психериус

Снова острый ноготь в кожу. Снова он ничего не чувствует. Как и та одинокая женщина у стены коридора. Прислонившись к ней, она, не отрывая взгляда, смотрит в одну точку на стене напротив, стеклянными и лишенными жизни глазами.  
«М-м, черти, прости, это уже не кино. Здесь стало слишком тесно для иллюзий. Прекрати!».
Мимо прошел молодой хирург-азиат, оставляя позади себя шлейф из медикаментозных запахов. Изучая что-то в своих бумагах, он поднял глаза, посмотрел на женщину, подошел к ней, сказал ей что-то, та обреченно закивала головой, и скрылся за дверью соседней палаты.
«Ты ведь не придешь ко мне сегодня ночью, оставив тело на операционном столе, тебе будет слишком холодно так. Не делай глупостей, малыш. Этим клоунам просто слишком скучно, слышишь?».
Взгляд опустился на соседнее кресло. Гвоздем или перочинным ножиком: «Сердце не продается в гипермаркете». В конце последнего слова импульсивная подростковая рука дрогнула и завалила букву.
Внезапно, сквозь стену, как ледяной душ, с грохотом протаранив огромные двери, по коридору помчала каталка с ее телом. И ее почти оборванной жизнью.
- Парень, ты нам нужен! – все самое ожидаемое – в этом тембре. К нему подошел молодой, симпатичный доктор и по-дружески хлопнул его по плечу.
- Ты ведь готов поделиться с ней кровью? – его глаза сияли светом человека, подарившего безнадежно больному последнюю и очень сильную надежду, - Вы одинаковы, и не только в постели! – доктор улыбнулся, - переодевайся, в действительности у нас очень мало времени.
Эти слова залетели так далеко внутрь его, что он уже никогда бы не вытащил  их оттуда, если бы захотел почувствовать это еще раз. Глаза залили потоки слез и все, что он смог увидеть ясно – опустившееся по стене маленькое тело одинокой женщины, которой сообщили, что ее дочь спасти не удалось.

         


М


Это были просто сны. Сны. Они в щелях, дырах, углах. Они хотят что-то изменить, но то, что внутри их мешает им. Они кровоточат.

                                                *  *  *

Постепенно они покрываются густой, красной жидкостью. То, что они хотят изменить меняет цвет, скапливается в комочки и падает на лицо, громко шлепает и стекает по щекам ко рту.

                                                *  *  *

"Вот дьявол, это же всего лишь сон".

Ты только посмотри на это. Это же настоящее искусство. Дым  сигарет поднимается под самый потолок, раздираемый на составляемые дикой музыкой настроения. Здорово. Послушай, если бы все было иначе, ты не захлебнулся бы сегодня ночью чужой кровью. Откуда ты ее взял? Разве ты торговец чужой кровью? Тогда почему твои нервы натянуты, как струна? Ты нервничаешь? Значит ты торговец чужой кровью! Тебе нужно говорить по несколько раз одно и то же.
Смотри:
"Я - М. Что такое М? Ничего. Это буква моего имени. Одна из букв моего имени. Я долго искал ее и думал, почему не Л или А, скажем.… Нет, думал я, это не то. Они пусты и абсолютно бессмысленны, потому что не могут выразить себя через себя. И я нашел то, что мне было нужно: М – просто и очень осмысленно. Еще я очень хотел бы выйти отсюда".
Вот, вот как нужно представляться перед незнакомцами. Все лаконично и предельно ясно. Никакой переплетии смыслов и чужих тебе эмоций. Никакой болезни, главное. Ты понял, что я хочу сказать? Я хочу сказать, что мне надоело вечно чему-то тебя учить, всегда, без перерыва. Ты ведь не платишь мне за МОЕ, потраченное на тебя время, не так ли? Стоило бы проявить больше нежности и участия к моей работе. Но тебе это ни к чему.  Все, что тебе нужно сейчас – закрыть глаза, давай?

"Пошел бы ты к черту. Слышишь?! Уйди из моей головы!
Все, наверное. Это… это… что? Одно понятно – приплыли. И что теперь?  Идти  к доктору и говорить, что в этом мире я – конченый  человек, да? Пойди ты куда подальше!”


Вы только посмотрите на него! Знаешь, я начал замечать, что  жить с тобой становится  все интересней. Я  вот помню  старые времена. Помнишь старые времена?



“Как же это называется? Помнится – там  название  такое, обезнадеживающее, тянущее  руку  вон к тем  осколкам  на  подоконнике. Господи, как же она называется? Впервые услышать это слово в шесть лет и не помнить.… Тогда мороз брал по коже, когда говорили что это такое. И вот НА тебе!”.

Помешательство. У тебя по-ме-ша-тель-ство. Художественное слово. Здорово воспринимается на слух. Лично мне оно очень нравится. Когда я его первый раз услышал, мне показалось, вернее я почувствовал, что это станет моим признанием. И стало, прошу заметить. В чем это выражается? Закрой глаза.

