Глетчер

себя исключением из этого правила» – лишь это было написано на шестой странице одной из его записных книжек – бесчисленных, даже если не брать во внимание те девственно чистые, что хранились у него на работе, но, как правило, были заполнены лишь на первых трёх-четырёх листах.
         «Всё это так, всё это, безусловно, верно… Хотя... почему? Разве условие не может быть изменено?.. Но пусть – верно, согласен. Жизнь вечная и всё такое… – размышлял Алексей Андреевич. – Однако же…»
         Нет! Ему действительно никак не представлялось, что когда-то возможно его собственное исчезновение. А как же книги? Они останутся, а его не будет? Это абсурдно, по крайней мере. И не только Канетти вместе со швейцарским путешественником по достопримечательным убежищам Касталии убеждали его в этом, но вообще...
         Алексей Андреевич подходил к шкафу, вынимал один из разрозненных томов чёрной энциклопедии шестидесятилетней давности, которую он приобрёл когда-то у полусумасшедшего столичного букиниста. Он проводил ладонью по книге, осязая рельеф тиснения, впитывая слой за слоем молекулы книжного вещества, останавливался, почти телесно воссоединяя переплётную кожу с кожей собственной руки, живой смуглой кожей. Он чувствовал, как бессмертие книги переходило, вливалось в его тело.
         Он раскрывал другую книгу и вдыхал запах – единственное свидетельство ушедших лет. Те же самые маленькие, беспокойные, бесшабашные молекулы несли ему игольчатые сигналы.
         Нет, невозможно покинуть это... Да если бы только книги! А как же его нумизматическая коллекция? А каменный мост? Там, вблизи поворота к старому собору на площади.
         А сын?
         «Да, – вспомнил он. – Сын…». –


         С чего всё началось и что подразумевается под этим всё? Алексей Андреевич и сам не мог ответить на этот вопрос.
         Он рано женился. Сразу после окончания университета вернулся в родной город и там нашла Алексея та, кто сумела стать спутницей его тогда ещё счастливой жизни – на все последующие три года, которые… да, наверное, были наполнены любовью – если бы кто-нибудь попросил Алексея Андреевича рассказать об этих годах, он, пожалуй, смог бы удовлетворить любопытство спрашивающего, однако ж никто его об этом спрашивать не решался, и постепенно всё то, что когда-то было, несомненно безоблачное и радостное, именно такое, которое присуще только молодости, потускнело и почти обесцветилось. –


         Она сгорела молниеносно. За три месяца.
         Весь период её болезни Алексей находился в состоянии тяжелого оцепенения, из которого находил силы извлечь себя только тогда, когда входил в палату к жене.
         Сделано было всё, что можно: врачи, редкие лекарства, химиотерапия. Был тщательно выстроен предусмотренный в таких ситуациях обман во благо, но благом, окончательным благом, не слишком понятным человеку, но, может быть, необходимым кому-то там, выше, оказалось то, что им обычно всегда и оказывается – finis, спасительный конец земного страдания, дошедшего до невыносимой, абсолютно парализующей волю человека или того, кто ещё способен им оставаться, звенящей, зловещей, отчаянной высоты. –


         Немного перешагнув за четвертьвековую черту Алексей Андреевич оказался вдовцом с трёхлетним ребёнком на руках.
         Вначале он пытался сам заниматься воспитанием наследника. Но наследник («Идеи наследует – больше наследовать нечего!» – вспомнил как-то Алексей Андреевич, безо всякой, впрочем, иронии, чеховского Платонова) вскоре передан был бабке с дедом.
         Анна Игнатьевна и Андрей Арсеньевич, с полгода понаблюдав за тем, как сын пытается быть примерным отцом, всё-таки решили, что маленькому Арсению (внука назвали в честь прадеда) лучше быть с ними.
         Не то что бы Алексей Андреевич после смерти супруги опустился или стал выпивать, традиционной методой пытаясь заглушить обиду на несправедливость судьбы – вовсе нет! Алексей Андреевич никогда не предъявлял к судьбе подобного требования. Может быть, именно поэтому он сумел смириться с утратой. А другого способа жить дальше после тяжёлых потерь ещё пока не придумано.
Родители Алексея приняли непростое решение. И он согласился.
         – Понимаешь, Алёшенька… – Анна Игнатьевна пыталась подобрать полагающиеся к случаю слова, – Адочка была прекрасным человеком. Ты знаешь, как мы её любили, и ты любил, и всё же…
         – Я понимаю, мама: я молод, у меня будут другие женщины и всё такое, – ответил Алексей. – Я понимаю…
         – Что ж делать, сынок, – вздохнул отец. – Пусть Арсений пока будет с нами. Ты – молодчина, но…
         – Да, наверное, вы правы… – задумчиво ответил Алексей, закуривая. – Да, – кивнул он, – с вами ему будет спокойнее и лучше, и… пусть пока он будет у вас… да.
         Маленький Арсений остался у бабушки с дедом. –


         Неопределённое пока затянулось на двенадцать лет.
         Маленький Арсений привык, что отец – это когда наступают выходные и каникулы. Что отец – это когда в цирк и когда на море. Алексей Андреевич дважды ездил с сыном на морское побережье и это было самым дорогим их воспоминанием – и маленького Арсения и Алексея Андреевича. Тогда они были почти «по-настоящему» («правда, пап? это же правда, пап?»): отец и сын, папка и сынишка.
         – Пап, а что такое глетчер? – как-то спросил его восьмилетний сын, когда они сидели вечером на прибрежной гальке. Солнце уже клонилось к закату, и ничего не было лучше, чем вот так, спокойно сидеть у медленно колышущейся воды.
         – Глетчер? – глядя на полирующую береговые камешки зеленую волну, Алексей Андреевич помедлил с ответом. – Это на севере, сынок, это далеко на севере… Там холодно, а – здесь тепло!.. А ну-ка, вперёд! Айда купаться! – весело крикнул он, и они с Арсением наперегонки побежали к воде. –


