другу стал стремительно угасать. Повелись они, как видно, на всемирно известный архетип – спас, мол, - женись. А не должен Илья был ничего. И Наташа не должна. Расстались тихо, не поссорившись ни разу, - чего ж еще желать? Так ли, иначе ли, а к девятнадцати годам Илья побывал женатикам и пополнил могучие и многочисленные ряды разведенных, не вкусив прелестей брака, и даже усомнившись, а не выдумка ли досужих балаболок все эти прелести? Иными словами, серьезного стресса из-за неудавшейся семейной жизни Илья не испытал, хотя организационные выводы сделал и на перед положил себе строгое обязательство сочувствие с любовью никогда не путать.
Удар настиг Илью, откуда не ждал он. От двухстороннего воспаления легких умер внезапно Борис. Врачи районной поликлиники его, что называется, «проморгали», а вдумчивый и безропотный Борька тяготы болезни сносил молчком, и, в результате, скончался скоропостижно.
Ветер на новом подмосковном кладбище завывал немилосердно, и молоденькие березки, недавно высаженные по периметру, сгибались едва не в дугу. Низкие свинцовые тучи рваными клочьями наползали на небосвод. Казалось, сама природа приняла горестный и траурный вид. Илья сам бросил крестом на гробовое покрывало освященную землю – «во имя Отца, Сына и Святого Духа». Переждал, пока у гроба возились с молотком и веревками. Лишь столкнув в свежую могилу первую горсть сырого чернозема, понял вдруг Илья, чего лишился. Единственная душа на всем белом свете, способная его понять, способная бескорыстно созвучить, отлетала в Неведомое, и изменить этого факта нельзя! Никакой ценой! Горе, которое придет после того, как осознание происходящего достигнет, наконец, ума, пораженного сейчас шоком, Илья почувствовал как приближающуюся огромную волну, способную смыть и снести все. «Необязательно» - прозвучал вдруг в сознании голос Бориса, - «необязательно». Слова прозвучали так четко, словно их произнесли не в уши, а куда-то в среднюю часть мозга. «Боря!» - беззвучно взывал Илья, - «где ты?» В ответ на это почувствовал Илья (именно почувствовал, а не услышал) тихий и умиротворенный Борькин смех, где-то в груди у Ильи отдавался он чем-то торжественным и праздничным. И тут картина происходящего совсем по-другому предстала в сознании. Мирно и радостно уходит в Неведомое брат по Духу, и связь не рвется вовсе, а как бы удлиняется до бесконечности. И если он, Илья, людской своей слепоте потакать не станет, то ясно, что бессловесное их понимание роднит и связывает независимо от меры телесности, только не теряй Илья это ощущение, и друг твой протянет тропу в Неизведанное.
Уж все руки от чернозема отмыли, и по обряду тут же на кладбище начали поминать, а Илья все стоял истуканом над свежим холмиком, понимая, что не услышь он Бориса сейчас, прервался бы ток между ними, и Бог лишь ведает, можно ли такую прореху залатать. Кто-то взял за локоть, подсунул полный стакан водки. Илья хватил как воду, протянул посуду обратно, и даже не заметил. Праздник, суровый и таинственный, но все же праздник, начинался в душе его. Праздник непрерывности Жизни, великого ликования Ее.
25.