И все исчезло два дня назад. Исчезли голоса, легкие, грубые, загадочные, все. Была пустота. Такая, которая бывает от всего, когда ее слишком много и неприятно давит на уши и глаза. Еле переваривающая все, что срывается внутрь ее самой и никогда больше не возвращается. Казалось, это был всего лишь сон. Так казалось, и всегда была какая-то уверенность, что это именно так. Трудно было в этом сомневаться, когда все, что вокруг – сливается в одну жидкую кашу и мерзко хлюпает на каждом шагу  от попыток разуверить себя в этом. Странно было все: реальность, дырявая и немощная, словно забывшая, кто она сама есть, вещи, отбрасывающие тень на самих себя и от того непонятные и искаверканые до неузнаваемости, лица, словно прекрасно понимающие все, о чем думаешь и чего хочешь, словно проводящие всю свою жизнь у твоей замочной скважины, с поразительно проникновенными взглядами и немыми улыбками, небо, нависшее над головой толстым пуховым одеялом и от того кажущееся твердым и вполне осязаемым. Все не так, как говорят «нужно видеть».
Да, это сны. Они слишком скучны и однообразны и вообще веют холодом и равнодушием  ко всему, в чем они сами присутствуют. Давно переставшие излучать пустую наивность и словно возмужавшие и полны желания ощущать себя на порядок выше и серьезнее. Так бывает, когда человек, переступая порог отрочества, не хочет больше по отношению к себе проявления привычной несерьезности и какой-то тупой, как он сам считает, ласки, временами доходящей до откровенного абсурда, непросвещенного идиотизма и просто того, что не надо. Так понимает только он один и не может понять, почему этого не понимают остальные. Здесь то же самое, только речь идет уже не о возрастных принципах, а о диких выходках сознания, которое хочет казаться важнее и больше. Только использует оно для этого абсолютно не вкладывающиеся  в пределы простого  людского понятия о созревании каких-то независящих от хода времени принципов, приемы. Пользуется ими жестко и временами жестоко. Непонятен даже сам удел, каким бы простым ни казался на первый взгляд. Не понятна  суть этих  диких выходок не то сознания, не то подсознания, потому что понять это просто невозможно. Потому что то, что выбрало для себя “оно” в качестве игры – известно лишь ему самому и, стало быть, смысл, от начала, каков он есть – в его утробе. Смысл неясен и потому аморален. Его можно было бы постичь, если бы можно было отличить одно от другого: как отличают день и ночь, так отличить сон от того, что вне сна, то есть реальность. Только сделать это нельзя, ибо трудно понять, когда  думаешь ты, а когда – за тебя. Такое бывает не часто и даже вообще никогда не бывает, когда понимаешь, что кроме единоличного “Я” больше думать некому и незачем. Оно бывает тогда, когда меньше всего главный идейный и мысленный конвейер беспокоит его собственная независимость и он, забывая  об опасности, становится всего лишь посредником для воплощения в жизнь чужих идей и совершенно маразматических способов развлечения с ним же. Только он, конечно, ничего не подозревает. Его производственная  сущность работает под другими лозунгами, но тщательно замаскированными и неразличимыми даже с очень пристального рассматривания.
Осталась самая ничтожная часть из всего, что раньше можно было назвать реальностью. Это стены, глубокие дыры, бессмысленная митусня в чужом сознании, которая стала так близка и получила право называться собственностью старого владельца. Это все, что осталось от прежней жизни и прежних понятий, эмоций, мнений и прочей чепухи, которая исчезла два дня назад вместе с престранным сопроводителем всей этой истории от начала до середины, как он говорил, причем абсолютно серьезно уверяя, что это именно середина и что… в общем  середина бесконечного кошмара, который только начался. Он много чего говорил. И что самое интересное – был материалистичен. Было очень интересно наблюдать, как и слышать и ощущать, как трескалась оболочка реальности, и он выходил наружу таким смелым и уверенным в себе, потому что знал и говорил это напрямую, что реальности не существует. Есть только сон, из которого нужно, но бесполезно  выбираться, который и есть составная часть всего того, что те, кто там живет, называют реальностью. Они глупые и ничего не понимающие отпрыски неразумного, говорил он и громко смеялся, с них, видимо, ибо более ни с кого не смеялся. Он говорил, что тот, кто захочет привыкнуть ко всему этому, то есть непонятому, пройдет испытание какими-то временными разрывами и полным смешением видимого, ощущаемого, слышимого, видимого-неполного. Что это такое – непонятно. Но только на первое время, говорит он и выдерживает продолжительную паузу, ждет, пока спросят у него. И когда спрашивают, дает ответ, очень полный и исчерпывающий. Это значит (он), что никто отсюда не уйдет, пока не почувствует на собственной шкуре весь хаос от воссоединения (сближения) всех «детей» наиглобальнейшего в этом мире антиреальности и иллюзий. Часто он говорит непонятно и становится абсолютно не ясно, что он имеет в виду. Последнее из сказанного значит, что все, что представляет собой хоть какую-то важность в мире настоящем (ощущаемом), смешается и получится, как он говорил, идейный бардак, в котором сложно будет найти составляющие. Еще труднее будет найти во всем этом начало, то есть ту нить, которую вправляют первой в узор из наиглобальнейшего в мире настоящем.
Потом  была  интересная и занятная экскурсия в самое, что ни на есть настоящее и подлинное из всего, что есть в мире. Идеи и смыслы наиглобальнейшего (казалось, это и было ОНО) проявлялись в неожиданных красках, ярких палитрах и заставляли по-новому взглянуть на вполне привычные   вещи мира ложного, безо всяких на то оснований называющегося Базовым в смысле отношения к настоящему, потому что даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять – это изъезженная форма. Настоящее, как он говорил, меняется в зависимости от положения в мире ложном, в котором не меняется абсолютно ничего. Только сама идея о том, что что-то должно меняться. Она пульсирует и трансформируется со скоростью формирования промежуточных посредников и никак не может выработать в себе свою собственную систему, свой склад всякой ненужной чепухи, которая создается, вроде, для отдаленного подражания образам из мира Настоящего. Но настоящее, говорит он, - неподдельно, и все сверхматериальные суррогаты – чистой воды суета. Различны же и сами идеи и механизмы, создающие весь этот бред, как и все основы для того, чтобы этот механизм работал нормально, с чисто сверхматериальным упорством. Ясно были видны эти самые различия двух непохожих друг на друга сторон, как не похожи