болезненно сжалось. Папа! Господи, как он страдал, должно быть. С первого взгляда на отца Илья понял, что тот умирает. Он сидел на стуле, осунувшийся и тихий. В пиджаке и чистой, хотя и застиранной сорочке, застегнутой на все пуговицы, без галстука. Всем своим видом он напоминал деревенских старичков-ветеранов перед жизненно важным мероприятием, вроде похода в собес. Взгляд отца был задумчивым и грустным, но вместе с тем, и отрешенным, словно бы глаза его уже смотрели в другой мир. Илья, сопротивлявшийся несколько секунд первоначальному желанию, бросился на шею отцу. Только сейчас, обнимая его сгорбленную фигуру, Илья понял, насколько отец похудел и ослаб. Рыдания подкатывали к горлу, однако Илья понимал, что сейчас слезы все испортят. Отец должен видеть, что его сын вырос, он мужественен и способен принять любые обстоятельства.
А обстоятельства были таковы: правое легкое уже доедал рак. Врачи отвели жить не больше месяца. Узнав правду (врач не посчитал нужным церемониться с одиноким пропойцей), отец и поспешил написать свое более чем скромное послание. Потому что думы о смерти за несколько дней пробудили в нем и угасшую, было, любовь, и почти совсем увядшую память, и запоздалое раскаяние, и много чего еще…
8.
В молодости своей отец Ильи, будучи юношей с пылким воображением, был страстным почитателем всего таинственного и непонятного. Велись в институтских курилках негромкие разговоры, обсуждались сложные темы из «Науки и жизни», случалось и книжицу самиздатовскую прочесть на досуге. Да и сама специальность его (филология, то есть) имела касательство до всевозможных текстов содержания «недиалектического». Сегодня времена те называют Оттепелью, то есть вышло послабление всем, кто мыслил чуть-чуть нестандартно («инако» мыслил, прямо скажем). Дальше больше, появились разные удивительные знакомые, рассказали, объяснили, а потом и показали. Обнаружился мир за пределами химической действительности. И не один, как видно. Потом, как и у многих: Рерих в довоенном издании, Рудзитис, Блаватская на английском языке (год печати – 1912-й). С практикой пришли прозрения, видения всякие, сны вещие, разве расскажешь обо всем (поймешь ли ты, сынок?), о сокровенном скудно говорит язык наш. Потом женился, посвятил жену в свои тайны и думы. Поняла! Не даром же была артистка, натура творческая, тонко чувствующая. Ребенка ждали с особым трепетом. Не только кровь от крови своей, - великая душа воплощается, факт! И сны, и знаки, и догадки единомышленников, редкий дар доверила на хранение великая и мудрая Жизнь! Родился долгожданный мальчик, родился удивительно легко, в предугаданный день, на восходе солнца, как великой душе и надлежит. Семья стала вдесятеро счастливее. Мама пела над маленькой кроваткой чудные песни, не простые колыбельные, а одной ей слышимые «гармонии сфер». Папа шептал сыну, обезумев от любви, библейские стихи на память, мальчик засыпал от них почти мгновенно и улыбался во сне как ангел.
Потом вся эта идиллия прервалась самым трагическим образом. Мать погибла в автокатастрофе. Отец, который видел свою судьбу и судьбу своей семьи совсем иной, впал в жесточайшую депрессию. И не потому лишь, что лишился подруги и опоры, а потому, что «великая и мудрая жизнь» обманула, алгоритм нарушен, а стало быть, подорвана вера…
Продолжение истории мы с вами, увы, знаем.
И вот теперь, его папа - снова ПАПА! Но счастью их не дано возродиться, через несколько дней – скорая, морг, скромные похороны, еще более скромные поминки.
Правда, в последние несколько часов жизни, когда сознание отца уже туманилось смертной дымкой, лицу его вернулся тот неизъяснимый боговдохновенный свет, который Илья видел малышом, и который, оказывается, и был для него все это время единственным живым светом, иконой, написанной самим Провидением на простом человеческом лице. И вплоть до самого конца отец шептал, не переставая, слабеющим, но полным блаженства голосом: «Защитник веры, цвет рыцарства…»
9.
