держится на ногах, из пореза на лбу Нэлы сползает тяжелая капля крови. Расхаживающие по городу чистокровки кажутся нереальными––ступают, приволакивая ноги, затравленно озираются, обведенные темными кругами глаза пылают бешеным огнем, губы скорбно поджаты. Разговаривают редко, неохотно и тихо, с присвистом.
––Кто-то успокоился!––оскаливается Зарн.––Проклятые отребья!
Охотник подметил то, что я разглядел не сразу—у каждого на руке, голове или шее была завязана красная лента, в цвет крови и смерти. Оборвалась жизнь не одного чистокровки…
Возле входа в шаманское жилище, украшенного керамическими колокольчиками, мы встречаем резчицу Юйву, та прижимает к себе небольшой пузырек и морщится при каждом шаге, ворча под нос: «Хоть это поможет! Суставы ноют, не надо было тяжелыми глыбами швыряться». Неодобрительно хмыкает, бросая взгляд в нашу сторону.
Измученную Нэлу мы оставляем старшей шаманке, и та отпускает едкие замечания нерадивой ученице, но как-то нехотя. Нэла только слабо отмахивается—она-то прекрасно слышит беспокойство в голосе наставницы. Меня шаманка прогнала сразу, Зарн же удостоился чести занести Нэлу в дом, после чего тоже был изгнан.
Аккуратно прикрыв за собой дверь, охотник чуть наклонился, чтобы не задеть колокольчиков. Оглянувшись по сторонам, он бодро шагает по улице, на лице извечная ухмылка и ни тени того страдания, с которым шел вызволять шаманку. Потом будет три дня лежать в охотничьем домике из глыб и выть, что надо было заранее укрепить ему спину железными штифтами, чтобы легче переносить тяжести, а поправившаяся Нэла—растирать целебными мазями его тощую спину. После подобного исцеления он будет ходить с жутко довольной физиономией.
Подойдя к кузнице, я замечаю кое-как прихваченную к двери записку: «Ушел в дозор. Кто что знает про Увертливого, пусть сообщит». Так я и знал, при штурме города унесли несколько жизней!
Чистокровки, как цивилизованный народ, хоронят павших. Испокон в мягком песчанике прорубают углубления, заполняя непригодной в пищу солью. За несколько дней она полностью иссушает тела… В месте успокоения все это время посменно несут дозор горожане, иначе бы отребья набегали и разрывали могилы. Одно хорошо—умирают чистокровки крайне редко. Рождаются, конечно, тоже нечасто, но это к делу не относится. Это отребья плодятся как крысы и не живут даже сотни лет, и пожирают друг друга…
В кузнице помимо всего прочего аккуратно сложены в угол грубо сделанные инструменты и части механизмов—это мне надо довести до совершенного состояния. Я перетаскиваю их в свой закуток со шлифовальным кругом и резаком по металлу. По пути роняю нечто невообразимо искривленное и сильно проржавевшее—оружие отребьев, которое брат пока не успел переплавить.
Резаком я снимаю все лишнее, затем заравниваю неровности, вяло переругиваясь с летуном. На душе просто отвратительно. Работы много и чистокровок жалко, просто сил нет. Птиц свисает с неровного свода и ворчит, что я постоянно ищу неприятностей на свою голову, а заодно и на голову летуна. Я не выдерживаю и метаю в него едва доведенной шестеренкой, безнадежно промахиваясь.
Когда спина заныла от усталости, я закончил работу и включил плиту, поставив на нее медный котелок. Уголь можно жечь только в кузницах и стеклодувных мастерских—во-первых, воздух выгорает, во-вторых, уголь не бесконечный. А с энергией пока проблем нет, силовая станция работает исправно.
Сварив густую грибную похлебку, я половину выливаю в кувшин с двойными стенками, чтобы не остыла, кладу в мешок несколько ломтей мяса и хилых корешков, и выхожу.
