Современное средневековье (сборник рассказов)

сам виноват.
   Однажды вечером из соседнего кубрика за стеной послышались возня и крик.
   - Что там у них ? – спросил лежащий на кровати с сигаретой сержант.
   Молодой сходил узнать.
   - Солдата убили.
   - Чего… ?! – сержант уронил сигарету на одеяло и не заметил. Пошёл смотреть сам.
  Оказалось, на выходные старики добыли спирта, отметили. Один запросто сказал дру-гому: Хочешь, я его убью ?
  Тот засмеялся.
  Подозвал молодого, ударил в висок… об косяк и всё… .
  Но в остальном всё вышло как положено, замять не удалось: посадили серьёзно, офи-церов разжаловали и перевели. Редко такое бывало.
                                                                     * * *
    Случай, который рассказывали нам сами командиры. Вообще - то эта публика  дико не любит говорить о дедовщине – кстати, в военных училищах она тоже – полная норма Но бывало, что для профилактики явных так называемых неуставных отношений: драк, по-ножовщины – им давали команду сверху намеренно говорить об этом. Так, изредка, как бы походя.
   Из нашей части собрали всю самую последнюю шпану второго года службы. Возили на суд в Наро - Фоминск. Там в знаменитой Кантемировской судили старика.
   Он ударил молодого и сломал ему челюсть причём в двух местах. Но тот боялся даже идти в санчать. Так и ходил весь день, как - то ел. Под вечер стало очень заметно. Офицер узнал как было.
   Дали два года дисбата. Все рассказывали об этом совершенно спокойно как о простом ДТП на трассе.
                                                                       * * *
   В советской армии осуждать дедовщину публично было не принято. Хотя как бы и не запрещалось. В хороших частях обычно были один - два донкихотствующих солдата из больших городов – не москвичи – что выступали на комсомольских собраниях да и где угодно и говорили, что дедовщина – это не по - советски, не по - комсомольски. Выступал и я. Так, изредка, но говорил. Все только усмехались. Хотя офицеры были с постными лицами, особенно замполит. Но и не ругал меня никогда. В протоколах собраний, естес-твенно, ничего не писали.
   Зато за это солдаты устраивали. Мне пробовали припаять даже особый отдел КГБ, пугая, что я занимаюсь антисоветчиной - хотя формально не за осуждение дедовщины – что переведут в стройбат и всё такое. Это уже пугали офицеры.
  А дедовщина – о ней в советское время и говорить и писать не разрешалось вообще. Считалось, что её просто нет. По большому счёту так же и сейчас. Почти также… .
   Теперь хоть можно и говорить и писать.
   Была, есть и будет. Толка от борьбы с ней немного. Уничтожить можно только саму армию. Никак иначе.
   Не верите ?! Значит, не служили… .
   







                                                       Если бы я был Нобелем... .

