молния-копьё. Я сам был крошкой-молнией. Разве я – гибель Ворона? О, если бы было так просто! Есть молния-молот, молния-палица… молния-меч?!»
До дрожи в коленках вспомнился ему рассвирепевший тесть Всевед с его грозным мечом Молнией. Вот она, разгадка иносказания. Грозовой меч царя Стихий, молния Повелителя туч, что одним блеском прогоняет холод и мрак и устанавливает власть летнего зноя.
– Стой! – Громовник рванул железный повод, Чудо-Конь всхрапнул громовым раскатом и замер между землей и небом.
Крохотные люди снизу таращились на богатыря, зависшего наверху, в небе, как грозовая туча. На огромной ладони богатыря полыхало золотое яблоко. Богатырь легонько подбросил его, яблоко с воем унеслось ещё выше, к небосводу, чуть не разбилось о купол и, отскочив, вернулось в ту же подставленную ладонь.
– Явись, мир-вселенная! – прогремел богатырь. – Всё скрытое и тайное, откройся мне на мгновение! Явись мир не таким, каким тебя знают земные люди, а неведомым, каким тебя и Стихии не видели. Возьму лишь то, что мне велено, а на большее не посягну, не посмею.
Вся Синяя Вселенная – с лазоревым небом, голубыми реками, морскими глубинами – в глазах богатыря переменилась за одно биение сердца. Везде, насколько хватало очей, произрастало вековечное Дерево. Его корни уходили в неведомые бездны, а ветви простирались в незнаемые дали. Взору Финиста открылось, что это не тучи клубятся в высоте под небом, и не буруны пенятся внизу в море – это трепещет листва вечного Дерева. Дожди, что орошают поля, и реки, что питают луга, – всё это брызжущий сок плодовой лозы, прильнувшей к Дереву. Финист вырастал, а Вселенная всё больше открывалась ему тайными сторонами.
Открылось, что большую часть кроны – тысячи и тысячи ветвей Дерева – охватывал Ларец и что ветви росли через его кованые стены насквозь. Ларец был полон сокровищ – как величайшая драгоценность в нём обитали Стихии и люди. Под крышей Ларца парила в высоте необъятная глазом Мать-Птица. Её крылья в частую искорку были звёздным небом мира Стихий. Под крыльями Матери порхало Дитя Жар-Птица, светлое солнышко мира Стихий, что час за часом съедает золотые яблочки – отпущенные Судьбой силы и время.
Возросший Финист плечами коснулся пределов Ларца. Под крыльями Великих Птиц покоилось далеко внизу Яйцо из чистого хрусталя и золота. Чьё оно – Жар-Птицы или самой Птицы-Матери, – того не ведают и сами Стихии мира. Яйцо – это мир с голубым небом и зелёной землей, обиталище людей. Когда оно разобьётся, случится светопреставление, и горько восплачут неведомый Дед и неведомая Баба.
«…Неведомая Баба – это я, Судьба-Доля. А неведомый Дед – это Садовник, насадивший Дерево. Всё, довольно с тебя, Финист Светлый Месяц! Большего я тебе не скажу и не поведаю. Не то тебя ни земля, ни небо не вынесут. Возвращайся!…»
Громовник едва не перерос стены Ларца. Теперь, становясь меньше, он возвращался в хрустальный мир. Маленькие облачка бежали по хрупкому небу, крохотные звёздочки суетились, водя хороводы. Одно свободное местечко оставалось и для него, Месяца-Финиста. Когда-то он Соколом парил по родному миру.
А теперь стальная ось этого мира сияла перед ним как калёная Игла, как золочёная Всеведова Молния. Молодой Громовник протянул руку, схватил Иглу-Молнию… и мир тут же переменился. Иссякло отпущенное Финисту мгновение. Синяя Вселенная стала такой, какой её видят тысячи людских глаз.
Бурей и смерчем летел Громовник по поднебесью. Копыта Чудо-Коня выбивали из облаков ливни. Булава, забытая игрушка, неведомо когда отцепилась и унеслась, пала в горы и высекла из них водопад. Как похищенный огонь, в правой руке Громовника горел Молния-меч.
Холодное небо из ярко-синего стало тёмно-серым в разводах. Небесный купол стал ниже, Чудо-Конь сбежал с облаков на землю и летел по каменистым пустыням мимо руин городов, разорённых Вихрем-Вороном. Когда Конь перепрыгивал мёртвые реки, тогда Месяц видел, как впереди за камнями появлялись и льды – средоточие Воронова царства.
