замолчала, неровно дыша, потом, успокоившись, продолжала: - Нет, она не пикнула. Выложила журнал регистрации поступающих детей и выписала для меня всех, кто прибыл к ним в тот день.
- Но теперь-то она наверняка поднимет на ноги всю милицию! – не унимался обеспокоенный авантюрным происшествием Владимир. – Разве нельзя было получить те же сведения без насилия?
Горбова горько усмехнулась
- Володя! Спуститесь на землю. