на два очка…
- Можно и на одно, - предложил я сэкономить.
- А если двоих припрёт? – возразил предусмотрительный старший инженер.
И я окончательно сник, оглушённый объёмом крайне необходимого строительства, особенно на участках, чего на своём в этом году почему-то не заметил, в том числе и двухочкового удобства.
- Ладно, - остановился Трапер, - Шпацерман потом посмотрит и добавит недостающее. А мы подумаем о необходимой детальности работ, о рациональной сети наблюдений. Что можешь сказать по этому поводу?
Честно говоря, мне, оглядываясь назад, ничего не хотелось говорить. Но не мог же я, инженер в должности старшего техника, расписаться в собственном профессиональном бессилии?
- Оптимальные детальность и сеть наблюдений определяются предполагаемыми размерами искомых объектов в плане, а в целом – геологическим заданием.
- Примитив, - нелицеприятно оценил мои теоретические знания и по этой части практический проектант. – Кто знает эти размеры? Предположишь не те и пропустишь. Поэтому лучше подстраховаться и не экономить на детальности, насыщая площадь исследований максимумом точек наблюдений. Логично?
Ещё бы, я сразу догадался, что чем гуще, тем вернее.
- Надо вкладывать в проектный объём побольше детализации и дополнительных измерений, вдоль и поперёк, и не бояться переборщить – платят-то за каждую измеренную точку, чем больше точек, тем больше платят, за всё надо платить…
Он выпучил мертвячьи глаза, наклонился надо мной, затряс клещатыми лапами за плечо и заверещал сдавленным голосом:
- Делай наблюдения чаще, делай точку дорогой…
Я как-то скованно вырывался, пытаясь закричать, но из горла рвался вялый хрип. В ужасе открыл глаза и увидел близко над собой лицо... но не Трапера, а Жукова.
- Ну, ты и дрыхнешь, кавалерист! – густые чёрные брови совсем сошлись на переносице, а живые глаза внимательно вглядывались, определяя мой тонус. – Как ничего?
А я, вдавливаясь в плоскую кровать, тоже пытался угадать, зачем он меня разбудил.
- Хвост пистолетом! – побахвалился от неуверенности… и зря.
- Молоток, наездник, значит, будем оперировать?
Мне совсем этого не хотелось, я-то надеялся, что останусь целым и невредимым, поваляюсь с недельку и выпихнусь на волю.
- Я не умею, - лепечу, оттягивая предрешённый ответ.
Хирург, смахивающий внешностью на мясника или палача, коротко хохотнул, довольный оптимизмом жертвы, и успокоил:
- Я тебе помогу, не возражаешь?
Я ещё раз прикинул возможные варианты, но не нашёл ни одного против.
- А вы умеете? – тяну резину. А вдруг он, как и я в геофизике – начинающий и вляпается, как и я на скале, только колено-то не своё расквасит. Ладно колено, а что, если ногу нечаянно отчекрыжит? Вон какой бугаина! Не рассчитает силёнок, чуток надавит на нож, и секир ноге! Руки-то небось после вчерашней пьянки дрожат. Доказывай потом, что он не прав. Не докажешь – свидетелей-то не будет. А зря! Я бы на каждую операцию назначал суд присяжных. Пусть бы наблюдали: там ли режут, то ли зашивают. Нашим докторам, конечно, можно доверять, они не капиталисты, не за деньги вкалывают, но доверяя – проверяй. Всё равно страшновато. Нельзя мне без ноги, их всего-то две у меня.
- Резать будете или отрезать? – мужественно ставлю вопрос ребром.
Иваныч вмиг посерьёзнел, огорчённо насупился.
- Ну-ну, не ожидал, - пеняет мне, тому, кто рискует не только ногой, но и блестящей карьерой. – Буду резать, если согласишься, иначе на всю жизнь останешься «рупь пять – два с полтиной». Почистим, подмажем твои шарниры, подвяжем, свяжем где надо, зашьём, и затопаешь лучше, чем прежде. Обещаю! Согласен?
- Согласен, - буркнул, сдаваясь.
- Ну и лады, - удовольствовался настырный лекарь. – Подпиши здесь.