Казалось, пришло к Илье вожделенное понимание, коего ищущие все ищут. Но только казалось так. Стоило рассеяться зыбкой благости, и вновь грубо врывались в жизнь одиночество, растерянность и страсти, между прочим. То Илья сидел над какой-нибудь духовной книжицей, истаивая от понимания и примирения с Миром, то метался как одержимый по улицам, приставая к сомнительным девицам и напиваясь, порой, до неприличия. Иногда казалось Илье, что одна и та же сила толкает его то к книгам, то к девкам, то в церковь, то в кабак. День за днем чуял он, как неведомая блуждающая в нем энергия ищет выхода и вырывается из него там, где найдет слабину. Приложить себя, истратить хоть сколько-нибудь, оставить след за собой – вовсе не так просто это, граждане. Ох, не просто! Илья кинулся к последнему прибежищу – искусству. Стал пропадать при любительском театре в местном ДК. Творить, решил он, - вот выход. Вскоре понял, однако, что получается из этого та же пьянка, те же девки, та же разнузданность в одном флаконе, да плюс неотвязная привычка ерничать беспрестанно. Однако вовсе небесполезным для Ильи оказался сей «театральный роман» благодаря одному человеку. Звался он Савва, и являл собою старика потрясающего колорита и обаяния, хотя, как считали окружающие, изрядно «не в себе». Что правда, то правда – эксцентричности деду Савве было не занимать. Савва Прокопьевич, так старик звался полностью, трудился в доме культуры на должности дворника и носил на себе все признаки полного и бесповоротного юродства. Точно никто не знал, но поговаривали, что в молодости Савва перенес менингит.
Знакомство Ильи с этим уникальным персонажем началось с мимолетных фраз, главным образом, прибауток, побранок и метких подколок, на которые дед Савва был настоящий мастер. Старик, по всей видимости, довольствовался имиджем «местного дурачка», и больше того, старательно его поддерживал.
Более короткое знакомство с дедом Саввой Илье случилось свести при обстоятельствах столь драматичных, сколь и прозаичных. От паленой водки и в наши-то времена спасу нет, а уж тогда… Короче на вечеринке после очередной премьеры потравились все, любительская театральная студия в полном составе. Кто-то убрался восвояси на такси, иных даже забирала скорая. А Илья, вот беда, поплелся в нужник, дорогой упал от бессилия, да так и остался лежать.
Падению в засасывающую воронку не было конца, Илья летел и летел, во что-то вязкое, то ли черное, то ли и вовсе бесцветное, но только воспротивиться этому падению не было сил. «Если бы я спал, то сейчас бы проснулся», - подумалось Илье, - «А теперь пропал. Совсем пропал». Но не пропал, сосущее чувство ослабло и отдалилось, он открыл глаза. Почувствовал под собой жесткий топчан, запах трав и церковных свечей. Свечи теплились повсюду вокруг в склянках, черепках и просто прилепленные к ветхой мебели в небольшой полуподвальной каморке. В маленькое запыленное окошко бил дождь, где-то сзади уютно шумела газовая печка. На облупленной штукатурке стен в огромном множестве гнездились пучки трав, кусочки коры и дерна, а также причудливые сучки и неизвестным образом прикрепленные к стене камушки. В последнюю очередь Илья обнаружил у себя в головах выше описанного деда Савву, который неподвижно сидел у спинки топчана, шепча монотонно неясные молитвы. Слова вырывались из его рта со странным сухим свистящим звуком, который почти полностью тонул в шуме газовой печки. Повинуясь безотчетному чувству, Илья вновь водрузил все еще тяжелую голову на соломенный валик, чувствуя, как кошмар, едва не поглотивший его, тает и растворяется. Илья опять открыл глаза и невольно вздрогнул, обнаружив деда Савву у себя в ногах. Словно телепортировавшись через комнату, дед творил те же молитвы. Теперь Илья видел его лицо, которое обычно светилось лукавством и носило явные признаки безумия. И тут Илья содрогнулся повторно, – Савва, словно подсвеченный изнутри, лучился той уверенной согревающей мощью, какая свойственна старцам с православных икон. Какое там безумие, полноте! Маскарад, определенно, маскарад! И сердце у Ильи забилось быстро и радостно, важного человека в своей жизни почувствовал он.
27.