На похоронах Илья сильно простудился. Западный ветер гудел в крыльях ржавых крестов, разметал бумажные цветы. Однако думать о простуде в такие моменты, понятно, некогда. Результат на лицо – острая левосторонняя пневмония, сухой скрежет в легком, тяжелый стресс в придачу, температура под сорок. Даже до реанимации дошло, к врачам Илья попал уже в крайне запущенном виде. Сквозь жар и озноб видел Илья… нет, не сон, а развернутый трехмерный кусок реальности. Застывшей реальности, уже свершившейся с ним некогда.
…Арбалетный болт ударил сзади, чуть выше левой лопатки, хищное острие высунулось спереди, возле ключицы. Несколько секунд он балансировал, стараясь удержаться в седле. Боль пришла минутой позже, тупая внутри и острая на поверхности. Он оглянулся с трудом, стрелок, не таясь, вышел из кустов чуть поодаль от дороги, оперся на длинный арбалет. Еще четверо перекрыли дорогу спереди. Нередко приходилось видеть смерть и слышать о ней. Он не почувствовал в своей душе ничего такого, что привык представлять и думать о смерти. Она не обволакивала удушливым маревом, не была леденящим душу покоем, не оказалась она чем-то лихорадочным и порывистым. Скорее всего, она была естественным продолжением жизни, в ней чувствовалось некое вдохновение, возвышенное чувство необратимой перемены. Между тем противники все уверенней подступали к нему, держа наготове свое оружие: дубины, мечи и длинные ножи.
Он поднимал и опускал свой тяжелый шотландский палаш без всякой ярости, без оттенка мщения, он играл последний акт драмы, понимая, что в нем нет места подобной мелочности. Вот из-под клинка густо брызнуло, глухо звякнув. Вот в придорожной пыли чья-то отрубленная рука, раненых он не добивал, предоставляя им, корчась, ползти от места побоища.
Кровь клокотала и хлюпала в пробитом легком, он мог бы с деловитостью опытного хирурга безошибочно определить, сколько ему осталось времени. Именно, времени! Потому что сегодня власть времени над ним заканчивается. Вечность, которой он не раз касался, но так и не познал, простерла над ним сейчас свою величественную длань.
С большим трудом спешился, изо всех сил держась за луку седла, распряг лошадь и мощным хлопком по крупу направил ее в багровеющие закатным солнцем луга.
Что ж, пожалуй, теперь пора. Вот здесь, на опушке будет хорошо. Каков же Ты, Господь? Откроешься ли мне, или так и останешься Недосягаемым?
10.
Сквозь накатывающий красный прибой в ушах слышались женские голоса. Илья старался установить говорящих, но от этого жар в висках нарастал неимоверно. Казалось, что голова раскалена как мартен. Когда попытки прорваться сквозь забытье успехом не увенчались, Илья изменил тактику и повел подкоп в другую сторону, через подсознание. На счастье, этот путь оказался свободен. Он не мог видеть, каковы сейчас две склонившиеся над ним женщины. Зато понимал, кем они были, и откуда он их знает.
…Дорога в близи тихого приморского городка. Сумерки уже стушевали окружающие краски на столько, что в дюжине шагов видны лишь силуэты предметов. И две истошно вопящие молодые крестьянки. И он над распростертым и еще теплым трупом убийцы. Что и говорить, бедным девушкам хватит страху до седин. Но лишь благодаря его расправе они и доживут теперь до этих самых седин.
Одна из перепуганных женщин зацепилась на бегу подолом за придорожные кусты и второпях никак не может высвободить ткань из их колючей хватки. Другая, выронив от испуга корзину со снедью, мечется между желанием бежать без оглядки и желанием вернуть свои пожитки.