    -  Если  бы я был Нобелем ... .   - задумался раз  преподаватель  философии Иван Ники-форович Нечипайло:  Я бы  сделал премии  не  за какие - то там открытия никому не нуж-ные, а для  бедных преподавателей. Вот, какой самый бедный выявится:  ему бы и давал. А то, вишь - ты, открытия они делают, они, глянь - ка, умные,  чай сами заработают. Нет, ведь и точно, не  так просто эти премии им дают, а всё, верно, по родству да по блату.
   Иван Никифорович так  размечтался, что забыл про телевизор, который включил, чтобы посмотреть, что же там показывают.
  - И не давал бы премии  вообще всяким  там преподавателям  экономики, права. Они, знай  ты, зашибают по коммерческим вузам, да ещё и все взятки берут, гляди, не меньше тыщи за экзамен. И математикам бы не  давал  и  английскому  языку: они  на  репети-торстве зашибают дай бог по - скольку, вон,  говорят, по двести рублей за час, да это с од-ного ученика, а сразу норовят усадить человек по десять. А тут  философия  эта, прова-лись она, да ведь и не нужна никому, кроме тех, кто её ведет. Всё, что на ней можно заработать, так это пару дураков, с которых и сотни рублей за экзамен не вытянешь. При-несут кое - как осенью, вот осенью им и ставишь. Знал бы я в советское время, что фи- лософию эту так опустят, что и даром никому не будет нужна, разве бы пошёл. Учил  бы  экономию какую - нибудь или там  право всякое. Так нет же, пошёл: простая она эта га-дюка, философия  то есть. Ведь как задница простая: вот   тебе  сверху  марксова идея, а внизу - философские категории. А что на неё там всякие западные фрейды - брейды пона- денут, так это чепуха, поскольку Маркс и Ленин - гении.
   Иван  Никифорович так «разсиропился», что закрыл глаза и совсем перестал слышать телевизор, по которому как раз начался футбол.
   - Да, если  бы я  был  Нобель, не сидел бы тут и не учил  всяких недоумков этой идиот- ской науке. Жил бы  хорошо, один, а на  кафедру эту  дурацкую и  не ходил бы и не слу-шал два раза в неделю всяких дебилов - преподавателей.  А этот эаведующий   кафедрой - из  металлургического института,  который ещё  опосля того железа партийной работой занимался, а потом вдарился  в философию. Где бы не  работать - только бы не  работать. Он ведь  и полтора  слова связать не может и  всё у  него  вместо хороших слов через одно или “х...” или“б...” вырывается. Только знает, что нельзя произносить, так одно хрипение или  шипение вырывается. А  тоже, понимаешь, философ, Гегель  хренов. Ещё  говорит, что похож на Гегеля. Да Гегель так не надирался. Вечно с празднования волочём до  оста-новки. Ведь только на этого  козла берём  пять бутылок. Всё  тут  облевал. В  сейфе между
бумаг вечно то красного, а то и водяря, а в столе - стакан пять лет немытый. Ему, видать, с грязью смачней, заместо  закуски что - ли. А то колбасу ливерную  хранил: видно в его  вонючей деревне любили такую, так колбаса - то как стол откроет: воняла покруче навоза. Философ, твою... .
   Иван Никифорович  совсем погрузился в свои мрачные мысли и даже не  заметил, что по  телевизору  забили гол, а, стукнув дверью, явилась жена. Тут, по иронии судьбы он вспомнил и про неё.
  - Да, будь  я  Нобель, я бы и  с  женой этой дурой не жил, на порог бы её не пускал, коза  пузатая. Историк партии, тоже нашла себе предмет, теперь и  называть - то  страшно. И сына этого бы я выгнал куда  угодно: только  деньги  ему давай то  на джинсы  поганые, то на диски  его чёртовы. А  сам ничего не может, только колбасу с хлебом жрать и пи-вом запивать, да не каким -  нибудь, а импортным чуть не самым  дорогим. А по  выход-ным с  другим дерьмом натрескается и блюёт под дверью. Да был  бы Нобелем,  тоже  на  порог бы  не пустил или дал бы столько денег, чтоб упился вусмерть. Да, если бы был... .
  - Придурок,  ты чего там бормочешь себе под нос ? Матч что - ли комментируешь ? Иди   ведро вынеси да за хлебом сходи. Козёл ! Сидит и бормочет. Делать ему нечего. В пси-хушку, что ли собрался, морда пьяная. Ещё за самогонкой ему хожу. Харя.
  - Пошла ты, дура  толстозадая. - огрызнулся   Нечипайло:  Сама  коза облезлая ! Ещё этику и психологию читает. Зэчка, в натуре.
  Но вступать в конфликт с женой не было желания. Нечипайло замолчал и встал, чтобы идти с ведром на помойку.











                                              Русский чаще как ребёнок.

