темноте улицу в целом. Несмотря на шум ночного боя, здесь, в узком проёме домов сравнительно тихой и, главное, пустынной улицы их шаги были отчётливо слышны, а им казалось – громыхали, и гауптштурмфюрер почти крался, стараясь не наступать на пятки. Кранц шёл твёрже, слышнее, и это помогало Вилли не отстать, не потерять в темноте ведущего и сохранять дистанцию.
Так прошли они один квартал, и пошли дальше. Напряжение ходьбы не спадало. Шаги казались гулкими, а из разбитых окон чудились чужие взгляды и поднимающиеся стволы автоматов. В ярком отсвете далёкого яркого пламени Вилли увидел, как капитан прошёл подъезд очередного дома, и не сразу осознал, что следом из подъезда рванулись один за другим двое с автоматами, потом ещё несколько человек, догоняя их. Сразу же послышалась глухая отчаянная борьба, вскрики, удары, потом раздался такой громкий и такой близкий голос Виктора, что гауптштурмфюрер вздрогнул.
- Беги, Вилли, вспоминай меня! Чтоб вы…
И тут же взрыв гранаты и сразу же другой. Яркое пламя на мгновение осветило тесно слитую группу людей, в центре которой стоял с разбитым лицом Кранц, и огонь исходил от него. А потом всё померкло, остались только редкие стоны умирающих, и снова, как в доме-крепости, сыпались стёкла на мостовую.
Гауптштурмфюрер с трудом оторвал себя от стены, сразу как-то ощутив спиной её пронизывающий холодок, и пошёл назад, всё убыстряя шаг, потом побежал, нимало не беспокоясь о производимом шуме, лишь бы подальше и побыстрее от этого страшного места. Задыхаясь, он вбежал в переулок, который они прошли первым, бывший почти совсем тёмным, и остановился, приложив поднятые ладони и лоб к гладкой кирпичной холодной и влажной стене. Фуражка упёрлась козырьком в стену и, не удерживаемая, упала на тротуар и скатилась куда-то в темноту. По лицу Вилли текли слёзы, из горла вырывались лающие спазматические стоны не умеющего плакать мужчины, сердце бешено колотилось и совсем не от бега и не от страха. От неожиданной и не осознанной потери ставшего вдруг очень близким человека, который спас его от смерти, накормил, приютил, открыл свою душу и поделился сокровенным, что бывает не с каждым, особенно в такое время, и снова, уже в последний раз, сохранил ему жизнь, пожертвовав своей. А он не успел ничем отплатить и уже не сможет. Война принесла Вилли и эту боль, самую тяжкую из всех – потерю близкого человека, утяжелённую ещё и тем, что и близостью-то ему не дано было по-настоящему насладиться, понять и принять её на равных. Это была самая тяжёлая утрата для гауптштурмфюрера за сутки войны и за всю его короткую жизнь. Будучи рядом, он ничего не мог сделать, не мог помочь, не сумел этого, не успел, заторможённый не страхом даже, а какой-то безысходностью положения, параличом воли и мысли. Видно, так должно было случиться. Он начал всхлипывать, постепенно заглушая рыдания, потом успокоился, постоял ещё некоторое время тихо, достал платок, вытер лицо и руки, тяжело и глубоко вздохнул, снова застыл неподвижно без мыслей. Тянуло назад, на место гибели Виктора, посмотреть, узнать, что с ним, забрать и похоронить, но он знал, что это невозможно, и вряд ли он найдёт тело друга целым, а в темноте и вообще никого не определит. Опасно возвращаться туда, где так погибли русские и где, вероятно, они ещё есть. Ночь кончалась, нужно было искать пристанища на день, и Вилли пошёл по переулку, опять к своему дому, но теперь один и с возросшей опасностью для себя из-за неопытности. В памяти предсмертный крик Виктора остался навсегда, как навсегда запомнился и его ночной приглушённый голос, рассказывающий о войне такой, какова она на самом деле.
