настраивался.
Щурясь от света, я увидел рядом с собой, возле самой кровати, на табуретке, стакан воды. Ой, какая умилительная картина. Это конечно не бутылка пива, припасённая с пятницы, но всё же. … Просто-таки трогательно: пьяный в уматень я, и тут такая забота, пусть не о чужом, но совершенно другом, похмельном человеке.
- Ай, спасибо тебе, мил человек, за стакан воды перед смертью, – поблагодарил я себя пьяного.
А ведь действительно, это же раздвоение личности: если я не помню, как набирал в этот стакан воду, если я вообще, понятия не имею, как он здесь очутился, и даже больше того: понятия не имею, как здесь, на этой кровати, очутился я сам. Значит, я собой не управлял, где-то отсутствовал. Но всё-таки, ведь кто-то руководствовал этим телом. Ох, как всё сложно.
Я взял стакан с табуретки и отпил половину. Не иначе святая – мыслилось мне, когда вода, смочив, словно оживила, пересохшие рот и горло.
Я поставил стакан обратно и мне вдруг вспомнилась одна жизнеопределяющая фраза, которую мы с Иннокентием и Па-мой, толи услыхали по телевизору, толи кто-то из нас её обронил во хмелю. Истинного её происхождения никто не помнил.
Так или иначе, а фраза эта прижилась у нас: «У каждого своя табуретка». Практически: «Каждому своё». Ассоциировалось это выражение, неизменно, с импровизированным столиком, в квартире Иннокентия, которым служила, большую часть своей незаурядной жизни, деревянная табуретка. Она у него была предназначена не для подпирания задниц. Нет! Табуретку Иннокентия можно назвать лаконично – хозяюшка. Всегда в центре внимания, кто, хоть раз увидел – не забудет. Гостеприимная и хлебосольная, ну, по крайней мере – чем богаты, тем и рады. А поскольку, богаты мы втроем – в складчину, да по отдельности – но всё же вместе, то когда говорилось «у каждого своя табуретка», - всякий из нас относил на свой счёт Иннокентьину.
Но в тот воскресный вечер я впервые посмотрел на стоящую передо мной табуретку, как на свою: не очень лицеприятная, не очень обнадёживающая и даже слегка зловещая картина. На тонких, пусть металлических, но выглядящих, всё равно, ненадёжными, ножках – мертвецки бледный пластик сидения. На нём, наполовину отпитый, гранёный стакан с водой, рядом с тикающим механическим будильником: такие, в старых дурацких фильмах, служат таймером для бомбы. И вот: тишина в комнате – и только отчаянный вой ветра за окном, да тиканье часов на холодном пластике.
- Так, хорошо, – подумал я. – Нужно, пусть мне и хреново, взбодриться хоть чуть-чуть. А быть может, эта «чуть-чуть», каким-нибудь волшебным образом, дожидается меня, сейчас в холодильнике? Вчера ведь дожидалась. Тогда-то, конечно, я об этом помнил, теперь – нет, но тем радостней может оказаться сюрприз.
Как спал: в трусах и одном носке – ёжась от холода, я быстренько направился к кухне – уже начинает бодрить. Включил свет, подошёл к холодильнику. Ху-ху-у – выдохнул звук заклинания, и открыл дверцу.
Хрен! Какая гармония: мне хреново и там – хрен. Да и хрен с ним со всем. Захлопнул дурацкий холодильник и присел на ещё одну свою пропащую табуретку, возле кухонного стола. На нём стояла, в центре, как украшение, переполненная пепельница, две пустые рюмки и четыре грязные тарелки. – Да-да, – припоминал я. – Накупили какого-то дерьма и готовили из него суп. Точно. Иннокентий готовил: из говна – конфетку. Вот обязательно надо было покупать всякое говно, чтобы делать из него конфетку.
Так же на столе, в рассыпуху, лежали пять сигарет. Я взял одну и прочитал – «CAMEL».
Меня начало поколачивать от холода, поэтому, прикурив, я пошёл одеваться. Та-а-ак, курю – значит, настоящее похмелье ещё не наступило, - определил я. Облачившись в джинсы, шерстяные носки, водолазку и тёплый свитер, я сразу согрелся и вроде даже почувствовал себя несколько получше. Что теперь?... Завтра ведь на работу… Мысли текли на уровне подсознания, в то время, как сознание, вышло покурить «CAMEL» и насвистывало незатейливый мотивчик – Фью-тю-тю, тю-фью-фью.
