причудливо сливающейся с отдаленным эхом портового гула, она вдруг невольно уловила и необычный, смачно хлопающий звук, словно рядом с нею какой-то гигантский голубь, готовясь взмыть в высь, вовсю размахивал огромными крыльями!
Невольно пробудившись из полуанабиозного состояния, Эгле Клюгельските распахнув воды глаз, метнула взор вверх и увидела, что этот звук издавали паруса "Меридиана", которых, словно проверяя на прочность, сильно дергал вечно задиристый ветер. Своим орлиным зрением, она мгновенно отметила про себя то, что паруса баркантины на сей раз были явно не новы – истерзанные постоянно буйствующей здесь розой ветров, они выглядели мокрыми и немного обветшалыми, а желто-зеленая краска с исторической датой и рекламным названием старинного местного пива уже практически начала выцветать.
Задумчиво смотря на них, она, продолжая принимать лицом неуловимые воздушные ласки, невольно навострила и так острый нос, ибо, в прохладе воздуха струились запахи пива (которое она не пила, как впрочем, и любой иной алкоголь) с ароматами различных иных пряностей, незримо исходящие из этого своеобразного ресторана на воде. По ним она поняла, что хоть палуба "Меридиана" была пуста, а двери на первый взгляд казались закрытыми, там всё-же находились люди, укрывшиеся в нем, будто надеясь переждать какой-то неведомый надвигающийся шторм.
Хоть Эгле и сама чувствовала в воздухе приближение нового плача небес, однако, сегодня отнюдь не желала заглянуть в баркантину - верно подчиняясь лишь внутренним желаниям, она, (погружая себя в меланхолические размышления о жизни), наоборот, именно в такую ненастную погоду больше всего любила бродить по улицам родного портового города, своей необыкновенной визуальностью впитывая их красоту даже в холодных осенних оттенках.
Взглянув уже на сам "Меридиан", она с невероятной четкостью представила людей, сидящих там за уютными столиками, и в основном принадлежащих к двум группам - на трепетно жмущихся к друг другу разновозрастных влюбленных парочек, и, как обычно таящихся по различным темным углам безнадежных одиночек, привычно разбавляющих осеннюю хандру в бесчисленных кружках янтарного пива под чмокающее бульканье сырых яичных желтков!
От четкого представления последних, у неё в легком презрении слегка вздыбился карай верхней темно-фиолетовой губы - нет, у неё не было никакого желания заглянуть в баркантину. Тем более она хорошо понимала то, что войди сейчас туда, наверняка кто-то из этих неудачников тут-же же подсядет к ней и, с пошлой пьяной улыбкой на устах начнет иссекать из себя плоские комплименты, при этом, небрежно делая вид великого дамского угодника! Нет, сегодня ей там не место!
Эгле уже хотела отойти от баркантины, но её взгляд случайно упал в таящуюся у прикола серую лужу, в которой, как и во всех остальных, словно хранилась малая часть неба с всё более темнеющими серыми тучами. С детства она считала такие дождевые лужи живыми зеркалами природы, часто любила глядеть в них, (фантазируя, что в их отражениях не она, а «подруга» из какого-то иного параллельного мира!) и всегда сильно возмущалась, когда кто-то из задиристых мальчишек даже рискуя схлопотать ангину, беспечно топтал эти "зеркала", иссекая из-под ног летящие во все стороны брызги-"осколки"!
Вспоминая это с легкой усмешкой на устах, но глубоким ностальгическим уколом в сердце, фотохудожница, повинуясь детской привычке, слегка наклонилась вперед и заглянула в лужу – мутная водная поверхность тут-же призрачно отразила её лицо, обрамленное вольно спадающими длинными волосами и берет, словно особенной темной тучей опустившийся ей на голову от остальных небесных серых масс. Она увидела, что в ней её глаза потемнели словно два прохладных колодца, большие скулы наоборот, бледно выступили вместе с острым носом, а контуры губ четко выделились, как и две предательские морщины, пролегающие по худым щекам до самых их кончиков!
Видя эту последнюю, не столь приятную, но всё более очевидную для её возраста особенность, она уже хотела отпрянуть от "зеркала", однако, на него самого, очередной порыв неспокойного ветра внезапно нанес целую кипу новых кленовых листьев, которые абстрактными ладонями сначала накрыли его собою, а затем мирно заплавали в мутной воде.
"Лужи иссохнут, но возродятся в новых дождях, - с привычной меланхолией подумала Эгле Клюгельските, печально смотря на это "озолоченное" "зеркало" природы. - Я же буду и дальше стареть, но уже невозрождусь никогда..."
Стремясь уйти от всегда преследующего её пессимизма, она покрыла свой прелестный взор вуалью задумчивости, и, тут-же предалась воспоминаниям обо всех тех лужах, которые когда-то были ею запечатлены как визуальной памятью, так и на непревзойденный «Никон».
Сразу же перед её мысленными просторами раскинулись задорные, вечно разливающиеся в паводках лужи ранней весны, которые, образовываясь от множества ручейков бегущих с невысоких круч в тенях ложбин и оврагов, мирно таились там вместе с первыми изумрудными ростками пробуждающейся зелени. Тут-же, яркой вспышкой следующего воспоминания их поглотили волшебно сверкающие на солнце «зеркала» быстротечных летних дождей, чётко отражающих сочную лазурь неба с кучерявыми холмами просветлевших облаков, в коих чудилось, что они тоже обрывки неба, зеркально стелющиеся у самих ног! Также, пред ней предстали и такие как сейчас, блеклые, но не менее красивые лужи осени, вечно «имитирующие» холодный свинец серого неба в обрамлении влажного золота опавшей листвы. Она увидела и «зеркальную галерею» осени поздней, которая, храня в себе отражения всё тех же бесцветных небес, красовалась уже в великолепных кружевах тонких льдинок.
