Танькино лето

Глава 1.

Танька уже минут сорок полола эту грядку, а она всё не кончалась. «И что это Катя  делает такие длинные грядки? Не иначе, как нарочно…», - думала Танька. Злющие  комары, которые ещё не успели разлететься этим ранним утром, нудно звенели и больно жалили, пытаясь залезть под короткую майку. Танька нарочно надела старенький спортивный костюм, уже тесный, выгоревший и растянувшийся на коленках, а голову повязала платком, но противные комары, звеня, садились на  нос и лоб, хватали за руки,  искусали всю узкую  полоску кожи на спине между футболкой и спортивными штанами…

Она специально  пошла в огород  так рано, чтобы успеть до жары. А то копайся потом под палящими лучами, когда комаров сменят не менее противные мухи и слепни.  Да и тётку жалела – как она будет, старая, по грядкам ползать?  Тётке Кате было сорок лет, что по Танькиным понятиям, была уже глубокая старость. «Это мне надо ещё два раза по столько прожить и ещё год прибавить...  Долго!», - размышляла Танька, дёргая противный осот. Сорок тётке исполнилось недавно. Приходили её деревенские подружки, собрали стол, выпили сладкой теткиной наливки, потом запели. Пели красиво, на голоса, да всё песни старые, душевные – про любовь, про жизнь…  Особенно Таньке понравилась две песни: «Лучина» и «Ой, то не вечер».  Танька потом и сама на речке попыталась спеть эти песни, когда никого вокруг не было. Но так красиво, как у тёткиных подруг, не получалось.  А ещё, вспомнилось, подруги говорили тётке, что «сорок лет – бабий век». И Катя  соглашалась, печально кивая головой…

Тётку Танька любила и жалела. А и любить всё равно больше было некого. Мать Таньки утонула, когда та была ещё совсем маленькой. Брат поступил после восьмилетки в профессиональное училище, потом ушёл в армию, служить ему  ещё год. Пишет не шибко часто, хочет остаться там, где служит, домой вроде не собирается. Старшая сестра, Верочка, после школы поступила в библиотечный техникум в городе. Там и встретила своего морячка, Жорку, Георгия.  И увёз её Георгий аж к самому Тихому океану. Уже и племяшков у Таньки двое, а ещё никого не видала, только на карточке, больно уж далеко. Тётка  обещала – выучится, тогда и поедет, посмотрит, как там живут у океана.  А отец неизвестно где. После смерти Танькиной матери, он привел детей в дом своей сестры, Катерины, да и ушёл.  Куда - неведомо. Где теперь, жив ли – Танька не знала, да и не скучала, признаться. Она его совсем не помнила. Тётка из-за них и замуж не вышла. Не до женихов ей стало, одной-то с тремя детьми малыми. Вот  и живут теперь вдвоём.  «А я скоро тоже уеду.  Вырасту и уеду.  Мне ж учиться надо. С кем Катя останется?»,  -  думала Танька. Теткой Танька Катю никогда не звала – с малых лет, Катя да Катя…

От разных дум Таньку отвлекло чувство, что ей смотрит кто-то в спину. «Да кто может смотреть-то?», -  усмехнулась про себя Танька, - « Там никого, кроме безрогого  бабы Нюшиного козла Митьки и быть не может… И того ещё не выпускали – рано». Но всё-таки повернулась, интересно же.   За хлипкой оградой, разделяющей огороды, стоял высокий, нездешний мужчина и с хрустом ел огурец.  Он  был совсем не заспанным, словно проснулся уже давно или не ложился вовсе.  На нём были светлые летние брюки и футболка, новая, белая… Танька посмотрела на свои запачканные землёй коленки и отвернулась. «Подумаешь, вырядился…»,- с досадой подумала она, снова принимаясь за работу. Когда она, торопясь, закончила грядку, в соседском огороде уже никого не было.

Во дворе Катя кормила кур.
- Пеструшка, Пеструшка, иди сюда, хорошая моя… Цыпа-цыпа… Вот тебе,  кушай.  Петька, ах ты бессовестный!  Ну-ка дай  и Пеструшке поклевать…
Танька прошла к рукомойнику, вымыла руки, умылась и юркнула  в избу. Открыв платяной шкаф, задумалась. Не так много у неё было нарядов. Да и куда одеваться в деревне? В школу – форма. В клуб в соседнее село – так тётка ещё не пускает. Танцы  и кино начинаются поздно, как она потом домой дойдёт?  Пять километров по лесу – страшно.   В школу её дядька Семён возит  на мотоцикле с коляской, да и то, потому, что  там, в селе, работает на машинном дворе. Или сама – на велосипеде. А зимой – так на лыжах. Кроме Таньки в этой деревушке молодёжи нет и провожать её ещё некому.  У подруг ночевать Катерина  тоже не велит. Рано, говорит,  ещё по людям ночевать. Не бездомная…   Танька достала своё лучшее платье, критически рассмотрела его. Сатиновое, голубое, в белую полоску. Шила его Танька сама на уроках по домоводству. Тётка рассталась с отрезом не без сожаления, пока Танька не пригрозила, что иначе принесёт «двойку» в четверти. Повязала волосы голубой лентой, повернулась. Туфли тоже есть новые, для школы куплены. Нет, туфли нельзя, Катя  отругает. Ладно, танкетки ещё тоже не старые, второй год только.

В летней кухоньке Катя уже накрыла завтрак. На плохой аппетит Танька не  обижалась и с удовольствием проглотила яичницу с луком, и огурцом похрустела, как тот незнакомец, и молоко выпила с краюхой хлеба. Только потом небрежно спросила:
- Кать, а кто это у бабы Нюши? Ну, я в огороде видела. Напугалась даже…
- Нюшка постояльцев пустила, - поджав губы, сказала тётка.- Кто-то из города. Вроде отдыхать приехали. Семён привёз. Дачники…

Тётка говорила нехотя, и слова цедила, явно завидуя бабе Нюше.  А что? У неё и дом просторнее, и двор чище. А копейка,  она не лишняя, тем более Танька вон как растёт, скоро заневестится.  А помощи никакой, у Веруньки теперь своя семья, а где Иван – Бог его знает… Двенадцатый год пошёл, как исчез, может и на свете нет уже…
- А куда это ты вырядилась?- только сейчас заметила тётка, занятая своими мыслями.- Никак, в Луговое собралась? Так Семён уехал уже.
«Заметила-таки», – с досадой отметила Танька. И ответила как можно небрежнее:
-  В библиотеку… На велосипеде доеду.
- Не для велосипеда оделась-то, - осуждающе сказала тётка. - Купи соли две пачки, соль вышла. А то  автолавка когда ещё будет.
- Ладно, -  буркнула Танька, вылезая из-за стола.

В крохотном сараюшке сквозь щели в старых досках пробивались лучики солнца, пахло старым хламом и куриным навозом – насест был рядом, за загородкой. Кроме кур тётка не держала никакой живности и по этому поводу с соседкой, бабой Нюшей, у них часто возникали перепалки.
- Нерадивая ты Катька, - говорила баба Нюша, - ох, и   нерадивая… Завела бы поросёнка, козочку.  Я уж не говорю – корову.  Вон Клава, уж старая, а коровку держит.  Молочко-то у неё берёшь? А то своё бы было.
- А кто за скотиной ходить-то будет? – отвечала тётка. – На Таньку повешу?  Сама я, знаешь, как на птичнике наламываюсь! Уезжаю затемно, приезжаю затемно!  И так, почитай, всё хозяйство на ней!
- Да какое у вас хозяйство? Только куры  да Полкан - гавкнуть боится…
- А печка? Дров пока наносишь, да воды принесёшь… Курам дать надо, собаке… Когда учиться-то?  А она сирота, не забывай! Хорошо тебе рассуждать, не работаешь.
- Так я своё отработала, не попрекай! И детей вырастила, не хуже твоего.  А ведь одна растила, вдовье моё дело…
- То-то и вырастила – глаз не кажут! – гнула своё Катерина.
- Да и твои-то не шибко зачастили, – ехидно замечала баба Нюша.
На этом ссора обычно затухала, потому, как в душе каждой из них сидела занозой глухая боль о своих выросших и разлетевшихся по свету взрослых детях…

