Алексея Андреевича к энтомологии иссяк, и он обратился к «Микологии» prof. Курсанова.
Грибочки его тоже привлекали недолго.
А квинтет был закончен. Без изменения тонального плана, вызвавшего когда-то скептическую усмешку Аркадия Антоновича.
Был закончен и цикл двадцати четырёх инвенций и фуг, посвящённый…
Да, Алексей Андреевич вспомнил, как много лет тому назад (много! двенадцать лет – это необычайно много!), стоя у гроба жены, на кладбище, среди родных, он никак не мог избавиться от того, что навязчиво и настойчиво, словно залетевшая в комнату Nymphalis antiopa, бьющаяся о стекло, крутилось в его голове: «Leucaemia acuta – как красиво это звучит, – думал он, – leucaemia acuta», и тут же он спохватился: «О чём я? О чём?»; в отчаянии он закрыл лицо руками и заплакал. –
Что касаемо до пешеходных прогулок («брожу ли я вдоль улиц шумных») на свежем осеннем воздухе, то случилось достоверно следующее.
Вечером двадцать второго ноября, покинув дом и войдя в неспешный круговорот влекомого к земле снега, Алексей Андреевич заметил в противоположном конце парковой аллеи мелькнувшую фигуру в столь невнятном одеянии, что невозможно было определить – женщина ли, мужчина ли станет сейчас встречным ему?..
Нет… не станет – прохожий свернул на дорожку, ответвляющуюся от главной аллеи.
Медленными шагами Алексей Андреевич двигался вперёд, наслаждаясь физически приятным чувством от мягкого, податливого ногам снега, который неистощимо летел и летел. И мелькала в памяти другая тень: скоротечный кумир его юности – надрывный Адамо.
Он прислушался.
Желания исполняются не сразу. И часто совсем не так. Это был не Адамо. Откуда-то из окон верхних этажей здания донеслась музыка шопеновской второй фортепианной сонаты: эпизод третьей части, в чистейшем ре бемоль мажоре.
«Как в детстве, – подумал Алексей Андреевич. – Совсем как в детстве. Только тогда был духовой оркестр».
Алексей Андреевич остановился. Он дождался, когда marche funèbre отзвучит до конца и повернул назад. Удаляющаяся музыка четвёртой части, к которой перешёл пианист, постепенно перестала доноситься до изощрённого слуха Алексея Андреевича, и беспокойно бормочущие триоли растворились где-то там, где его уже не было.
И ничего из того, что должно было произойти, не произошло. –
Была ещё одна прогулка, состоявшаяся тем днём, когда выпавший накануне снег за ночь растаял, и вновь проступила осенняя грязь.
Он шёл по той же тополевой аллее. Воздух был пропитан, насыщен, напоён… нет последнее определение едва ли уместно – пусть останется только пропитан: прохладный воздух был пропитан ноябрьской влагой...
И вновь Алексей Андреевич заметил в конце аллеи какого-то человека, но в этот раз он более уверенно мог сказать, что это была женщина. Нечто неуловимо знакомое было в её… нет, не только походке, но в сочетании хрупкого облика и того, как неторопливо она двигалась, иногда останавливаясь у давно облетевших кустов снежноягодника, поднося руку к ветвям, смахивая с них снег и затем вновь продолжая свою неспешную прогулку.
Алексей Андреевич тоже неторопливо шёл, всматриваясь в ту, что приближалась к нему, но была ещё довольно далеко – так ему казалось.
Он неторопливо шёл, но вдруг внезапная боль заставила его остановиться.
Потом сделалась как бы тьма.
Он упал.
Упал нехорошо, неловко.
Рухнул боком прямо в липкую тёмную слякоть.
Хрипя.
Подвернув руку.
Другая рука его, цепляясь за землю, схватывала комья грязи, подмёрзшей за ночь, но уже начавшей оттаивать под слабыми лучами осеннего солнца.
Через минуту хрип прекратился.
Алексей Андреевич, вздрогнув, умер.
Но проникновенный. Давно не попадалось ничего подобного у современников.
Язык сочный, мысли глубоки.