приготовленную фуражку с красной звездой, поднял на плечо вещмешок, оказавшийся типичным русским приспособлением для хранения и ношения личного скарба, который в нём так перемешивался, что невозможно было сразу найти то, что нужно, да и подчас забывалось, что там есть, и нередко забытая находка радовала как божий дар.
А виллиса уже и след простыл, только истаивали последний дымок чем-то уже родных выхлопных газов и негромкое «гуд бай, парень!» И вот он среди развалин своего родного города, на развалинах своей жизни, один в целом мире, не поймёшь кто – немец или русский. Американский подданный с русскими документами, с чужими документами среди своих, и должен жить как чужой, думать и делать как русские, забыв, что он немец. А немец ли? А если Гевисман не соврал?
Выбравшись из переулка, Вилли понял, что находится совсем близко от своего дома. Что это? Неожиданное проявление человеческой слабости у железного капитана или случайность? Не раздумывая, Вилли пошёл, как тогда ночью, к своему дому. Он не мог не взглянуть ещё раз на него, не удостовериться ещё раз, что нет у него больше до боли теперь родной комнаты и теплоты Эммы. И убедился ещё раз, что – нет. Теперь – при свете дня. Дом жил только одной половиной, вторая была разрушена и мертва. Его квартира всё так же была обнажена, но теперь пуста. Кто-то вынес все вещи. Может быть, это сделала Эмма? Очень хотелось, чтобы это было так. Он не стал близко подходить к дому, заметив, что перед фасадом люди убирают каменный лом и расчищают улицу, может быть, приготовляя раненый дом к заживляющему ремонту. Вполне вероятно, что среди тех людей могут встретиться знакомые, и, естественно, что его появление в русской форме вызовет не только недоумение, но и подозрения и обязательные доносы властям, от которых немцы вряд ли отвыкли. Рисковать было нельзя, и он ушёл, чувствуя, что это последняя встреча с лучшим, что было у него в прошлом, да и со всей прошлой жизнью в этом городе. Задумавшись, он не сразу осознал, что его окликают:
- Лейтенант! Товарищ лейтенант!
Оглянувшись, увидел разъярённое лицо капитана в новой с иголочки форме (везёт ему на свирепых капитанов), которого он прошёл, не заметив, погружённый в свои мысли.
- Почему не приветствуете старшего по званию? Как вы стоите? Смирно! – ярился военный франт.
До Вилли всё ещё никак не доходила эта неожиданная и абсолютно новая для него ситуация, он никак не мог настроиться на её реальность, ещё больше распаляя щёголя, на мундире которого, отметил Вилли, не было никаких наград, кроме каких-то сверхблестящих значков и золотистых погон, радужно сияющих на солнце. Подумалось: «Этот тоже просидел войну где-то в тылу, вот и злится».
- Думаешь, если воевал, то дисциплина тебя не касается? – перешёл на грубое «ты» блюститель устава. – Война закончилась, и армии нет? Пока на тебе эта форма, изволь выполнять устав! Вернись и выполни приветствие, как требуется, - приказал он. – А потом доложишь, из какой части. Ну!
Но Вилли не успел утешить капитана. Около них, резко затормозив, остановился БМВ, открылась задняя дверь, и из неё высунулась и встала на тротуар нога в хорошо начищенном сапоге и в штанине с красным генеральским лампасом.
- В чём дело, капитан? – послышался басовитый негромкий голос из машины.
Потом и непокрытая голова с гладко зачёсанными назад седеющими волосами показалась наружу, освободившись из затенённости низкой крыши автомобиля. Гладкое выбритое лицо генерала с серыми глазами, полуприкрытыми густыми чёрными бровями, и выдающимся подбородком, разделённым ямочкой, строго смотрело снизу вверх на офицеров. Капитан, с удовольствием встав по стойке смирно, бодро ответил:
- Произвожу внушение лейтенанту за невыполнение им приветствия при встрече со старшим по званию.
