаемся. Тебе теперь со мной нельзя. Что как дурь твоя в зеркале отразится?
- Я исправлюсь! – с жаром крикнул Илья, но, произнося, уже понимал всю глупость сказанного. И всю неотвратимость слов Саввы.
Но старик уже смеялся,
- Не надо, может, тебе дурнем быть на роду написано, - и уже ласково добавил:
- А тому, что хотелось тебе, все равно не бывать бы никогда. Моему не научишься. Так уж Бог положил. Ступай с миром. Может и свидимся когда.
И Илья ушел, не дожидаясь вечера, не доводя до тягостного момента, который, безусловно, назрел бы, во всяком случае, у него (у зеркала-то какие эмоции?)
Теперь одно глодало Илью – чтобы такого еще мог отразить ему дед Савва? Впрочем, и утешала одна мысль – и то, что уже отразил, по истине, бесценно! И потому занял этот необыкновенный старик в списке людей, для Ильи особенно значимых, свое почетное место.
29.
Для людей непросвещенных, жизнь – бесполезная кутерьма от колыбели до гроба. Для тех, кто вкусил от Источника ее – она мгновение, которое нужно прожить во всей полноте. Для иных, кто протяженность свою осознал далеко за пределы теперешнего рождения, - она и мгновение, и вечный непрекращающийся поиск смысла существования, пестование и взращивание тех свойств натуры, коими Господь оделил особенно щедро.
Илья был рыцарь. Свойство это приобрел он не в глухом средневековье, не в сражениях и походах. С ним, думалось Илье, он пришел на Землю, жил в разных обличиях и местах, охранял и лелеял, не взирая на обстоятельства. Пришел, чтобы изменить нечто, привнести, прибавить. Ради этого судьба давала ему повод за поводом развивать и оттачивать эту грань естества. Вносить ее в мир идей, чувств, и, что важно, в мир поступков. Укоренять его, как знамя на каждом отвоеванном у хаоса и бессмыслицы клочке. И не в силе заключалось его «рыцарство», не преимуществе над другими, и, уж конечно, не в мечах, копьях, гербах или клятвах. Оно было в полноте решений, в обостренной совести, в желании преодолеть невозможное, в способности идти до конца, когда понадобится, отдавать всего себя, если Любовь и Истина того требуют.
При всем этом, не был Илья и прекраснодушным мечтателем. Всем нутром своим чувствовал он волны ненависти и боли, то тут, то там волнующие море душ людских. Знал и о инфернальных чудовищах, что вместо истинных водителей движут, подчас, странами и народами. Знал о злобе, эгоизме и невежестве человеческом почти все. Знал и не судил. Потому что сам нес на себе печать бренности. И притчу библейскую, в которой враг посеял среди пшеницы семена плевел, понимал прекрасно. И не раз слова святого Павла вспоминал о том, что не добровольно человек и вся тварь подчинены злу. Значит, есть Средство, есть Путь, есть Возможность. Могут нищие благовествовать, хромые ходить, слепые прозревать!
Но это из области идей, как мы понимаем. А что на деле? Что свершить человеку, что сделать, чтобы совесть не упрекала его каждый день в бессмысленности? Как в тех рамочках, что положила человеку земная жизнь, развернуться со всем этим? Обыденность, палач всякому одухотворенному деянию, цепко держит тебя от рассвета до сумерек. Сотни забот, столь низменных, но, при этом, столь неминуемых, наваливаются, стоит лишь оторвать голову от подушки, и под валом их, не разгибаясь, бредет человек, и кончает день столь же бездарно, сколь и начал. Встрепенется он, встряхнется, призадумается, да и сотворит, глядишь что-то, от чего на душе тепло. Ан, глядишь, день-два – и снова волны болота обыденности сомкнулись над головой. Утром встал. Почистил зубы. Кофе наспех. В набитый транспорт. Работа. Перерыв. Работа. Вечер. Скорей домой, отвоевать у проклятой рутины хоть этот клочок своей жизни! Набитый транспорт. Нехитрый ужин. Раскрыл книгу, но уже клонит ко сну.