Теперь он шёл сверхмедленно и осторожно, подолгу задерживаясь и вслушиваясь около каждого подъезда и в проёмах соседних домов, и всё равно его дважды обстреляли, а однажды близко и громко приказали по-русски: «Стой!», и он тогда побежал, но вслед ему почему-то не стреляли. Он забыл даже о Кранце, спасая себя и настойчиво продвигаясь к цели. И она была близка, когда гауптштурмфюрер свернул, наконец, на знакомую улицу и, облегчённо вздохнув, пошёл по ней, почему-то меньше опасаясь, будто главное уже сделано. И уверенно шёл так вдоль стен почти до самого своего дома, пока не пришлось замедлить темп из-за увеличившегося количества каменных обломков, усеявших узкую улицу, которые потом сменились целыми кучами и, в конце концов, перегородили улицу напрочь.
Дом уже был виден, вернее, его силуэт, тёмный силуэт разрушенного дома, разбросавшего свои обломки по всей улице. Вся фасадная стена угловой части дома отсутствовала, осевшая, очевидно, от взрыва авиабомбы. В отблесках далёких пожарищ просматривались зияющие этажи, обнажившие жилые комнаты с обгорелыми стенами и разрушенной мебелью, часть которой перемешалась, выброшенная, с обломками стены, но многое ещё оставалось на виду как декорации. Гауптштурмфюрер взобрался на каменную кучу и хорошо разглядел на втором этаже своё пустое и разрушенное жилище: опрокинутый стол, полусгоревшую штору, разбитую люстру, вспыхивающую в отсветах ракет остатками хрусталя. И всё! И это всё, к чему он шёл и пришёл. Война показала ему ещё одну грань: она разрушила его жильё, сделала бездомным. Что дальше? Очень не хотелось опять оставаться на день в развалинах, снова мёрзнуть и голодать, бояться каждого шороха, шагов на улице, хлопанья дверей, чувствовать себя зверем в клетке, только добровольно влезшим в неё. У него была ещё возможность нормально устроиться хотя бы на день, и он должен её использовать. Но для этого нужно снова идти по враждебным улицам, и надо торопиться. Светает. Хорошо ещё, что начало дня, судя по всему, будет пасмурным, и рассвет отодвинется на некоторое время. Но всё равно нужно торопиться. В путь, в путь, в путь.
Идти было достаточно далеко, и гауптштурмфюрер не знал, как он успеет и успеет ли до рассвета. В крайнем случае, пересижу день где-нибудь, но обязательно дойду в следующую ночь, решил он, а там видно будет. Теперь можно жить только ближайшими часами. Всё как на войне, и всё, что он мог, это двигаться.
Идти нужно было на юго-западную окраину города, где в густых садах прятались виллы властителей города и рейха, руководящих деятелей партии, армии и производства, - всех, кто добрался по трупам своих и чужих до главной кормушки. Вилла была символом и ценой власти и места у кормушки, и каждый стремился иметь её, чтобы утвердиться в глазах соседей, знакомых, сослуживцев, в собственных глазах.
-12-
Дорогу гауптштурмфюрер знал хорошо, хожено не раз, и шёл теперь только переулками, второстепенными улочками, дворами, почти не выходя на основные улицы. Шёл быстро, не особенно опасаясь, время поджимало, да и знал он теперь хорошо, что не будет убит. На войне эта уверенность – не последнее, чтобы выжить. Помогал предутренний туман, густо оседавший после дождливых дней на улицы и стоявший в безветрии и в ожидании губительного солнца, предвестником которого он сам и был. Голова работала ясно, цель снова появилась, и идти, несмотря на усталость, было легко и азартно, и даже где-то подспудно хотелось встреч с опасностями, но Вилли задавливал эти неуместные мальчишеские желания и шёл всё же насторожённо, вслушиваясь в жизнь и шумы улиц, чтобы первым успеть среагировать на опасность. Уши стали его главным органом, и им он доверял сейчас в тумане и искажающих предрассветных сумерках больше всего. Несколько раз в него стреляли, и он скрывался в домах, пробирался по чердакам и через чёрные ходы и снова шёл и шёл. Несколько раз его окликали и по-русски, и по-немецки, пытаясь остановить, он убегал, отстреливаясь, и настойчиво шёл в район вилл, где его ждали отдых, тепло, еда, безопасность. Так он думал, и это поддерживало и силы, и сопротивление препятствиям, и настойчивость. Уже на грани ночи и дня гауптштурмфюрер добрался-таки туда, куда хотел: на узкую улицу, отгороженную однотипными заборами с густо посаженными за ними и ещё голыми деревьями, за которыми просматривались дома самой разной архитектуры, соответствующие и вкусу, и месту хозяев в иерархии власти.
