О Лике и моральном облике

везде, где только нет грудных младенцев. Поэтому хочется больше думать о жертвах её беспардонности... Представляю себе скривленные физиономии «возвышенных» демагогов! Покусился на их непорочную «идолессу»!.. Вообще, она была энергичная, эгоцентричная и властолюбивая дама. Будучи заместителем редактора одного литературного журнала, она беззастенчиво и публично приписывала себе абсолютно главную, решающую роль, отодвигая всех остальных, в том числе собственно редактора - толкового и скромного труженика.
...Лика долго размышляет о типах мышления, сравнивая себя с Владиком, и приходит к выводу о схематичности его мышления, в противовес её мышлению - интуитивному, ассоциативному, «картинному», «генераторно-идейному», «озарительному»... И вообще, изумительное у неё мышление! Забавно, что как раз в этой своей классификации она следует традиционной схеме, а под конец и вовсе сводит всё к избитому штампу: «А они самозабвенно препарируют, превращая тем самым мир в мертвечину, лишая его и цвета, и запаха, и самой жизни». Сентенция сия, в разных вариациях, звучит уже не первый век. Буквально то же самое довелось мне как-то прочесть в «Фаусте» некоего Гёте.
...Она влюблена в профессора, с которым долго обсуждает вроде бы курсовую работу, на самом деле - нечто иное. Глава эта, в общем, неплохая, хотя и очень уж женская (ну-ну, не визжите!), и другой она, естественно, быть не может. Описание чувств, ситуаций, поведения - всё пропущено через «фемальную» призму. Почему бы и нет? Не мешает знать некоторые особенности «другой половины». Кроме других её особенностей...
В начале главы автор сообщает нам по поводу Лики, что английский язык (при сопоставлении с немецким) «был ей роднее». Это озадачивает. Она в Германии, учится в немецком, разумеется, университете, прибыла из России (или СССР), у неё имеются русские и, вероятно, немецкие корни. Почему же английский ей роднее? Потому, что она лучше им владеет? Но тогда и сообщить об этом надо было соответственно. «Роднее» тут ни при чём.
Кое-где автор невнимателен. Например, Лика «молча сидела перед ним с опущенной головой (курсив мой. - Эд.Б.), как наказанный ребёнок. Он наблюдал за нею.
- Вы правы, - вздохнув, проговорила она.
Хотя взгляд её был упрямым, и она продолжала смотреть ему в глаза (курсив мой. - Эд.Б.), он нисколько не смутился...»
После ухода Лики от профессора следует действительно хороший фрагмент - при описании душевных смятений героини, её потерянности, её колебаний. Снежный и слёзный эпизод во дворе университета трогателен, художественно убедителен, есть ярко нюансированные детали.
Хорошо написана и сцена, когда Лика приходит домой, кормит кота, выбрасывает курсовую работу в мусорное ведро, постепенно заболевает... Но и тут, к сожалению, не обошлось без ляпсуса: «Когда не знала, что выбрать, брала уже много раз читанное, посмаковать любимые ею места. Это могла быть сцена с господином Блюмом, аппетитно жарившим кусок печени...»
Увы, увы, Лика ошибается, несмотря на много раз читанное и «посмакованное» ею ЛЮБИМОЕ место. Господин Блюм жарил вовсе не печень, а почку. Н-да. И пережарил её, увлёкшись просвещением своей супруги... Ну, подумаешь, спутала печень с почкой! Не страшно... Но дело ведь не в почке, а в литературе! Тем более когда речь идёт о любимых, понимаешь, местах, многократно перечитанных. Уж можно было и запомнить. (При первой публикации данной рецензии /«Мосты», № 23/ и я допустил оплошность, написав «баранью почку», хотя она была свиная. Sorry!)