А вот интересно, поняли они, что он только что спас им жизнь? Что появись он позже минутой, их внутренности на дороге отыскала бы поздним утром городская стража? Где-нибудь рядом с кишками подгулявшего фермера.
«Поняли», - отвечает сам себе Илья уже здесь. Где «здесь»? Очевидно в больнице, ведь ему очень и очень скверно, а таким людям место в больнице. И алые круги мерно возникают в глубине его бедного мозга, накатывают, растворяются и снова накатывают…
Обе его руки, правую, опутанную капельницей, и левую, свободную, непрерывно кто-то поглаживал, тихо и неотступно. Илья не знал, сколько времени это длилось, ведь тяжелый бред не давал ему прорваться к действительности, к той, которую измеряют часами. Ранним утром жар немного спал, но Илья по-прежнему не мог до конца проснуться, давала себя знать лошадиная доза демидрола. И вот, то, что почувствовал он сквозь мягкую окутывающую дрему, повергло его в растерянность, кокой не знал он, пожалуй, за всю жизнь.
Не сразу Илья понял, что происходит. А когда понял, то все нутро его замерло в удивлении и замешательстве. Приятная истома внизу живота, какая частенько бывает по утрам у мальчишек в определенном возрасте, оказалась на сей раз чересчур острой. Пытаясь понять, что происходит, Илья вынырнул, насколько мог, из дремоты, и тут ощутил на себе тяжесть. Тяжесть женщины, которая, двигаясь, и тем самым порождала это ни с чем не сравнимое чувство. Илья не был пай-мальчиком, и не раз слыхал, как «это» бывает. И вот, «это» происходило! Усилием он разомкнул тяжелые веки. Ее лицо было красивым и чуть смуглым. Слегка полноватую фигурку обтягивал белый сестринский халат. Черные, как вороново крыло, волосы разметались. Заметив, что он приоткрыл глаза, она остановилась в смущении, замерла. Илья почувствовал, как затрепетала ее душа. «А вдруг прогонит? А вдруг закричит, сбросит прочь?» Он не знал, как поступить. Поэтому он вновь прикрыл глаза и оставил все, как есть, не пошевелив ни единым мускулом. Она, как бы поощренная этим, снова задвигалась, потихоньку, чтобы не создавать шума, замирая при каждом шорохе. А он так и лежал, смежив веки, не помогая и не препятствуя ей, и даже когда нега внизу живота стала нестерпимой, и что-то изверглось из него с неотвратимой и одуряющей силой, он не шевельнулся, не подался вперед, не проронил ни звука. Она соскользнула на пол, оправила халат, и, заботливо укрыв Илью одеялом, шмыгнула за дверь. Это была Марина. А Катя появилась ближе к ночи. Пользуясь тем, что Илья лежал в палате один (три койки пустовало), а дежурная медсестра дремала за своим столом, убаюканная медицинским спиртом, Катя позволила себе больше, чем Маринка. Илья, по-прежнему был настолько слаб, что едва мог пошевелить рукой. Поэтому он снова не соглашался и не препятствовал. Худенькая и стройная Катерина подготовилась основательнее Маринки. Под халатиком, который она проворно расстегнула, уже ничего не было. Горячая и нагая она скользнула к Илье под одеяло, улеглась, касаясь его маленькой упругой грудью…
Они были студентки медучилища, Катя и Марина. Последний курс, практика. Ни вертихвостки, ни недотроги. Нормальные девчонки. Но тяга к этому тринадцатилетнему пареньку шла откуда-то из глубин подсознания, побороть ее было нельзя. Она была настолько сильной и всепоглощающей, что девчонки даже не почувствовали между собой соперничества, и потихоньку шептались в ординаторской, стыдливо и неумело обмениваясь своими тайнами.
Они не знали, почему это случилось с ними. Вернее нутром знали, конечно, умом – нет. Знал по-настоящему только Илья. Но воспользоваться своим завидным для всех парней положением он