Генерал посмотрел на него внимательно, ухмыльнулся еле-еле, одними губами, не меняя строгого выражения глаз, спросил:
- Кто такой?
И снова услышал бодрый и радостный ответ:
- Капитан Бодров из комиссии по репарациям.
- А ты, лейтенант? – обратился генерал к Вилли. – Документы.
Вилли шагнул к машине, подал воинскую книжку с вложенной в неё справкой из госпиталя. Генерал прочитал, посмотрел на лейтенанта Васильева, потом на капитана и приказал тому:
- Кру-гом!
Тот опешил:
- Не… понимаю?
И услышал уже свирепое:
- Крру-гооом!
Теперь уже не понять было невозможно, и исправный служака чётко выполнил поворот через левое плечо.
- Шагом… марш!
И капитан пошёл с левой, как учит устав, но не сделал и пяти шагов, как услышал вслед:
- Бегом!
Затрусил не спеша, но не тут-то было:
- Быстрее, быстрее, быстрее, ё…й в рот!
И поборник устава и дисциплины помчался, стремительно удаляясь, а генерал, отдав Вилли документы, виновато сказал:
- Прости, сынок, за дурака в форме. Где воевал-то?
Вилли ответил по легенде:
- Здесь заканчивал, у рейхстага, в полку Соколова.
- А теперь куда направляешься?
- Хотел снова посмотреть на рейхстаг.
Генерал задвинулся внутрь машины.
- Понятно. Садись, подвезу.
Вилли неловко, чтобы не стеснить грузного генерала, примостился рядом, захлопнул дверь. Сердце бешено колотилось. Надо было отказаться, но как-то так вышло, что он не смог этого сделать, не смог обидеть отказом этого необычного русского генерала, который заступился за младшего по чину, чего бы никогда не сделал немецкий генерал, даже если бы младший был прав. Внедрение в русскую жизнь началось необычно.
Дорогой больше молчали. Генерал, видя скованность лейтенанта, не досаждал ему лишними расспросами. Узнал только, что тот сирота и едет в Белоруссию, позавидовал скорому возвращению на родину и обещал быстрое налаживание мирной жизни, и даже лучше той, что была до войны. И всё равно Вилли с огромным облегчением неуклюже выкарабкался из низко сидящей машины, когда они подъехали к рейхстагу, поблагодарил сипло, взял под козырёк и потом долго провожал глазами удаляющуюся машину с запомнившимся русским генералом, впервые увиденным и услышанным.
- 14 –
Рейхстаг его поразил. Вилли никогда не любил его массивной давящей архитектуры, а тут сердце сжалось от вида многочисленных шрамов на стенах, колоннах, лестнице. На разбитом стеклянном куполе слегка колыхался в удушливом, почти безветренном, летнем воздухе красный флаг. Если в городе, как он заметил, шла интенсивная уборка разрушений, то здесь ничего не делалось. Серые стены и колонны с белыми оспинами выковырянных снарядами и пулями штукатурки и камня, пустые глазницы широких окон без стёкол, заваленные чем попало подходы к зданию, входы и лестница создавали гнетущее настроение. Здание как бы олицетворяло послевоенное состояние всей Германии, и он, гауптштурмфюрер Вальтер Кремер, тоже приложил к этому руку, и теперь, вместо того, чтобы покаянно восстанавливать, уезжает чёрт знает куда в обмен всего лишь на личную свободу. Стоит ли она хотя бы одного убранного с улицы камня? Оскорбляли многочисленные корявые надписи победителей. Им не было числа, не осталось ни одного свободного места, и везде одно и то же: «Был, были…» и даты со 2-го мая. Стоять и смотреть на всё это нестерпимо горько и стыдно.
- Что, лейтенант, обозреваешь гнездо фашизма?
Подошёл сержант-танкист, Вилли почувствовал резкий запах спиртного перегара. Расширившиеся глаза сержанта на покрасневшем пятнами потном лице с удовольствием глядели на рейхстаг.