...Одумавшись, Лика вытаскивает курсовую работу из мусорного ведра, тут в дверь звонят, и, когда она идёт к двери открывать, держа курсовую в руках, из неё выпадает - незаметно для героини - листок, исписанный мелким почерком профессора... Конечно, такие киношные приёмы создают определённую сюжетную «завязку», но я лично отношусь к ним с недоверием ввиду их затёртости.
Последующий фрагмент - действие в университете - вполне хорош, даже держит читателя в напряжении, созвучном нагнетанию рецидива болезни Лики во время лекции, когда вся обстановка и люди становятся для неё диковинными.
Правда, в этом эпизоде - и вообще в повести - содержится ряд тавтологий, о которых придётся упомянуть: «оглянуться назад»; «... она опоздала, и лист посещений уже ушёл в глубь зала, и она не успела отметиться» (понятно, что не успела, коли лист ушёл); «В фойе воздух был свежее, и легче дышалось» (обычно дышится легче, если воздух свежее); «За что бы она ни бралась, что бы она ни делала...»; «...никаких взаимных обвинений, никаких упрёков...»
Попадаются и шероховатости иного рода: «... начал собираться. У него начинался семинар...» (здесь можно было, дабы избежать «тесных» повторений, хотя бы так: «... стал собираться. У него начинался семинар...»); «Мне не хватило двух оценок...» (следовало, конечно же: «Мне не хватило двух баллов...»); «Это были надписи последних феминисток на стенах университетского туалета.» (Последних вообще или последних в смысле недавних, посетивших туалет последними?); дважды фигурирует «чай с ромашкой», вызывающий невольную улыбку - всё-таки ромашковый чай, а не чай с ромашкой!
Затем опять, увы, возобновляется лейтмотив «немецкой» ксенофобии. Ох, уж эти немцы!.. Итак, Лика встречает в столовой Мириам, турчанку, которая поведала ей, по воле автора, следующее: «Помнишь семинар у Кайзера? - он не поставил мне отметку, написал на моей курсовой, чтобы я отправилась прежде на курсы и выучила язык, а лучше, - он написал, - уехать мне обратно в Турцию, - он считает, там мой язык, моя культура и моя религия.»
Можете ли вы себе представить, чтобы в нашу эпоху германский профессор университета позволил бы себе такое? И дело даже не в «представлении», а в невозможности подобной ситуации! Ибо за такую надпись на курсовой работе студентки-турчанки его буквально разнесли бы в пух и прах - как разъярённые студенты, так и возмущённые коллеги-преподаватели. Его немедля изгнали бы из университета, а то и подали бы на него в суд. Да будь он самым отъявленным ксенофобом и даже членом неонацистской партии, никогда не посмел бы он поставить подобную резолюцию на курсовой работе иностранной студентки!
Здесь автор вновь увлёкся своей неприязнью к немецкому обществу и допустил, мягко говоря, перегиб. Но вовсе не этот профессор выставлен в неприглядном виде, а... автор! Это называется саморазоблачением. Добрый вам совет: не позволяйте вашей неприязни выливаться в злобные наветы, ибо это возымеет обратный желаемому эффект - вас просто перестанут уважать, и поделом.
Героине очень хочется ещё раз ущипнуть этих гадких коренных жителей: ей якобы намекали, что «...не должно быть претензий у иностранцев». А профессора Кайзера она добивает таким приговором: «С ним теперь всё понятно». С тобой тоже, Лика!
...«Какая научная карьера, когда временами есть нечего?» - негодует Лика. Немножко слишком неубедительно. Заставить читателя поверить в то, что ей в Германии наших дней нечего есть - задача архитрудная. Хотя бы потому, что в этой стране самое высокое социальное обеспечение. Голодать здесь возможно лишь по желанию, при наличии «кафкианских» комплексов. Впрочем, если «Несколько дней прошло с тех пор, как она последний раз выходила из квартиры», то можно предположить, что съестные припасы кончились. Но кота ведь она кормит! Причём тем, чем положено - мясными консервами. А сама? «Теперь она могла ночами лежать и днями, и думать, не открывая глаз. Но на самом деле как будто и не думалось, - да и о чём: будущее представлялось какой-то чёрной дырой - яма, - и больше ничего. Прыгнуть, что ли, в неё?»
