психериус

крайнего отрицания всего, что входит в поле видимости/слышимости. Просто самоанализ и ничего кроме.
Но нужно ли это? И с чем это все потом связывать и что из этого получать? Может быть, оно придет само по себе и в этом не возникнет никакой надобности. Неужели это имеет такую важность?
Лучше послушать то, что происходит где-то в глубинах глубин. Пение холодных клеточных сквозняков, шепот скрывающихся за щелями стен солнечных лучей и… лунная опера. То, от чего стены раздвигаются и разлагаются от сверхчастоты, не выдерживая потрясающего наплыва кристальной чувственности и соблазнительной темноты, потому что все это – настоящее и подленное. А они, стены, грубы и не приемлющие этого. Потому что у них есть свое собственное мнение о том, что такое “прекрасное”. Что это для них? Они сами говорят об этом и не стесняются показать непосвященным свою прекрасную сущность, первооснова которой – мрачная меланхолия уходящих бликов солнца вон на той кирпичной стене напротив. Как они смеются сами с себя, но не видят этого, потому что играют со своей грустью и просто не хотят этого замечать. Стены это чувствуют и знают о том, что прекрасно, но только для них самих. Остается лишь понять эту красоту и… поразиться ей и полюбить ее и сделать это своим, своим вторым идеалом. Стены? Тогда почему они так безразличны к чужой красоте, в то время, как сами умеют создавать неподдельную истину. Не замечают? Не признают? Вот где стоило бы закрыть на все глаза и представить себе себя в ИХ обличии, вот когда все стало бы про них известно и вполне ясно одно: они не для того созданы, чтобы жадно глотать уходящие лучи и больше не возвращать их, нет. Они просто видят в этом новое искусство. Вот и все. А все, что находится за пределами – суета, не более. А ночью…

Все расплывается. На глазах и так быстро, что взгляд не успевает ловить все, но только то, что нужно. Все расщепляется. На составляемые и прочее, вовлекая весь мир ощущений в болезненную сказку из ярких вспышек и громких стуков по рождающимся мыслям. Это прогулка. То, что было при солнце уходит вверх, в красную трещину и мгновенно исчезает, потому что оно свое отбыло, треснуло, отжило и умерло. Кто бы понял это странное молчание, с самого начала оно не дает расслабиться, срывает все эмоции и нарушает зыбкую границу между “там” и “здесь”. “Там” есть половина, но не ощущаемая, никогда не дающая о себе знать. “Здесь” же та половина, которая живет при солнце и засыпает под аккорды сумасшедшей тишины. Они прекрасно знают друг о друге и хотят увидеться, но им не по силам зыбкая граница. А им очень хотелось бы.
Все рушится и вновь восстанавливается. И от этого всегда разное и не постоянное, всегда задерживающее на себе взгляд и приглашающее присоединиться к безумству. А оно, уставшее от самого себя, не спешит в этом оставаться.
Потом все приобретает законченную форму и становится ясным, распознаваемым и ощущаемым. Его можно потрогать и поразиться его хрупкости и уязвимости и в то же время его совершенству и целостности. Оно уже не приглашает, просто молчит, потому что вместе с ним родилась и гордость, не признающая чужих стандартов. Но если внимательно вслушаться, то можно услышать, как льются слова. Или буквы, объединенные в слова. Оно говорит что-то, но никогда – открыто и ясно. Монотонно и тщательно выговаривая каждую букву, подталкивает к чему-то забытому и тому, что требует воспоминания. И вдруг все становится абсолютно ясно. Так, словно всплывает на поверхность память о жизни при старом солнце, когда тишина была тишиной, под которую засыпали. Все словно раскрытая древняя книга, которую никто никогда не читал и от того хорошо сохранившаяся. Но в ней есть все то, что так давно известно и то, что никогда не давало о себе знать.
Книга захлопывается и исчезает. Она обещает рассказать все в следующий раз, потому что все поделено на этапы, которых нужно придерживаться. Иначе никто ни за что не отвечает, а абсолютная власть – отсюда.
Все они постоянно и неосознанно просили приложить максимум усилий и, по возможности, использовать свое воображение так, чтобы сразу стало видно, что здесь не любят, когда все собирается по крупицам, если речь идет о чем-то действительно важном. Это вам не ярмарка, куда вы приходите и покупаете всего и помногу. Здесь так не бывает. Или забираешь все, или обсасываешь неостриженные ногти.
Да, они преследуют. Они ходят следом и манят, манят. Они не раз приходили и говорили: вот, это то, что тебе нужно. А я говорю им: даете это, значит, верите, значит не зря все. Они говорят, что любят, но по-своему, воздушно, легко и не принужденно, не навязываясь и ни в чем не упрекая. А еще они говорят, что это настоящая любовь, а она никогда не предусматривает ничего, что могло бы просто сбыться. А моя – ложь, она не верит сама себе и падает сама в себя.
Утопленная в вине, она пускает пузыри. Что такое пузыри? Это последний признак того, что все.… Как оно обычно бывает, когда так думается? Это ничего, с большой буквы Ничего, возведенное в абсолют “ничего”. И вся история – ничего. Даже сама ложь, пускающая пузыри – пустое место.
Ее долго приучали быть пустотой, потому что, если бы не ее новое амплуа, она заполнила бы собой все и превратила бы все, что не подходит ей по каким-то признакам в пыль, так просто, потому что так обычно бывает и, говорят, с этим ничего не поделаешь.
И она уже не помнит саму себя, лжет сама себе и сама себя терзает. В итоге получается просто вакуум.
Все это приходило и уходило как-то само собой, без каких-либо видимых причин и оснований просто взять и прийти, слегка напугать своими неопределенными и скрытыми желаниями, чтобы после уйти и не оставить ничего, над чем можно было бы подумать и сделать хоть какие-то выводы. Пусто, ровным счетом ничего. И в то же время все настолько материально и осязаемо, что невольно приходится просто разочаровываться и на время забыться. Мысли, ставшие почему-то такими пластичными, рождались сами по себе, когда никто, вроде, их об этом не просил, словно они сами знали, что им нужно и чего они от этого ждут уже так долго. Было очень забавно наблюдать за тем, как кусочки каких-то непонятных и абсолютно не нужных ассоциаций сменяли друг друга, иногда спорили, кусались, но все равно уступали место следующим. Их было бесконечно много, и все они были очень довольны собой. Это было так давно…