Иногда они «замирялись» - тогда баба Нюша приходила к ним в дом, неся либо банку козьего молока, либо блюдо пирогов с капустой да картошкой, они у неё  ловко удавались, либо кусок свинины, если дело было по зиме. Тогда Катя доставала из погреба солёные огурцы, квашеную капусту, ставила на стол варёную картошку и доставала заветную бутылочку со сладкой смородиновой  наливкой. Они выпивали по рюмочке-другой и жаловались друг другу на судьбу, у одной забравшую мужа, а другой не давшую его вовсе.  Жаловались на детей, уехавших в большие города и почти забывших об их существовании.  На тяжёлую работу, забравшую все силы. Посидят так, поплачут, а то и споют что-нибудь невесёлое…

В такие вечера Танька старалась сидеть тихо за своей занавеской, но никаких уроков, как думала тётка, она не учила, а слушала, слушала… «Не брошу Катю.  Ни за что не оставлю её тут…» - думала тогда Танька.
А наутро зычный голос бабы Нюши снова раздавался чуть не на всю деревню:
- Катька! Опять куры твои у меня в огороде роются! Немедля забери курей, иначе я им головёнки-то живо откручу!
- Как твои козы у меня всю смороду объели, я про то не говорю! – не давала спуску тётка. - Куры ей, вишь, мешают! Сколько говорила, давай попросим Егора изгородь починить! Так тебе ведь заплатить – от жадности удавиться! А я одна платить не буду!

Так было всегда, сколько Танька себя помнила. Соседки-подружки постоянно ссорились и мирились, и, казалось, отними у них  эти ссоры-примирения и они зачахнут, как не политая вовремя рассада…

Велосипед висел на двух больших гвоздях на стенке сарая, ещё брат до армии вбил. Танька еле пробралась к нему через кучу ненужных уже вещей: старых Танькиных санок, сломанных лыж, потрёпанного дерматинового чемодана без ручки …

Велосипед раньше принадлежал Саньке, брату. Он купил его у кого-то по случаю, когда получил зарплату после первой практики. Денег было немного, хватило только на велосипед, на косынку тётке, да на пупса-голыша для Таньки. Косынку тётка берегла, надевала только по торжественным случаям и всегда подчёркивала, что это Санька подарил. Гордилась.

А Танька пупса не берегла, других кукол у неё не было. Она постоянно шила голышу из лоскутков всякие одежки, переодевала по нескольку раз в день, и у пупса отлетели руки и ноги – они были на резинках. Санька, как мог, отремонтировал его, но ноги и руки всё равно болтались.  Теперь пупс сидит на старом  Катином комоде, Танька уже давно не играет в куклы.

Велосипед был старый и тяжеленный, но ничего, руки у Таньки сильные. Хотела было велосипед у дома ставить или хотя бы просто в сарайке, но тётка разворчалась, мол, у каждой вещи должно быть своё место. Вот и тягает Танька велосипед по нескольку раз на неделе – то туда, то сюда.  Да ещё и цепь слетела, а Танька поленилась её в последний раз поправить. Только сейчас и вспомнила, к досаде. Положив велосипед на землю у сарая, Танька сняла с гвоздя, вбитого в его стенку, старый тёткин рабочий халат. Тётка надевала его поверх одежды, когда работала в курятнике. Халат доставал Таньке почти до пят, ну а рукава она подвернула – всё же платья было жалко.

Проклятая цепь никак не хотела надеваться и всё так и норовила соскользнуть с зубчатого колёса. Танька уже вся измучилась и перемазалась и решила всё-таки сходить к младшему сыну бабки Клавы, деревенскому дурачку Егорке. Он, хотя и не учился в школе ни одного дня, а руки у него были золотые, да и сам он был мужик хороший, добрый. Вся деревенька обращалась к нему за помощью: то то надо, то это… Да и к кому ещё было обращаться? На десяток домов всего два мужика – Егор, да Семён, муж тетки Анны. Бабка Клава сердилась – Егору-то  почти никто не платил. Да и не было особых денег у деревенских, почти все уже старухи.  А самогон Егорка не брал – он был непьющий. Танька вздохнула – ну, что, надо идти, раз уж в Луговое надумала.
И вот в это время, - Танька даже  вздрогнула от неожиданности,-  за её спиной раздалось:
- Доброе