И будь ты хоть сто раз рыцарь, какое оружие в твоем арсенале найдется против этого? На час, на день, забыв обо всем, можно подвигнуть себя на что-либо стоящее, потрудиться сердцем, кому-то помочь, может даже кого-то спасти, но потом-то что? Все те же бурые болотные дни, недели, а то и месяцы.
Ни одна битва Ильи не закончилась пока. Спал ли он, ел, шел, - звон мечей, гром копыт и свист стрел сопровождали его неотъемлимо. Был он в битве, потому что рыцарь, и не мог победить, потому что человек. Все сражения, что он начал когда-либо, еще длились в нем, в сердце его длились. Морская схватка с маврами, бой с немецкими наемниками, стычка с испанскими мародерами, и раньше, раньше… Бронзовые мечи, золоченые колесницы… Все эти битвы в нем, и все это битвы с самим собой, за разум и против безумия, за созидание и против хаоса, за Предвечного Отца против небесного тирана. Переменились времена, не надо больше лить кровь, рубить, колоть, раздирать чужую плоть, оплакивать погибших. Но бой едет, в себе самом рвет Илья, рубит и колет, и раздирает нечто, ищет проход к Свету Внутри, который всего дороже, без которого жизнь – и не жизнь вовсе. И пусть застит глаза вековой обман, как и всему роду людскому, пусть непримиримы противоречия, не отойдет Илья от своего рубежа, ибо он – защитник веры, цвет рыцарства…
30.
Но… мы увлеклись. А время в нашем повествовании продолжает стремительно бежать. Илье двадцать три. Он не женат. Вновь живет по тому же адресу. Почему вновь? Потому что недавно Илья сходил в армию, хотя немногочисленные знакомые советовали прибегнуть к протекции приемных родителей (теперь уже бывших). Но Илья не прибег, отправился в военкомат. Здесь ему повезло, и решающую роль сыграла приобретенная в ПТУ профессия киномеханика. Два года срочной строевой, которые многие вспоминают с содроганием, Илья прожил, по армейским меркам, как сыр в масле – в большом подмосковном доме офицеров как раз требовался специалист такого профиля. Так что из армейской жизни Илья запомнил лишь бестолковое мерцание бесчисленных кинокартин, да еще, пожалуй, крайне неудобную обувь. На гражданке неожиданно быстро нашлась подходящая работа – звукооператором на студенческой радиостанции. Правда, ездить далековато: на автобусе и на метро. Но человек ко всему приноравливается. Приноровился и Илья. Работал много и с удовольствием, на радио было интересно, но приходилось многому учиться. Домашние хлопоты тоже отнимали какое-то время, Илья ведь теперь жил один, тетка съехала в деревню еще перед неудачной его женитьбой. Так день за днем и жил наш герой, пока проблема рутины, вскользь упомянутая нами выше, не встала перед ним, что называется, в полный рост. А как известно наилучший из способов разрушить рутину – это смерть…
Случилось так: в соседнем подъезде умер мальчик лет семи. Долго точила маленького Николку какая-то тяжкая болезнь, по всей видимости, рак. Илье было жаль маленького соседа, горько пожалел он о том, что не сподобил его Бог быть целителем. Илья молился за него каждый день. При встрече, когда поседевшая мать вывозила мальчишку на воздух в инвалидной коляске, Илья каждый раз норовил улыбнуться мальчику, подбодрить его взглядом, или, хотя бы, мыслью. Николка же неизменно импульс этот чувствовал. Внутри его зрачков словно искорки зажигались. На одно лишь мгновение. Пробуждалось в нем вдруг что-то не детское, да и не человеческое вообще. Но после мальчик устало закрывал глаза, и Илья всем своим существом чувствовал, как ребенок теряет силы, как некая