Всего лишь за какие-то мгновенья перед её мысленным взором пронесся целый вернисаж самых разнообразных луж! Как много их она видела в жизни! Как много «оставила» лиц в их отражениях – в призрачных, таинственных отражениях этих «зеркал» прошедших дождей...
Очередной наскок дерзкого ветра, красиво метнувшего фотохудожнице в лицо светлую прядь длинных волос, заставил её выйти из задумчивости – она окинула набережную ясным взором и... в следующее мгновение «поймала» им очередную стаю красно-желтой листвы, которая, выпорхнув с ветром из ветвей ближайших деревьев, эффектно воспарила в воздух, и, кружась в своеобразном танце, вскоре обрушилась на каменную дорогу набережной, присоединившись к остальным, давно опавшим листьям! Но ни этот мимолетный листопад вдруг заставил замереть в восторге её чуткое сердце, а один кленовый лист, который, выбившись из основной массы, вовсе перемахнул через набережную, плавно опустился в воды Дане и храбро поплыл в её потоке!
С интересом следя за этим авантюрным «пловцом», Эгле сама, словно подхваченная ветром, стремительно пошла дальше и вскоре оказалась на мосту Биржос – широкому старинному разводному мосту города, однако, облаченному в железо лишь вначале этого века.
Здесь, весело предавшись внутренней волне былого отроческого озорства, она привычно прошлась свободной ладонью по его влажным железным перилам (длинными тонкими пальцами касаясь прикованных к ним замкам, в разное время понавешанных влюбленными в символ любви), и, остановившись на середине, снова бросила свой взор на реку. «Пловец», за которым она следила с берега, в это время присоединился к другим опавшим листьям, (усеянным на воде вдоль каменных парапетов), и подгоняемый неумолимыми ветрами, плыл уже в их компании. Она видела, что, несмотря на то, что временами, с фронтом налетавших ветров, по Дане проходила легкая рябь, он продолжал не менее отважно держаться и в воде! Но, даже со свойственной печальной нежностью, отображающейся в её огромных глазах, она, следя за отжившим, но не сдающимся обстоятельствам кленовым листом, вовсе не стремилась запечатлеть его на «Никон» - как одиноко парящие осенние листья, так и листья, уносимые рекой – всё это было уже давным давно тысячу раз ею снято с самых различных сторон и ракурсов, и сейчас «жило» на страницах журналов!
Задумчиво смотря в воды Дане, в эту серую непогоду поразительно сочетающиеся с темными небесами, Эгле Клюгельските вдруг ощутила под ногами настоящую дрожь, словно железный мост, даже не дожидаясь подхода крупного судна, решил самовольно развестись в стороны и скинуть её к уплывающим листьям! Но, обернувшись, она сразу поняла причину этой дрожи – по мосту, двигаясь в направлении Старого города, проехал полупустой малиновый «Икарус», красивое «Вольво С70» цвета морской волны и такси, наиболее пестро выделяющееся во влажной серости дня своим желтым цветом.
Глядя вслед машинам, её острые кончики губ слегка приподнялись в скромной «монолизовской» улыбке – с 2002 года как реконструировался этот мост, даже она, коренная клайпедчанка, так и не привыкла к его таким «временным оживлениям». С дрожью моста, она всегда ощущала легкий страх, адреналином закипающий где-то в низу живота, колко клокочущий в груди, и паническим стуком гулко отдающий в голову.
Поражаясь собственной боязливости, привычно укоряя себя за неё, Эгле пошла дальше и мирно миновала этот подрагивающий, но прочный железный мост.
Бросив мимолетность взгляда на стоящую у дороги стройную афишную тумбу (где под стеклом, вместе с круглыми часами виднелась листва различных объявлений и услуг), она вскоре вышла к мемориалу объединенной Литве.
Своеобразный ста пятидесяти тонный гранитный памятник, являющийся ровесником железного разводного моста, исполински вырос перед ней на восемь с лишних метров ввысь, опираясь арочной серой частью в виде буквы «Г» на красивую красную колонну. На его сером граните, крупным латинским шрифтом были выбиты слова: «Esame viena tauta, viena zeme, viena Lietuva».* Символизируя собою большую часть страны, опирающуюся на малую - город Клайпеду – арка над нею была нарочито отколота в знак того, что к Литве до сих пор ещё не присоединен Калининградский (а по-сути Кенигсбергский) регион.
Нередко проходя под этой аркой, фотохудожница не обращала на неё никакого внимания, но сегодня вдруг остановилась перед ней.
Она увидела, что в темно-сером фоне неба, основная часть мемориала дымчато сливалась с ним воедино и словно становилась воздушной, делая иллюзию, что здесь стоит в гордом одиночестве лишь красная колонна. Не без удовольствия она глядела как летящая желтая листва, словно действительно не видя арку, слепо ударялась об её твердый гранит и с жалобным шелестом стелилась у основания колонны.
Именно полеты листвы, которой щедро осыпали мемориал окружающие его деревья, волновал её больше чем он сам – будучи не архитектором, а профессиональным фотографом, она не понимала этой неконченой красоты. Для неё этот мемориал был равносилен обрезанному пейзажу на фото, или полузасвеченной пленке. Иногда глядя на него даже в хорошую погоду, она нередко фантазировала о том, что как было бы великолепно, если этот памятник опутывали какие-нибудь вьющие растения с разноцветными цветами, какие например, украшали открытые живописные беседки во Франции и