Её «драма» довольно банальна, но показательна. Это из самого начала повести. Её душевное состояние и последующие её «мытарства», уже рассмотренные нами, призваны вселить в нас уверенность в том, что она «не от мира сего» - натура очень тонкая, поэтичная, философская и т.п. Ну, хорошо, хорошо, мы готовы согласиться, то бишь принять на веру, но ты, тонкая натура, всё-таки сходила бы в магазин, купила бы себе чё-нибудь пожевать, ась? А то, знаешь, голодать долго неинтересно - от этого и твои глубокие мысли путаются. А ежели денег нет, сходи в «социальамт» - дадут, не сомневайся! Здесь и бичи на государственном довольствии, а что уж говорить о таких тонких натурах как ты!
Она, эта Лика, полагает, что если бросила университет и иногда моет где-то посуду, то «знает жизнь» и вправе выносить мрачные вердикты окружающему миру. Шершавые у неё, видите ли, ладони. Но, быть может, лучше знает жизнь всё-таки тот, кого, например, изводили, истязали с детства, мучили, устраивали на него форменные облавы; тот, кого терроризировали учителя, хамы, хулиганы, менты, активисты и чекисты; тот, кого избивали в армии до полусмерти, повредили ему разные органы, в том числе половой, следствием чего - трудности в «сближениях»... Это опять же к примеру.
У неё, у этой Лики, кругом долги (как она в них влезла, не наше собачье дело! В подробности нас не посвящают), и она со дня на день ожидает прихода «серых людей», которые заберут её жалкие пожитки в счёт непогашенных долгов. Право, слеза прошибает. До чего же суровая и жестокая эта немецкая действительность. Сплошной мрак. Но, заметьте, хотя у неё страшные долги и беспросветное существование, она высокомерно даёт чаевые богатому владельцу Интернет-кафе! «Сдачи не надо»... Смотри, какая!
Как же прикажете вас понимать, барышня?! Наверное, так:
„У советских собственная гордость. На буржуев смотрим свысока...“

Позже выясняется, что Лика не стала долго изнурять себя голоданием и пошла-таки за пособием (мы об этом догадывались), но на её восприятии мрака немецкой действительности это никак не отразилось. Она продолжает невозмутимо ненавидеть тех, от кого принимает дары... Впрочем, Лику ведь замучили немецкие чиновники. О какой тогда признательности толковать? К тому же, она явно из тех постсоветских страдальцев, на ком жутко отразился развал империи (подтверждается дальше).
В беседе с подружкой в кафе делается вывод, что в Германии «всё шиворот на выворот». Этой стране, оказывается, «гораздо удобнее» платить людям пособие, чем создавать рабочие места или позволять им учиться! Вот... А что касается разных благ, так это... м-м... как-то само собой образуется... Остаётся только поражаться, как сей народ ухитряется быть вторым в мире по изобретениям и научным открытиям и первым в мире по экспорту своей продукции (в том числе технологий). Но тебя, Лика, пусть это не смущает. Кушай мороженое в кафе, запивай апельсиновым соком и поноси опостылевшую Неметчину.
Вообще-то автор ненароком показывает избалованность своих персонажей. При более форсированных «обертонах» можно было бы даже заподозрить, что здесь сокрыта ирония... Если бы! «Педалировать» эти «звуки» приходится критику. Сомневаясь при том, слышны ли они автору.
Официант приносит им заказанные лакомства, смакуя которые, Лика рассуждает о том, что «жалость действительно развращает людей»... Идейная гуманистка не замечает, что противоречит себе, «вылавливая клубнику» десертной ложкой. Потом она жалуется, что формально «мы все имеем свободу передвижения, но фактически - нет. Пока не найду работу»... Словно те, у кого нет работы, не могут в Германии свободно