Хмурые и усталые чистокровки шарахаются от меня, как от зараженного, когда я спрашиваю дорогу к месту успокоения. Некоторые хмыкают: «Рано тебе туда еще». Навстречу выворачивает знакомый охотник—тот самый, что отменно ставит ловушки на кротов. Идет с трудом, но страшно довольный—карманы затрепанной куртки из крокодиловой кожи оттягивают серебряные монеты, при каждом шаге раздается приятный звон. Из воротника выбивается белая ткань—краешек перевязки. Охотник странно ухмыляется и проходит мимо меня, глядя вдаль.
Я негромко насвистываю, и из-под свода шумно срывается крылатая тень. Зависнув прямо перед лицом, Птиц вопросительно смотрит на меня круглыми глазищами. «Веди к месту успокоения»––говорю я, и Птиц легко скользит в нужном направлении, то и дело оглядываясь на меня. Летит достаточно медленно, чтобы я успел за ним, но, оглянувшись в очередной раз, цепляется крылом за сталактит. Проворчав под нос что-то крайне обидное, продолжает путь под презрительный хохот летунов, оказавшихся поблизости. У одного из них я замечаю ошейник с выложенным мелкими бусинами Всевидящим Оком. Шпионит за честными людьми, подумалось мне.
Улица резко уходит вниз, прорубленные в камне боковые коридоры и двери в стене становятся реже и исчезают совсем. По обеим сторонам тускло поблескивают высокие черные кристаллы, очень красивые.
Я выхожу в пещеру с низким сводом, не освещенную ни единой лампой, только невысокие резные колонны со светящимися камнями на вершинах разгоняют мрак. Споткнувшись обо что-то, я растягиваюсь на холодном камне, глядя в черное чистокровочье лицо, и вскакиваю от неожиданности. Только тогда я замечаю, что споткнулся о выступающую из земли каменную плиту, отполированную до блеска. Прорезанные в ней надписи истерлись, а лицо чистокровки, вложенное в выемку на камне, сделано из глины с таким мастерством, что кажется живым. Настолько, что чистокровку становится невыносимо жалко…
Осторожно ступая между плитами и вздрагивая каждый раз, когда взгляд выхватывает резные лица из подземной тьмы. Они все смотрят на меня… От этой мысли дыхание застывает, а тянущий со всех сторон и вполне привычный холод кажется нестерпимым. Я замечаю массивную фигуру, сидящую на корточках у одного из камней. Не отребье, им сюда хода нет, пусть только посмеют выворотить хоть один камень и тронуть хоть одно тело…
Я подхожу ближе. Так и есть—брат мой кутается в широкую куртку коричневой кожи с меховым воротником. Услышав шаги, он испуганно оборачивается—странно смотреть, как вздрагивает такая гора. На широком лице Урвика рождается добродушная улыбка, когда он меня замечает.
––Увертливый! А я уже боялся, что не увижу тебя! Знаешь, как надоело здесь сидеть! И за тебя переживал, не случилось бы чего, и вот этим ребятам,--он оперся на плиту,––не нравится, что мы здесь находимся. Надо же, явился и тоску разогнал.
––И пожевать принес,––продолжил я, протягивая брату мешок,––а то ты здесь с утра сидишь.
Брат вытягивает из мешка ломоть мяса, жует, отпивает из кувшина, улыбается еще шире. Я же расхаживаю между старинными и совсем новыми плитами, разглядывая резьбу в камне. Вот успокоение одного из старейшин—и камень покрасивее, с красноватыми прожилками, и затейливые узоры прорезаны с огромным старанием, лицо как живое, до мельчайшей морщинки. А вот еще, совсем свежее, не столь богато украшенное, но лицо знакомое.
––Главный механик, убит во время нападения,––поясняет брат.––Непонятно, как он вообще оказался на площади, тем более, что туда мало кто из отребьев пробился.
––Он вроде Камнекожий, как и ты,––вспоминаю я,––и по телосложению достаточно крепкий.
