Юлиан Цибулька, или Незадавшееся сватовство

и дивно привлекательно, столь очевидно и правдиво, что неприметно воображаемая явь перешла в столь же сладостную картину упоительно безгрешного сна. Здесь, уже представляясь состоявшимся отцом семейства, Юлиан сидит себе почтенным чиряком среди резвящихся диточок111 (а их у него пятеро – нет, семеро) и, гордо озирая своё разросшееся семейство, затейливо радуется многочисленной его неуёмности да силе. И рядом сидит его Орися, и её рука покорно и мягко лежит в его руке, и Юлиан счастлив беспредельно, счастлив полно, как только может быть счастлив сорокалетний холостой чоботарь, истосковавшийся по дразняще чесночному запаху густонаваренного украинского борща...


    Но что это?.. Кажется, внутри Юлиана что-то похолодело – что это?.. Двое младшеньких, притаившись в углу у стола, начали плаксивую ссору из-за слишком хорошо знакомого читателю пухлого альбома. Вот они силятся отобрать друг у друга целые кипы разбросанных из его вместительных карманчиков сокровищ, вот они в пылу мальчишеской склоки беспощадно тянут, мнут и рвут драгоценные фантики, вот они схватили самый альбом… ещё мгновенье…и старенький альбом, не выдержав чудовищной пытки, рвётся с сухим треском на жалкие половины. Что это?.. Ужас и отчаянье, и страх вдруг сковали Юлика, потрясённый увиденным он обращает несчастное лицо своё к Орисе, но та отвечает на его запрос всегдашней своей ласковой улыбкой, дескать, пустое: "Нэхай бавляться, абы мовчалы112." Как?! Возмущение и негодование, боль и досада от увиденного, досада и боль, а ещё больше от услышанного, и ужас, и отчаянье, и нечем помочь, и нельзя исправить, и не повернуть уж вспять – уже он семейный, зависимый чоловик, и тут как в омуте: и занапастылы козака113, и не выбраться, и семеро детей, мал мала меньше, обсели тесным кругом – и пищат, и кричат, и требуют своего, и Орися – Орися, глупо улыбаясь уже приторной и фальшивой улыбкой, будто не разумея, но нарочно, как малому дитяти: "Нэхай бавляться..."
    Наконец судорожно метнувшись всем телом куда-то вбок, Юлиан пребольно стукнулся лбом об подлокотник и вдруг с ужасом и содроганьем очнулся от мучительного сновидения... Сердце билось гулко и тесно, страшно отдаваясь в самых висках, дыханье сделалось прерывисто и хрипло, пот, холодный пот, крупной испариной покрывал Юликово чело. С трудом соображая, где он и что с ним, Юлиан невольно продолжал бредить только что пережитым – негодование и неизъяснимая, непередаваемая обида переполняли всё его естество:
– Ууу, видьма... змия...114
Перед взором предстал добрый вуйко Степан с печалующейся недоуменной полуулыбкой, пугливо делящийся важнейшим философическим соображением:
– Вси дивчата – голубята, а дэ ж ти чёртови бабы бэруться?115
Гнев беспощадной и сильной рукою сдавил горло, но Юлик, превозмогая боль, сипло простонал, почти проревел:
– Чи я нэ козак, чи я нэ чоботарь? Так нэ буваты ж цьому николы!116
Кубарем скатившись с диванчика (несмотря на то, что диванчик был довольно низок, вышло это неловко и с немалым громыханьем) и тут же схватившись на ноги, Юлиан опрометью выскочил на лестничную клетку; птицей вольной птицей, не слыша ног и не замечая ступенек, он взлетел двумя этажами выше и, не чувствуя несоразмерности прикладываемой силы, чертыхаясь и нетерпеливо что-то мыча себе под нос, безотрывно начал давить на кнопку звонка...