- Я тоже расписался, - похвастал он. – Многие, говорят, и внутри наоставляли памяток о себе. Если пойдёшь, смотри не вляпайся.
Стало до того противно, что Вилли, не отвечая, резко повернулся и быстро пошёл прочь и от разбитого рейхстага, и от самодовольного победителя, и от той жизни, что уже не вернёшь.
По данному капитаном адресу его и впрямь встретили предельно неразговорчивые хозяева. Правда, и увидеть-то ему удалось только хозяйку, моложавую немку лет сорока со спокойным выражением лица и голубых глаз, не отражавших ни малейшего любопытства к временному постояльцу.
- Меня прислал к вам Вагнер по поводу угловой комнаты.
- Она вас ждёт.
Вот и все парольные слова, и вообще все слова, какими они обменялись за всё время пребывания Вилли на квартире. В небольшой комнате в углу второго этажа уцелевшего дома вблизи Андерлехтплатц его встретил горшок с красной геранью на подоконнике, сигнализирующий о безопасности жилья. Выходить больше никуда не хотелось. Вилли, раздевшись, завалился спать и, как ни странно, заснул сразу же и проснулся только тогда, когда вечерние тени покрыли сине-серыми полосами паркетный пол. Он даже не слышал, как кто-то принёс в комнату термос и тарелку, накрытую другой. Рядом на столе стояла чашка, лежали нож, вилка и даже салфетка. Оставалось только поужинать. Выйдя в коридор, он нашёл туалет и ванную, умылся и ушёл к себе. В накрытой тарелке обнаружился жареный картофель с тушёнкой, а в термосе – слегка подслащённый кофе с цикорием. Когда всё съел и выпил, снова улёгся на кровать, предварительно захватив книгу. Он выпросил её в спецшколе у русского напарника, который отозвался о ней пренебрежительно, но не хотел отдавать, поскольку она была у него единственной русской книгой. Это были «Преступление и наказание» Достоевского. Сначала Вилли плохо понимал, уставая от сложности характеров и мыслей героев, но потом, когда вчитался, книга его захватила. Он не заметил, как перевалило за полночь, и хотя глаза слипались, расставаться с Раскольниковым было жаль. Немного посопротивлявшись организму, он всё же отложил книгу и заснул во второй раз сегодня. Снова спал беспробудно, пока косые лучи раннего золотисто-жёлтого дымчатого солнца не добрались до подушки и не заставили открыть глаза навстречу наступающему дню. Было очень рано. Вилли, отвернувшись от солнца, попытался снова заснуть, но только задремал, перемежая неглубокий сон с воспоминаниями пережитого за день. Он даже слышал, как кто-то из хозяев заходил к нему и, судя по лёгкому фарфоровому позвякиванию посуды, забрал вчерашнюю, оставив новую с завтраком.
Утром Вилли, пересилив апатию, вышел в город и почувствовал себя в чужой форме чужим в родном городе, где всё было известно и дорого с юности, а теперь смотрелось как бы со стороны. Вроде бы ничто и не изменилось: всё те же развалины, всё те же очереди в магазины, всё те же толпы людей, убирающих развалины, и бледные немки в невыразительной одежде, и испуганные замкнутые дети, и спокойно-отрешённые старики, которых больше всего, как было и два года назад, - и всё же что-то не так. Мешали старому восприятию часто встречающиеся американские военные машины с русскими военными и полное отсутствие на улицах и домах многочисленной прежде, привычно-необходимой нацистской атрибутики. Теперь Вилли не забывал козырять встречным старшим офицерам, сам привычно принимал приветствия и вдруг даже почувствовал, что смотрит на немцев не как на своих сограждан, и испугался этому начинающемуся перерождению, пусть оно и было только мимолётным, непостоянным, но было! Почему? Какие подспудные корни его характера вдруг обнажила двойная чужая личина? Виновато ли обличие или он сам?
Неожиданно вышел на площадь перед оперой, испоганенную толпой продающих, покупающих и перепродающих. Спекулянтский шабаш чёрного рынка –