Когда сигарета была потушена, борьба между светлыми и тёмными силами, в моей голове, была закончена. Уж не знаю, кто победил, да только я направился к телефону, чтобы позвонить Па-ме.
- Говорит, но не показывает Макс, - представился я, когда услышал, что на том конце провода сняли трубку.
- А меня тут, две тётеньки ограбили, - сказал Па-ма.
- Чудик, какие тётеньки, - хохотнул я. – Лиза с подружками?
- Одна такая – длинная и худая, другая – маленькая, кругленькая, – пробурчал Па-ма, словно ябеда-ребёнок.
- Слушай, ты с кем там? – поинтересовался я и посмотрел на кухонный стол – вновь захотелось курить. Эх, не внимал я предупреждениям Минздрава: курение вредит вашему здоровью.
- Я сон видел, - начал нести Па-ма какую-то околесицу, а я (длина телефонного шнура мне позволяла), всё так же держа трубку у уха, пошёл на кухню за сигаретой. Па-ма же продолжал:
- Мне приснился партизан отважный Коля – сосед твой, снизу, зомби…
ХЕППИ-ЭНД.
…Сейчас я нахожусь в областной больнице. Лежу на скрипучей кровати и изучаю давно изученный мною и теми, другими, что лежали здесь до меня, белый потолок. Жизнь моя, уже давно в неопасности. Пройдёт, нет даже пролетит, какое-то время и меня выпишут. А коли так, значит, я буду здоров. Разве можно выписать нездорового человека. Боже упаси. Однозначно здоров, только вот теперь, будут доставлять кое-какое неудобство, уродливо скрюченные, как две высохшие ветки на мёртвом дереве, мизинец и безымянный пальцы на левой руке. А ещё, я тут полегчал. Конечно, в больничке люди, особо не жиреют. Но тут другое. Радикальный метод борьбы с лишним весом – ампутация. Этот способ хорош для тех, кто ел, ест – не может остановиться, и будет есть. И если вдруг понадобилось сбросить пару лишних килограммов, то ради бога: просто отпили.
Или же для таких как я: и так худой, а тут мода, а тебе сбрасывать нечего. Нечего? Дудки! Иди – пили.
Я избавился от лишнего мяса и костей, что росли, почём зря, ниже колен обоих ног…
И всё-таки, мне их немного не хватает: столько лет мы провели вместе. Мы ходили в детский садик, а потом сидели за одной партой в школе. Что-то теперь с ними стало? Похоронили в братской могиле? Нет. Их кремировали. Вот бы мне вернули их прах. Я бы держал его в своём новом доме (меня заверили, что он у меня уже практически есть) на самом видном и почётном месте, в чёрной, торжественно-траурной урне. А раз в год устраивал бы поминки: приходили бы родные и близкие, друзья знавшие усопших. Я ставил бы возле урны гранёный стакан водки и накрывал бы его куском чёрного хлеба, зажигал бы рядом свечу, и мы бы все вместе возлагали к праху цветы.
А потом я бы ездил по квартире на инвалидной коляске, держа поднос на коленях, с разновсяческой закуской для собравшихся. Смотрел бы на всех снизу вверх, лавируя между ними, и старался бы не сбить никого с ног.
Вот такая пурга в моей голове. Тупые шуточки в виде идиотского сарказма над самим собой, не иначе, являются защитной реакцией моего подсознания. Молодец! Какой я умный. Конечно, пережить такое похмелье, да ещё лишиться ног. Это, знаете ли – стресс! А пальцы! Ну, ладно хоть на левой руке, а то, как здороваться-то с приличными людьми.
Когда меня навестил Па-ма и дорассказал мне то, что не успел рассказать тогда, в воскресение вечером, по телефону – я был в шоке. Он же, действительно, говорил про моего соседа, живущего прямо подо мной – партизана отважного Колю. Я это помню. И я верю, что Па-ме действительно, приснился, а скорее привиделся этот долбаный снаряд на плите. Неужели мой сосед-зомби, действительно, нашёл его в мусоропроводе? Сука …
Я чуть-чуть не успел войти на кухню, поэтому и жив – говорят. Да, курение навредило моему здоровью.