   Был третий час ночи, время, когда все хорошенькие жиночки', позабыв о дневных трудах и заботах, беззаботно и сладко почивают на прелесть сколь мягких своих постелях, столь же беззаботно и крепко почивают жиночки с внешностью, по которой с некоторой долей условности их можно бы именовать прехорошенькими, и так же невозмутимо и крепко, пуская иногда могучий храп, спят на высоких и плотных своих подушках те представительницы лучшей половины человеческого рода, глядя на выдающуюся наружность которых и развитость телесных форм, прилагаемых к этой наружности, набожный чоловик, трижды перекрестясь, сплюнет да и назовёт их просто: женщина.
    Одним словом, было именно то время, когда всё лучшее, дивно прекрасное и совершенное, на что только уподобилась в своём вдохновенно творческом саморазвитии матушка природа, спало, окунувшись в эфемерный мир грёз и призрачных сновидений.
    Столь же сладкодрёмно и безмятежно, поскольку её счастливую наружность справедливо можно бы отнести к разряду прехорошеньких, спала и наша Орися. Не сразу и не вдруг звук дверного звонка разбудил её. Небрежно накинув лёгонький халатик, мило сползающий с её очаровательного плечика, полусонная ещё Орися поспешила к дверям. Пред нею предстал дико взъерошенный Юлиан.


    Она давно уже заприметила этого, на вид довольно смирного и даже несколько робкого соседа, тем более что и Казимир Тадеевич, дальний её родственник, в беседах с Орисей, самодовольно оживляясь от неимоверного количества произносимых к месту, а часто и вовсе без такового места, пословиц, прибауток и поговорок, в пылу красноречивого удальства как-то всё время случайным ненароком сворачивал в бок и каким-то неисповедимо странным, а часто и вовсе необъяснимо надуманным образом заводил речь о своём сорокалетнем подопечном, ненавязчиво обращая её, Ориси, долгосрочное внимание на этого тихого чоботаря да на неисчислимое количество приличествующих ему достоинств и, несомненно, приваблывых117 качеств.
    Читатель имеет случай заметить, что все речи Казимира Тадеевича склонялись к мысли... – а впрочем, сознаюсь, не умею слишком хорошо передать мыслей главы чоботарной артели, дельный разговор которого зачастую и вольготно изобилует упоминанием резиновых подмёток, кожаных берц да льняной дратвы.


    Кокетливо поспешив придать своему, ещё полусонному, лицу приличествующее выражение предупредительного любопытства и серьёзной заинтересованности (Орися отчего-то полагала очень удачным и привлекательно запоминающимся именно это выражение, заметим, для миловидного женского личика слишком наигранное и оттого излишнее, и принимала его всякий раз, когда перед ней оказывался достаточно молодой и неженатый мужчина – впрочем к слову, сегодняшние дамы, думающие о себе как о хорошеньких, зачастую изобилуют этой неловкой гримасой, воображая оживить свои мимолётные черты ещё большим очарованием, очарованием участливо задушевного ума), – итак, привычно и мило изобразив на своём лице это излюблено умное выражение, Орися в невольном ожидании уставилась на Юлиана.
   От цепко раздражительного взгляда нашего героя, однако, не ускользнули ни это новое и странно многозначительное выражение, вдруг появившееся на Орисином обличье, ни посягательство, как показалось Юлиану, этого выражения на приязненное превосходство женского ума, ни даже Орисино плечико, слегка оголённое и дышащее прелестью дивного, ещё не проснувшегося женского тела:
– Зваблюе!.. Видьма!..118– окончательно и уже наверняка решил Юлик. Чувство страха и гадливого отвращения к этому страху одновременно овладели несчастным Юлианом:
– Иды ты знаеш дэ зи своею праскою?119– гневной скороговоркою выпалил он вдруг и стремглав кинулся прочь, вниз по ступенькам...
    Прехорошенькая Орися ещё долго и растерянно стояла у дверей своей квартиры, вовсе даже позабыв изменить неудачно взятое ею выражение; она с трудом соображала, что бы, собственно, мог означать этот визит незадачливого соседа, его поспешная решимость, бегство и те немногие, но, очевидно, что-то да и означающие слова, которые были им произнесены. И зачем она должна была куда-то идти? и отчего непременно с праской? и что было соседу в этой праске? Но оставим Орисю её размышлениям, себя же поздравим с завершением этого неоправданно длинного повествования.