 - Кто - то сказал, что Россия – страна инфантильная словно ребёнок. Только из детства: за всё хватается, жадная, не может сдержать убогие чувства, крики, дикость, секс, всё но-ровит поиграть, никогда не может сосредоточиться.
 - Думаете, она одна такая ?
 - Да нет, понятно, но до чего же детская страна !                                                
                                                               * * *
  - Сохатый, сохатый ! – кричал сержант Ложкин, когда старлей вдруг начинал гоняться за ним вокруг заставленного телефонами и заваленного бумагами стола в кабинете дежур-ного по телеграфу.
    Длинный, тощий, сутулый и шаркающий при ходьбе очкарик со всегда отвисающими полами кителя, плохо подстриженный и побритый, он считался чем - то вроде местного бомжа. Хотя явно знал это и не стеснялся. Фамилия – Лось.
   Папа в Москве был полковником, каким - то известным военным историком. А сын… . В общем, после училища на Украине – в Москве поступить не смог - папа тихонько тянул его к Москве. Сразу стеснялся. Но в известной парадной части сынок чуть не завалил дежурство, пьяный гонялся за кем - то в полной народа столовой с ножом на Новый год. Кое - как пристроили сюда, хоть дыра, да час езды от Москвы, и всё же запасной ЦКП рода войск.
    Он отличился сразу. Сломал телефон, уронив на пол, разбил стекло на столе, меняя лампочку. Проспал и опоздал на смену. Не сделал какую - то проверку и не расписался за смену дежурства. С ножом, правда, больше ни за кем не бегал и по - крупному не залетал. Но его сразу обозвали «залётный сохатый».
   Какой - то казах, услышав это сказал: Лоси не летают.
   Это стало чуть не главной местной хохмой.
   Но не сильно переживал за то, что с ним делается.
   - Всё равно папа поможет. – говорили  офицеры.
   Курил прямо в комнате начальника смены, хотя это было строго запрещено. Жутко под-вижный, угловатый, даже дёрганый, без конца сыплющий грубыми шутками и в то же время способный часами сидеть спокойно, изредка покуривая дешевые сигареты, попивая кофе и глядя на светящийся разноцветными лампочками пульт, он вряд ли у кого - то вызывал интерес, но всех заставлял хоть немного, но усмехнуться.
    Ночью, пока не захочется спать, ему всё же был нужен собеседник. Лучше сержант – помощник. Особенно ему нравился ивановский Ложкин. Он был почти таким же как Лось, но много забавнее и без претензий.
    - Товарищ старший лейтенант, вы когда на дембель - то ?
    - Я только на год раньше тебя. Или вместе. Ты без меня даже не думай. Не уйдёшь. Гарантирую. Специально попрошу, чтоб только после меня.
   - Товарищ старший лейтенант, двадцать пять лет давно отменили.
   - Ничего, к тебе, ивановский, применят снова.
    Он засыпал обычно ближе к двум часам ночи, дверь в комнату дежурного закрывал, хотя это не разрешалось. Единственно, чего боялся, так, что запах курева учует начальник связи, который изредка приходил с проверкой посреди ночи.
    Мог залезть по пожарной лестнице на балкон - широкую крышу первого этажа и про-верить все аппаратные, подолгу ходить за связистами и проверять их документы. Но это очень редко: говорили, что только если перепьёт.
    Матерился нечасто, но как - то прорывно и густо словно водитель или грузчик. На ра-боте пьяным не был, но дома по слухам напивался до упора.
   Он был типичным московским плейбоем, чем - то и правда похожим на лося. В от-дельно живущей большой части, где почти все друг друга знали, особо разгуляться по женской части да и по другой тоже было невозможно. Его жена, обычная дама в очках, довольно красивая, спокойная и не злая возилась с дочерью и работала в школе.
    Он не любил, скорее ненавидел армию и всякую советскую казёнку, да в общем и не скрывал этого. Сапоги никому не лизал. Хотя и незачем, ведь папа… .
    Как - то под утро в конце недели он вдруг пришёл в незнакомое до того состояние воз-бужденного идеализма и залпом высказал нам с Ложкиным все, что думает про комсостав смены связи.
    - Майон Шпырный, все говорят, мол, только и думает, кого бы построить. А сам на посту дрыхнет строго с часа ночи, если прапорщика нет, не дозвонишься.
    - Товарищ старший лейтенант, не боитесь ? – Ложкин почти не улыбался.
    - Да пошли они… ! А подполковник Свириченко. Ведь никогда не выйдет из своего ка-бинета с вертушками. Хоть бы со мной что ли поговорил, к направленцам подошёл, пос-мотрел