Белый потолок с маленькими трещинками и красными пятнами. И еще старая, полуразвалившаяся люстра – все это подарило глазам утро вслед за секундами, когда шумные и яркие картинки потихоньку угасли, свернулись в комок и упали в пропасть, выдавая прощальное эхо и стук в висках. Здорово, это было так здорово, ребята, вы ведь знаете!
М проснулся. Может быть, он совсем не хотел просыпаться, видеть черные трещинки и красные пятна на потолке, старую люстру и покрывшуюся толстым слоем пыли лампочку, бессовестно ворующей свет, когда тьма начинает надоедать. Бесконечная тоска почувствовала  себя хозяйкой и нагло рвет весь мир, не давая почувствовать его. М хотел этого и совсем не хотел повторять себе вновь и вновь: к некоторым вещам трудно, но можно и нужно привыкнуть, хотя бы просто потому, что привыкать к чему-то нужно, не смотря на то, чем оно является. Его это бесило, словно назойливое насекомое, которое плевать хотело на то, что его присутствие совсем не обязательно. Временами он не сдерживался, ругал стены, рвал воздух и внезапно успокаивался. Все, думал он, это то, чего мне так не хватало, черт возьми! Нет, он не хотел ЭТОГО, он хотел другого, он ждал и думал, что это будет, но совсем не так, как оно себя показало. Это обман, самый настоящий.
Потом он никак не мог понять, почему пятна на потолке время от времени становятся черными, а маленькие трещинки напротив – красными. Это не столько пугало, сколько забавляло и изрядно веселило, потому что М такого еще никогда не видел, и все это ему очень нравилось. А еще удивлялся сам себе и думал, почему это для него так смешно, в то время, как стоило бы задуматься и …. Нет, ему действительно было смешно.
Оттуда, откуда врывается и нежно обволакивает тело легкий сквозняк, светом приходит предложение выйти туда и, набрав полные легкие ярко-красного воздуха, освежить рассудок после ночной пьянящей красоты. М давно там не был, поэтому с радостью его принял. Только тело с таким трудом отрывается от горизонтали, что невольно начинаешь думать, что оно слилось с постелью в одно единое целое, которое не мыслит себя без одного из них.
Что это за странные осколки в голове? Стоило встать на ноги, как первый раз, и вот – начинаются проблемы. Это больно, черт возьми, это чертовски больно!
Потом боль уходит и ей на смену приходит нечто другое. С одной стороны легко описуемое, с другой – никогда доселе не виданное и не ощущаемое. Такое легкое и невесомое…. Да, кто-то говорил ему, что все проходит и на смену одному, пусть даже очень малому и отрицательному, приходит большое и положительное. Вот как сейчас. Сейчас очень хорошо. Очень хорошо ни о чем не думать, просто смотреть на те клубы воды в воздухе и слушать, как поют капли влаги, когда сталкиваются друг с другом. Это так красиво, что поначалу не веришь собственным ушам, просто не веришь, что вода может ПЕТЬ. Но ведь поет, и КАК поет?!
А еще можно посмотреть на то, как любит себя ветер. Это ясно видно, когда видишь все его гордые замашки и сгустки высокомерия, падающие прямо у твоих ног, потому что он хочет, чтобы все знали, как много в нем этого.
М любит все это. Любит выходить в солнце, слушать томное пение воды и  долго спорить с ветром о чем-то совсем не нужном. Говорят – это весело! Если знать, что ему говорить. Как тут не поверить!
Еще ему очень нравится, когда сливаются звуки и получается каша, но не отталкивающая и не едкая, а приятная и даже немного смешная. Звуки от всего: от того же ветра, от того же неба, от шума сырой листвы, от пульса в ушах и еще какого-то странного шума, только не здесь, а где-то сзади. А еще от его собственного молчания, такого громкого, что, временами, из всех звуков ясно слышно только оно одно. Так всегда. Вот, например, вчера произошла целая куча вещей, о которых звуки в его голове должны долго еще не утихнуть, отдавать долгим эхом и замолчать спустя годы. Много чего произошло вчера.

Долго теребя в руках белоснежную салфетку, молодая и очень живописная леди модельер пыталась сделать так, чтобы каждый ее взгляд в его глаза стал последним. Нервничая и кусая губы из-за того, что глаза снова дали осечку, вертит головой по сторонам и ухмыляется.
- Вы будите еще что-нибудь заказывать? – пожилой официант, гордость этого крохотного кафе в центре города, склонился над ее ухом.
- Нет, - пренебрежительно отмахнув рукой, и, проклиная все на свете, запустила свой зверский взгляд внутрь его уставших глазниц, - Я изо всех сил пытаюсь быть тактичной, но почему-то ты упорно ставишь мне подножки, плюешь на меня через левое плечо, и при этом суешь свой нос туда, где память о тебе уже давно умерла! Пойми – ты не очко в доске для дартса! Ни для меня, ни для  наших общих знакомых! Вернее – твоих бывших знакомых! Они отдали бы свои последние деньги первому, кто избавил бы их от тебя! Тебе стоило бы послушать все то,