    Недавно мне пришлось вновь очутиться в тех краях. Проезжая с приятелем чрез Великие Харчи, попросил его остановить многострадально объезжавшую каждую выбоину машину, да и решился пройтись немного пешком по грязным и разбитым харчевским тротуарам. Кропил мелкий весенний дождь, воздух был тёпел и полон тем неописуемо пьянящим ароматом просыпающейся природы, который можно встретить только ранней весною и только в глуши. Я давно здесь не был, и мне было весело и отчего-то по-особенному грустно смотреть на знакомые дома, на запущенные и заросшие неухоженным кустарником улочки.
    Раскаяться в необдуманности желания пройтись пешком пришлось довольно скоро – раззевавшись, я подвернул ногу, и каблук на новенькой туфле был оторван напрочь. Это маленькое происшествие досадливо рассмешило и искренне меня огорчило, но, вспомнив о находящейся неподалёку чоботарне (в этом городке, вообще, всё находится неподалёку – счастливая особенность всех местечек не шестнадцатитысячников, одна из немногих привлекательных их сторон), я успокоился совершенно и от моего огорчения не осталось и следа, тем более что появился повод справиться о моих давних знакомых.
    Казимир Тадеевич и Юлик были всё там же и всё тем же: Юлиан, опустив голову, молчаливо и неспешно обтачивал только что подбитый каблук, Казимир же, чувствуя прилив красноречивой энергии, не совсем несправедливо рассуждал о негодности да дрянности теперешней власти, теперешних людей и теперешней обуви вообще. Я поздоровался, Казимир, как глава и несомненный распорядитель чоботарни, отвечал с достоинством и некоторой степенной важностью, не подав, впрочем, вида, что узнал меня, что отлично и давно знает меня и что, собственно, он, Казимир Тадеевич Гуль, есть ни что иное, как только плод моего капризного воображения, и оттого даже самым своим существованием несколько мне обязан.
    Выслушав мою просьбу, неожиданно для моего авторского самолюбия Гуль повёл себя так же, как вёл всегда при обращении к нему очередной недотёписто чистоплюйной тюльки – вообще, он был в особенном ударе и потому сурьёзен и размашисто полон практического соображения о невозможности ремонта вообще или же скорого ремонта в ближайшем обозримом будущем. Затем, куражась своим молодечеством, Казик пристально взглянул на меня и назвал невероятную цену для ускорения самой возможности сложнейшего ремонта. Зная пошлые повадки этого разбойника, я поспешил распрощаться и, не дожидаясь, когда мои ноги наименуют копытами, с досадой покинул мастерскую – прочь, прочь отсюда! Прочь из этого городишки!


    Вот и остались позади Великие Харчи, вот уже вовсе скрылся из вида огромный баннер с изображением радушной украинской красавицы в вышиванке и веночке, держащей на руках яркоиспечённый каравай. Потянулись ещё не возделанные огородики, дачки, а то и просто пустоши, с умилительными знаками едва пробивающейся зелени. Дождик почти затих, солнышко едва проглянуло из-за туч и вдруг радуга, ещё бледная и невыразительная, но чем дальше, тем сильнее и заметнее, как искупление, как знак Божьей ласки и участия, засияла на весеннем небосводе. На душе стало радостно и покойно:
– Боженька милый, как славно, как весело жить на этом свете!




   

1  Княжий – то есть княжеский; обыкновенный, претендующий на историософскую осведомлённость атрибут в величальном именовании Львова на Галичине.
2  Чернобривый – чернобровый, эталон мужской, да и