––В спину достали,––вздыхает брат и, оглядываясь, понижает голос:––Таким ударом Камнекожего не свалишь, разве что отравленным ножом. А яд отребьев легко вывести. Вот и думай…
Похоже, что Урвик размышлял об этом все время, пока охранял Успокоение, но, когда его сменил на посту торговец стеклом, и брат вернулся домой, он не сказал ни полслова.
А вот на размышления у меня времени как раз не осталось. Старейшинам и городу нужен новый главный механик, и выбирается он, как заведено от самого основания, из кузнецов, кто же лучше разбирается в механизмах. Так что к испытанию я готовлюсь до звона в голове. Я и раньше неплохо разбирался, а теперь хоть ночью разбуди, починю что угодно. Только разбудить меня невозможно—устаю. Разве что грохот молота, и то не всегда. Вечером—за трактатами, утром—работаю и по ходу дела рассказываю про механизмы и металлы Птицу, кому ж еще. Тот выслушивает и поправляет, но больше язвит, тогда он огребает по оттопыренным ушам.
Я бы сошел с ума или умер, если бы не резчица. Моя маленькая смелая Ункани… Несколько раз она заходила в мастерскую, и тогда мой невзрачный закуток, казалось, сверкал, как пещера драгоценных камней. Кстати, камешки она мне тоже приносила, и я сделал ожерелье для шаманки, как и просил Зарн. Связь с миром я держал только через Птица и резчицу, они мне все рассказывали, а Ункани играла для меня на флейте. Что тоже радует, иначе бы я лишился ушей от грохота молота и собственного глухого, как из пропасти, бормотания, о том, какие бывают сплавы и для чего используются.
В назначенное время я подхожу к цитадели Старейшин. Главную площадь уже привели в порядок, базальтовые лавки, столы и навесы стоят, как будто выросли на скале, чистокровки бойко торгуют едой, кухонной утварью и тканями. Надо бы купить еще кувшинов с двойными стенками, очень полезная вещица.
Узорчатые ворота цитадели распахиваются передо мной, но я не спешу внутрь, а застреваю у ворот, восхищаясь изящнейшей ковкой. Интересно, сделаны они перед или после Угасания. Наверное, после, и когда закончилось смутное время.
––Заходи уже, я не собираюсь торчать здесь всю жизнь,––ворчит охранник в черных кожаных одеяниях, сливающихся со скалой.––Если механик, то первый поворот направо.
Я оставляю ворота в покое и выдвигаюсь по широкому, чуть уже улиц, коридору. Стены полностью покрыты гладкими листками зеленоватого металла—даже и не знаю такого. Лампы кажутся вдвое ярче тех, какими освещают город, и стены ослепительно блестят, даже глаза заслезились. Я присматриваюсь получше и замечаю, что на металлических листках выдавлены изображения животных. Некоторых я знаю, скажем, крокодилов или овец, о многих догадываюсь—например, создание с острыми ушами и пушистым хвостом здорово напоминает собаку, хотя лапы гораздо длиннее. Или кошка с полосатой шкурой. Но многие создания необычны и удивительны.
Справа округлая дверь откатывается в сторону, и захожу. Помещение выложено пластинами янтарно-прозрачного материала, похожего на стекло, в центре стоит массивный стол и удобные кресла, прикрытые меховыми ковриками. На одном из них восседает высокая худая дама с короткими золотистыми волосами, зачесанными назад. Кожа слегка розоватая, как у чистокровок из Мореона, но иссохшая до шелеста и стянутая морщинами. Яркая шелковая блузка вышита бусинами, а на тонких пальцах блестят перстни.
––Старейшина Имурэ,––назвалась она резким голосом, и я почтительно склоняяюсь чуть не до пола, истертого до стеклянной гладкости.
––Оррин Увертливый, механик и знаток металлов. Прибыл на испытание.
От пронзительного взгляда ноги подгибаются, и я почти падаю на кресло. Горло как будто смерзлось, как же я буду с ней разговаривать?
––Вот мой первый вопрос. Строят город, из чего сделают удерживающие балки?
––А город у водоема или нет? Может, несколько ниже основного