Оказывается, я ещё и подписать должен свой смертный приговор.
- Всё. Спи дальше, - и убежал, победно размахивая бумагой.
Какой тут сон? Я теперь и под наркозом не засну.
- Не бзди, Васёк, - как всегда успокаивает Петька. – Иваныч – мастак, сделает – будь спок.
- А я и не бзжу... не бздю... – отвечаю дрожащим голосом, весь уже во власти предстоящей операции. – А когда – не сказал.
- Чтобы ты не канителился почём зря.
В таком случае он добился противоположного – именно этим я и буду заниматься, пока не привяжут к операционному столу.
- Обед-то продрых, жрать хочешь? – спросил Петька, отвлекая земным от небесного.
Даже думать о еде противно! Да и неуместно перед трагическим событием.
- А что было?
- Щи – хоть портянки полощи, каша – соплей полная чаша, компот – не лезет в рот.
Богатое меню не вдохновило.
- Попить бы чего.
- Давай, подгребай к столу, сообразим на пару. Лёшка вырубился.
Сообразили килограммовую банку американской тушёнки, - она в нашей стране, похоже, никогда не кончится – банку консервированной колбасы в смальце того же производства, банку непонятно чьих персиков – большое спасибо тебе, Анфиса, - нарезали зачерствевшего хлеба, покрыли копчёным салом, заварили крепчайшего чаю и, забыв о болячках, предались единственно доступной здесь радости жизни. Тамошнего расстреливаемого ублажают последними чаркой водки и сигарой, а нам, сермягам, и сало сойдёт. Дай бог, чтобы не в последний раз! О-хо-хо! Наелись до отрыжки и осоловело свалились на рабочие места. Можно и спокойно подумать об операции. А лучше – о приятном.
Перед началом нынешнего полевого сезона, убедившись в моей фундаментальной практической и теоретической подготовленности, меня всё-таки перевели в инженеры-геофизики. И даже назначили начальником геофизического отряда на сложном отдалённом участке, выбранном вопреки траперовским требованиям. Правда, назначили устно, без бумажного приказа, наверное, чтобы не зазнался с разгону. Наши руководители – умные люди: мне – лестно, им – выгодно, не надо доплачивать, и все довольны. Так дело пойдёт, на следующий год настоящим начальником отряда стану. Если другая какая скала не подвернётся.
- Лопухов! – я вздрогнул и вернулся в неприятный реальный мир. – Всё спишь да спишь! – почему-то злилась всегда спокойная Ксюша.- Ну и нервы!
- От слабости, - оправдываюсь, возвращаясь к тягучему страху.
- Идём, Жуков ждёт.
До чего неохота! Кряхтя по-стариковски, поднимаюсь, повиснув на костылях, оглядываю возможно последний раз последнее пристанище, дорогих товарищей, скафандра и, едва сдерживая слёзы печали расставания, говорю надрывно:
- Если что, считайте коммунистом.
- Топай, - ободрил проснувшийся Алёшка, - мы с Петькой за тебя обязательно вмажем.
Утешенный, поплёлся на Голгофу.
Я всегда думал, что операционная – это что-то очень стерильно-ослепительно-белое с большими сияющими лампами и зеркально кафельным полом, а меня притащили в небольшую прямоугольную комнатёнку с обшарпанным деревянным полом и стенами, выкрашенными до половины в зелёный сортирный цвет. Сверху свешивался убогий жестяной рефлектор, навроде прожектора на свалке, посередине застыл жиденький трубчатый катафалк на детских колёсиках, чтобы легче было вывозить трупы, а в углу под включённым бра разместился стол с наваленным на него сверкающим пыточным инструментом. Иваныч с каким-то кучерявым парнем стояли у окна, о чём-то тихо договариваясь и весело смеясь, радовались предстоящей резне. Из открытой форточки тянуло смертным холодом.
Вошла незнакомая сестра, с ног до головы в белом, коротко предложила:
- Раздевайся.
- Совсем? – спрашиваю упавшим голосом, понимая, что они не хотят марать одежду, которая ещё пригодится другим страдальцам.