Он остановился у окрашенной бетонной арочной калитки с металлической узорчатой дверью. Рядом – такие же, но, естественно, большего размера ворота, а ещё дальше – сплошной металлический сетчатый забор с мелкими пиками поверху, надёжно охраняющими территорию от чужого посягательства. Вдоль забора изнутри тянулась метровая полоса золотисто-белого кварцевого песка, отделяющая забор от кустарников и деревьев и играющая одновременно роль сторожевой, как на границах между государствами или в концлагерях. Толкнул калитку, она оказалась заперта. Нажал на звонок, сигнальная лампа не зажглась. Постоял, подождал, никто не вышел, очевидно, электричество было отключено. Гауптштурмфюрер знал, как нужно действовать в таком случае. Он просунул руку между прутьями калиточной решётки и на обратной стороне левого столба нащупал небольшую крышку, открыл её и вытащил из ниши ключ. Несколько раз ему уже приходилось так попадать на виллу, когда в последнее время усилились бомбардировки города, и свет часто отключали. Вилли отпер калитку, вошёл, снова запер её, положил ключ на место и пошёл к дому по асфальтовой подъездной дороге, обсаженной плодовым кустарником. Обычно его встречал Рекс, громадная немецкая овчарка, большая зелёная конура которой виднелась невдалеке от террасного входа в дом. Сегодня пса не было, и это настораживало. Он видел цепь, которая пряталась в будке. «Убит?» Намеренно громко стуча сапогами, чтобы предупредить собаку и обитателей дома о себе, гауптштурмфюрер подошёл к конуре.
Пёс был там. Он лежал, держа на лапах вытянутую и повёрнутую набок голову, глаза были закрыты, он тяжело и медленно дышал. Из пасти на лапы подтекала клейкая слюна. «Болен?»
- Рекс?
Собака приподняла веки, задышала быстрее и шумнее, чуть повизгивая, повернула голову вертикально и, раскачиваясь, попыталась выползти из конуры. Глаза её поминутно закрывались, из пасти слабо текло. Шерсть свалялась, поражала худоба пса, ещё недавно упитанного и мощного, как будто его хотели умертвить голодом. «Очевидно, в доме давно никого нет, и собака на самом деле издыхает от голода и жажды, держится на пределе».
- Сейчас, Рекс. Подожди немного, дружок. Сейчас мы тебя поправим. Хороший! Потерпи немного.
Собака вздрагивала, скулила, из последних сил пыталась подползти к ногам Вилли, часто смаргивая крупные слёзы. И у того выдавились из глаз слёзы, спазмом сжало горло. «Проклятая война, гнусные хозяева! Не могли собаку освободить от ошейника». Гауптштурмфюрер снял ошейник с металлическими бляхами и побежал к пристроенному к дому гаражу с кладовой. Нашёл в тайнике ключ, открыл кладовую, отыскал собачьи консервы и, не закрывая двери, выскочил наружу, торопясь и роняя банки. Пёс упорно полз за ним следом, оставляя на асфальте клочья свалявшейся шерсти. И слабо повизгивал, понимая действия человека. Вилли снова заскочил в кладовую, отыскал в потёмках – хорошо ещё, что знал, где искать – консервный нож, вскрыл одну из банок, больше пока не стал, выбежал, поднял собачью миску, вывалил туда содержимое. Побежал к садовому водопроводному крану,