Скоро среди льда замерцал свет – это Молния-меч отразился от Зимних Чертогов. Чудо-Конь перескочил дворцовые ворота и, чуть задев их копытом, сотряс стену. От грохота попадала оглушённая стража. Потёмок и Затмение, слуги Ворона, пытались схватить Чудо-Коня под уздцы, но кубарем покатились от него в разные стороны.
В руке Финиста-Месяца горел Молния-меч. Меч своим жаром плавил замковые стены.
– Солнце! Солнце! – кричал и звал Месяц. Студенцы-Морозы и Тучи-Мраки в страхе разбегались и прятались. Чудо-Конь сыпал из глаз искрами и всхрапывал дымом и пламенем.
Зазвенела и рассыпалась дверь изо льда, на порог выскочила Прея – Ненаглядное Солнышко. Месяц осадил коня, но Чудо-Конь заупрямился, не признавая Диву или вообще не замечая её.
– Не выдавай! – пискнула ему Царевна и бросилась к Финисту-Месяцу: – Сокол мой, Светлый мой, Ясный мой! – заторопилась. Сокол одной рукой подхватил её к себе на седло, Чудо-Конь растерянно заплясал под ними, Финист взнуздал его и погнал вскачь через стену.
– Всё-таки я нашёл тебя, Прея! Семи мамок дочка, семи братьев сестра… – Сокол прижал к груди свою Ненаглядную, и Чудо-Конь перед прыжком застриг ушами. – Солнце-Царевна, Краса моя Несравненная! – не выдержал и закричал Месяц.
Чудо-Конь в прыжке зацепил маковку на башне-стрельнице. Заревели невидимые струны, будто бы хором заголосили и гром, и бесчисленные реки-водопады.
– Эй, что же ты делаешь? – всполошился Сокол. – Конь-Ветер, а спотыкаешься! Будто какую-то неправду чуешь?
– Я люблю тебя, – торопливо поклялась Солнце. – Слышишь, Чудо-Конь, я люблю его!
Конь услышал и успокоился. Смирился. Конь снова летел над пустынями, потом над реками и над студёными озёрами. Верхушки деревьев порою щекотали Чудо-Коню брюхо.
– Спасай меня, Месяц мой, спасай от самой себя! – такой странный сегодня голос у Дивы-Солнца. Прея уткнулась в плечо Месяцу и зачастила: – Сокол мой, я так ждала, так ждала тебя. Сердце кровью обливалось, алело, горело. Как рябинник рябиновой ягодой. Ох, что я наделала! Лишь бы тебя, Финист, дождаться.
Месяц отвел от её лица волосы. Она была близкая и осязаемая – его Краса Несравненная, его мечта, его бред, умопомрачение Балды-Покатигорошка. Вот же она – из плоти и крови, пахнущая росой и кошеной травой. – «Разве травой пахла Прея-Солнце?!» – он заглянул ей в глаза. Вот, даже взгляд у Солнышка был другой. У Месяца в груди сердце на мгновение остановилось, заморозилось, и… как оттаяло.
Этот взгляд – так ему показалось, почудилось, ничего более! – подходил совсем другим глазам. Тем, что на узеньком, чуть бледном лице одной милой полудницы.
– И я тоже люблю тебя, Солнце! – он поспешил горячо выпалить это Царевне.
Про него, про ленивого Пастуха, говорили, что он изменил Солнцу с той самой полудницей. Неправда. С ней было всего лишь хорошо и спокойно. Они вместе смотрели на реку. Есть на небе волшебная река, что видна даже с земли, люди зовут её Млечным путём. Возле реки встречаются влюблённые и смотрят, как играют на ней воды. – «Ах, как же её звали? – он силился вспомнить. – Какая-то Звёздочка – Ночная или Полуночная? Рысица или Волчаница?» – она и Месяц всего лишь вместе смотрели на реку.
– Ты одну меня любишь? – настаивала женщина в розовом платье, женщина, которую он прижимал к груди. – Правда же, Месяц? Ты любишь только меня и никакую другую?
– Д-да, – неуверенно выдавил Месяц. И почему не прядёт ушами Чудо-Конь, слышащий неправду? Ах, как некстати, как не ко времени эти воспоминания! Из-за них он опять стал ленивым Пастухом, меланхоличным и мнительным, а не решительным и скорым Громовником.