         Став старше, он узнал, что отец – это ещё и те странные в своей серьёзности разговоры, на которые совсем не щедры были дед с бабушкой. Внук должен расти здоровым, и вообще всё должно быть так, как полагается! – это была их главная забота. Ну, а уж если что-то случилось, то: «Ты у нас стойкий оловянный солдатик!» – приговаривала Анна Игнатьевна, смазывая йодом ссадины на коленке, полученные юным гонщиком, а гонщик стоял в прихожей около своего велосипеда с только что заработанной восьмёркой на переднем колесе, дёргал ногой: «ну бабушка, ну бабушка же…», пытаясь увернуться от щиплющей коричневой ватки и еле сдерживал слёзы: велосипед же был совсем новый, совсем новый… был!
         Всякое бывало.
         «Ничего, пацан, заживёт! А то, что сдачи дал – это правильно!» – ободряюще похлопал Арсения по спине дед, когда внук вернулся со двора с рассечённой бровью: выясняли с соседским Мишкой, кто должен командовать «нашими» в казаках-разбойниках. Роль командира получил Мишка. –


         Отец же…
         Нет, Арсений не хотел огорчать его, когда закончив девятый класс, твёрдо сказал, что собирается поступать в техникум. «В техникум? – машинально спросил отец. – В какой?». По тому, как дёрнулся отцовский кадык и перекатились по скулам заметные желваки Арсений понял, что отец разочарован его решением. –


         За всё это время, пока подрастал Арсений, который, да, конечно, был вроде бы рядом (хотя по-прежнему продолжал по большей части жить у бабки с дедом), но отношения с которым были не теми, какими хотел бы их видеть Алексей Андреевич, как-то так сложилось, что Алексей Андреевич так и не связал свою судьбу ни с одной из тех женщин, вниманием которых он не был обойдён.
         Сложилось это так не оттого, что он был уж как-то особенно верен памяти Ады, а просто потому что… почему? – Алексей Андреевич не мог отыскать никакого объяснения, но каждый раз, когда он вспоминал её имя, оно вспыхивало для него как яркий солнечный луч, пробившийся в запылённую комнату (однажды в детстве он наблюдал, как пылинки завиваются вихрем в поперечном срезе такого луча – он не знал ещё, что этот классический образ кочует из произведения в произведение от одного автора к другому; Алексей читал в детстве не так уж много). Это короткое лёгкое слово Ада звучало (по-прежнему звучало) для него как некий синоним счастья и юности, и он понимал, что имя другой женщины звучать так уже не сможет…
         И ещё одно основание с некоторых пор появилось у Алексея Андреевича для объяснения подсознательного нежелания связывать себя отношениями с кем-либо. С кем-либо после Ады. –


         Он явственно начал ощущать, что бессмертен. –


         Но бессмертие это было дурного пошиба.
         Потому что, честно говоря, он не хотел бессмертия.
         Он хотел быть молодым и сильным. Это была какая-то инстинктивная жажда власти над временем.
         И власть пришла.
         Но совсем не с той стороны, откуда он её ожидал. –


         «Откупори шампанского бутылку иль в кругосветный поезжай круиз» – сегодня именно это воспамятовалось Алексею Андреевичу.
         Шампанское не годилось.
         Необходимо и достаточно заметить, что к винам он всегда питал пристрастие исключительно теоретического наполнения. Алексея Андреевича волновали звучные названия (ибо это были – слова!), разнообразные формы и окраска ёмкостей, предназначенных для благородных напитков – скажем проще: ему нравились необычные бутылки.  Вкус содержимого не интересовал совершенно. Что и как пить – было неважно. Какие уж там букеты – он не был ни гурманом, ни знатоком.
         Как уже было сказано, он не прибегнул к поддержке великого утешителя даже в тот непростой для него период, когда не стало Ады.
А тем более не нуждался он в тонизирующих напитках сейчас.
         Алкоголь неплохо и удачно заменялся прогулками – крайне здоровым моционом на свежем воздухе.
         Однако ж, Алексей Андреевич любил угощать тех, кто навещал его изредка.
         В том, что визиты к Алексею Андреевичу были редкими, виноват был он сам, так как с людьми сходился непросто. Многие считали его высокомерным интеллектуалом, эстетствующим снобом (может быть, и не без оснований); многим был неприятен его блестящий холодновато-скальпельный ум, который, однако, вспыхивал и утрачивал свою металлическую непроницаемость и стойкость, сталкиваясь с равным по силе собеседником ли, соперником ли – это было неважно, главное, чтоб имел место случай неординарности.
        Из всего сказанного ясно (полноте, да ясно ли? и опять-таки разве всё уже сказано?), что, несмотря на внешние обстоятельства и отношение окружающих, главной причиной своему почти одиночеству, повторим, был он сам. –


         «Я слово позабыл, что я хотел сказать…»
         Алексей Андреевич усмехнулся и несколько перефразировал известную строку: «Я словно позабыл…»
         Нет, он не забывал. То, что главное, то – не забывал.
         Одиночество?
         Это неверно. У него были знакомцы. Его не оставляли приятели. И он их не оставлял, хотя и не был долговременно неизменен в своих привязанностях.
         Он был знаком не только с Борелиусом, но и с довольно тонкими вещами, к каковым вне всякого сомнения следует отнести диссертацию Бутлерова о чешуекрылых Поволжья. Однажды на двухсот сорок шестой странице второго тома классического труда Кузнецова его внимание привлекли сведения о Phosphuga atrata.
         Вскоре интерес