Так же Па-ма рассказал мне про Иннокентия. До сих пор не могу в это поверить, Знаю и не верю.
Па-ма, с невесёлой усмешкой, как бы не всерьёз, напомнил мне про золотую рыбку, да только я видел по его глазам, что его сознание, до сих пор, не вышло из нокаута, с той минуты, когда эта несерьёзная мысль, действительно впервые, пришла ему в голову.
А ведь, в самом деле, всё сходится в довольно зловещую картину: Па-ма приносит и ставит на стол трёхлитровую банку с так называемой золотой рыбкой. Лиза сказала Па-ме, чтоб он загадывал желание. Он же развёл руки сказав, что ему ничего не надо – вот и выставили у него хату. Всё сходится. Дальше, Иннокентий захотел в усмерть напиться – и вышло, в усмерть, предполагают, что по «белочке» выскочил в окно… И, да! Точно, Па-ма требовал, чтобы мы скидывались из-за того, что у него в зажигалке газ кончился. Я наотрез отказался, сказав, что скидываться ни откуда не собираюсь, а вот Иннокентий, кажется, промолчал.
Что же касается меня … Я говорил что-то про то, что не показывают наш город по телевизору. Результат – мой дом в программе «Время». И меня даже хотели снять на камеру (ай да рыбка), но мне такой славы не надо, спасибо врачам – отстояли меня от журналюг, пока я был без сознания: знаете ли, результат черепно-мозговой. Выходит, действительно, желания того вечера выполнены. После такого вывода, радует одно: рыбка у Па-мы издохла и была вылита в форточку.
Мы наивно считали, что у нас троих – одна табуретка, и конечно же были не правы, ведь мудрое изречение гласит: у каждого – своя. У меня вот теперь она изменилась: вместо мертвецки бледного пластика – траурная, чёрная кожа. А вместо тонких и ненадёжных, на вид, металлических ножек – надёжные колёса с ручным приводом.
Иннокентию: так тому табуретка вообще больше не нужна. А вот как дела обстоят у Па-мы, точно судить не берусь, мне отсюда не видать. Не вынесли ли ему чердак, вместе с барахлом, тётеньки? Я же уже говорил про его глаза.
И вот, что ещё бы мне любопытно было бы знать: как дела обстоят у Лизы? Я спрашивал про неё вскользь у Па-мы, а тот словно и не понял про кого речь. Пожал плечами рассеянно и сказал: - Да кто её знает …
Вроде как, в тот памятный вечер, она возжелала шустрого старичка. Если учесть те перегибы и заносы, с которыми исполнились наши желания – пропала девка.
Три из тысяч
В трубопроводе засуха
Нет воды
Грязная сковорода уползла
Из раковины
Ни ручек, ни ножек
Нет у неё
Но всё же ползёт
Несмотря ни на что
Изловчился, поймал сковороду –
Узнал в чём секрет:
Новую жизнь миру явил
Мой прокисший обед
Бегать посуда стала
Из-за лапши
Шустрые в ней завелись
Опарыши.
I
1.
Двадцатидевятилетний Сергей Трескачёв проснулся в своей освещённой, как операционная, квартире. Прям спи – не хочу! Повезло с жильём. Солнечная сторона! Полярным летом, аккурат ночью, яркие лучи бьют в глаза. Тут шторы бетонные нужны. Жизнь – дерьмо, сомневаться не приходилось.
Но настроение Сергея испортилось ещё до того как он проснулся. Ему приснился какой-то гадкий сон. О чём, он не помнил. Воспоминания о сне были выжжены ослепительным солнцем. Суть стёрлась. Какое-то очень короткое время в памяти оставались непонятные тени, но и они быстро растаяли в ярком свете. Тени то растаяли, а вот раздражение ими вызванное - нет. И от того, что раздражение сделалось необъяснимым, становилось ещё более пакостно. А тут ещё это солнце!
Сергею захотелось что-нибудь разбить. Будильник на тумбочке, со стрелками, словно