Впрочем, так легко дед Савва не поддавался и на утро был даже жестче обычного и клеймил Илью своими подковырками особенно старательно. Глядя на это, Илья позабыл про вчерашние свои впечатления и предрасположился побыстрей покинуть безумного старика. С удивлением Илья обнаружил у себя неожиданно хорошее самочувствие, ни отголосков жуткого отравления, ни признаков жесткого похмелья он в себе не нашел. Хотя должен бы. В комнате повис устойчивый запах множества трав, и прочих природных снадобий, из этого букета особенно выделялись ароматы зверобоя, дубовой коры и каких-то грибов (а может и мха). Пока Илья пребывал в недоумении, несколько ослабившем его решимость уйти, дед Савва над чем-то старательно хлопотал в дальнем, «кухонном» углу своей каморки. Илья заметил, что обидные прибаутке дед отпускает как-то без задора, на автомате, что ли, так как все его внимание поглощено приготовлением некой мешанины, которую он старательно взбивал узким ножом в граненом стакане. В перерывах между колкостями и присловьями, которые дед механически отпускал в процессе работы, он самозабвенно что-то нашептывал. У Ильи вдруг сложилось впечатление, что побранки, равно как и нашептывания, являются равносильными частями некоего происходящего здесь таинства. Брань старика словно бы расшатывает что-то в Илье, разгоняет застой, выколачивает пыль. А там, в «кухонном» углу действительно твориться нечто невообразимое. Оно уже витает вокруг него, лишь хрупкая скорлупа привычности мешает почувствовать это таинство вполне. Голова закружилась, а где-то в груди стал возникать уже известный Илье восходящий вихрь. Голова слегка закружилась, колени подогнулись, и он неловко плюхнулся на койку. Дед Савва, словно почувствовав, что с Ильей творится, бросил, резко обернувшись, цепкий взгляд и вновь вернулся к своему граненому стакану. Казалось, старик удвоил силу своих странных молитв, зато браниться перестал совсем. Наконец, он повернулся к Илье, бережно держа обеими руками стакан с жидкостью коньячного оттенка. Старик решительно протянул питье, взглядом понуждая принять. Илья раскрыл, было, рот, говоря, что чувствует себя и без того хорошо. Дед скривился на мгновение, словно нечуткость и тупость Ильи причинила ему зубную боль.
- Это не для тебя, дурак! Это для Бореньки!
Илья, как видно обозначил на лице своем все оттенки удивления и нерешительности, потому как старик, приблизив свое лицо вплотную, жестко проговорил, сверкая лучистыми глазами,
- Пей, не срами чин! Какой ты, к черту, рыцарь!
Слова эти прозвучали для Ильи, будто пароль, будто приказ довериться беспрекословно и безоговорочно. Он схватил стакан в обе ладони и огненная жидкость, которую Савва, определенно, замешал на водке, горячим шаром прокатилась по горлу.
Когда забытье рассеялось, сознание Ильи обнаружило себя в полной чистоте и ясности. Только не по эту сторону сна, а по ту. Ум был промыт, как стекло, вот только мысли не лепились из того понимания, которое переживал Илья. Переживал всем своим существом. Ни закрепить, ни захватить, ни остановит здесь ничего нельзя, а можно лишь жить. Потом когда-нибудь из памяти, которая неотъемлемо останется, земной ум выудит то, что доступно ему, что можно приспособить к известным ему категориям.
Правда, земные чувства тянули вниз, к привычной телесной реальности. Но там Илья вновь натыкался на пылающие глаза деда Саввы и вновь взмывал над забытьем. Туда, где был его друг. Борька там был! Но тянуть его к себе было нельзя, никак нельзя отягощать того, кто за Порогом. Тянуться можно. И Илья тянулся. Тянулся всем собою. Казалось, Борька говорил ему что-то, чем-то делился, но Илья не разбирал, лишь впитывал все это, словно лучи, знал, что нельзя понять умом, то, что сердцу назначено.
И под конец уже увидел Илья за Борькой еще Кого-то, неизмеримо огромного и неизъяснимо могущественного в