Чудо-Конь, когда увидал Диву-не-Диву, то растерялся и задел стальной подковой гремучие струны. А те запели громами и водопадами, и Вихрь Ворон Воронович где-то далеко обернулся на гром:
– Ты слышал? – в тот час Ворон был на войне. Он только что казнил, а наказнившись всласть, вдруг миловал. Только что молотом заковывал в лёд целые города, угнетал их мраком и вдруг отпускал. Тьма отступала, лёд в городах таял и разбегался ручьями.
Что-то растаяло в стылой душе Ворона. Конь-Огонь только дивился ему, нынешнему:
– Слышу, – согласился конь. – Это твои Чертоги гремят, будто вешней водой исходят.
– Поворачивай! – в крике Ворона прорезался стон, он стал охаживать коня плетью. – Это Месяц! Месяц увёз моё Солнце… – за плечами Вихря-Ворона снеговая туча пролилась дождём и плачущей капелью. – Да торопись же ты, сыть волчья!
Конь-Огонь навострил уши:
– Беда, – не стал спорить, – был Ясный Месяц, я слышу. Увёз и любовь твою – ту, которую ты любишь.
– Дива! – Ворон недослушал его. – Успеем ли мы, Огненный Конь? Догоним ли Солнце?
– Солнце? За Солнцем не спеши, – Конь-Огонь не торопился: – Можно поле вспахать и рожью засеять, всходы взлелеять и колосья сжать, зерно намолотить и муку намолоть, хлеба испечь, досыта наесться и спать лечь. Девять дел сделаешь и то догонишь! Солнце догнать – не хитрость.
– Зубы мне заговариваешь?!
– Вот, слышу, и Хорт у тебя дома ощетинился – обман чует.
Стелются под брюхом Огня леса, катятся горы, мелькают города и вьются реки. Внизу, где дрожит рябинник, выросший из крови и ревности, скачет Чудо-Конь с седоком и спасённой пленницей. Вот – вскинули головы, заполошились. Женщина соскочила на землю, заметалась, всадник нелепо закружил возле рябинника.
– Ты его видишь, Огонь? – выкрикнул Ворон. – Ух, как горит! – он зажмурился. – Уж не сам ли меч Молния в руке у юноши? – Ворон взмахнул молотом, словно насмерть ударил воздух возле себя. Воздух взвихрился, закружились тучи, из туч вырвались ветры и едва не выбили из седла Месяца. Конь-Огонь пал на него с неба ливнем с ненастьем. Поникла трава. Чудо-Конь взвился на дыбы и бросился в бой. Громовник что-то отчаянно закричал, замахнулся Молнией-мечом и ударил Вихря в голову. Ворон только зло ухмыльнулся.
Трещали дубы, крошились холмы и горы, паром вскипали и пересыхали реки. Бой не заканчивался. Пленница-беглянка, казавшаяся Солнцем, Всеведовой дочерью, то и дело вскрикивала, забившись в рябинник. Финист бестолково рубил Ворона, а Вихрь лишь хохотал да подставлял под Молнию-меч молот. Вдруг Дива взвизгнула и заголосила: Финист, орудуя Молнией, промахнулся, раскрылся, и Ворон зацепил плечо Сокола. Всего один удар молота – легонький, скользящий, и не в грудь, а лишь по плечу, удар, что сковывает реки и обращает в лёд города. Сокол-Месяц без крика и стона замер, закаменел, со звоном выронил меч и грузно упал в шаге от рябины. Вихрь-Ворон подобрал с земли Молнию-меч и взвесил его в руке, недобро сощурившись.
– Ворон, не надо!
Ворон не оглянулся. Солнце за его спиной заходилась в крике. – «Строптивая Всеведова дочка осознала, наконец, что натворила», – протекла едкая мысль.
– Не руби его, Ворон!!! – крик, жалобы, мольбы впились в уши.
Ворон, стиснув зубы, махнул мечом и принялся рубить каменного Месяца в крошку. Иногда он, крякая, наклонялся, зачерпывал горстями осколки и швырял их в рябиновые заросли. После распрямился, вытер ладонью лицо и туда же, в рябину, выкинул меч Молнию.
– Собери его, Ворон, собери, как было! – обезумев, вопила солнечная Царевна. Ворон медленно обернулся на её крик и замер, будто бы только что увидел её.
Она