- Ты думаешь, тебя позвали за этим? – улыбаясь и искоса поглядывая на женщину, прикрытую целомудренными одеждами, спросил от окна Жуков. Но та не посчитала нужным огрызнуться на сальные завывания кобелиной стаи и молча ждала. Я кое-как дрожащими руками спустил штаны, вылез из них, оставив на полу, легко выскользнул из балахона, бросив там же, и замер в ожидании следующей команды. Должны подбрить шею, чтобы видно было, куда всаживать топор.
- Ложись.
Оглянулся на катафалк, покрытый холодной клеёнкой, и невольно съёжился и от его холода, и от форточной струи, и до того стало жалко себя всего, а не только колено, что впору выброситься в закрытое окно или покончить с собой одним ударом коротенького ножичка, приготовленного на столе.
- Могли бы предупредить, я бы одеяло захватил.
Иваныч совсем развеселился, подошёл ближе.
- Сейчас мы тебя согреем, - и зовёт парня: - Арсен, готовь заморозку.
Подошёл кучерявый Арсен, внешностью смахивающий на тех, что торгуют фруктами на рынке, осторожно, по-женски, взялся за мою больную ногу, приподнял, подложил что-то, а потом привязал к столу, чтобы я не удрал. Молодой ещё совсем, на мне учиться будет. Наверное, подрабатывает, когда торговля не идёт. Размотал бинт, осторожно отодрав последний кусок, принёс шприц и стал всаживать раз за разом вокруг колена, а сестра смилостивилась и накрыла меня до подбородка простынёй. И за это спасибо, а то совсем превратился в окоченевший живой труп. Смотрю, Жуков подошёл к раковине, руки моет, как перед обедом. Утром, грязнуля, забыл умыться. Протягивает сестре мытые лапы, а та ловко так, в один приём, натягивает на них резиновые перчатки. Подумаешь, чистюля! Боится моей трудовой кровью замараться. После него и торгаш моется, и ему сестра перчаток не пожалела. Разговаривают между собой на своей медицинской абракадабре, договариваются, как меня угробить, а я затаился под простынёй, даже глаза закрыл, чтобы не увидели. Может, забудут.
- Как ты? – окликает вдруг, найдя меня, Иваныч. – Чувствуешь что-нибудь? – а у самого в руке большущая игла.
Ничего не чувствую. И вдруг меня словно током ударило: откромсали, пока я прятался с закрытыми глазами, загипнотизировали и отбабахали. Хотел приподняться, чтобы убедиться, а он придерживает грудь, не пускает.
- Закрепи его, - приказывает сестре, та щёлк-щёлк замками, и я в капкане, хоть вторую ногу режь. – Ты как относишься к виду крови? – спрашивает у меня, сверкая глазищами, в которых так и играют кровавые чёртики.
Замер, еле-еле лепечу, стараясь сдержаться и не трястись чересчур, а то катафалк сам собой уедет.
- К чужой – нормально.
Иваныч отмяк: у него, вероятно, такое же отношение.
- А к своей?
- Свою жалко, - мычу, не понимая, чего он от меня хочет.
- Тогда лежи и не смотри, - смеётся, рад, что я привязан. – А ты мне нравишься, - польстил.
А я себе – нет.
- И вы мне тоже… пока.
Он, довольный, захохотал.
- Постараюсь, - говорит, - не изменить твоего мнения.
Я тоже на это надеюсь и замолкаю, видя, что они склонились над моим коленом, и боясь, что, отвлёкшись, могут перепутать больную ногу со здоровой. Особенно этот, с рынка. Иваныч что-то делает с моей отсутствующей ногой, непонятно бормочет по-медицински, кучерявый суетится рядом, мешает, а сестра всё подаёт и подаёт разный инструмент, и мне страшно, что его не хватит. Не знаю, сколько это продолжалось, но только вижу, Жуков взмок, сестра то и дело вытирает ему потный лоб, да и я почему-то согрелся под простынёй и вдруг услышал:
- Перекурим? – Жуков предлагает помощнику, задирает полу халата, достаёт из кармана брюк сигареты, и оба отходят к открытой форточке. Закуривают и, жадно затягиваясь, выпускают дым в форточку, но он возвращается в комнату.
У меня даже челюсть отвалилась. О
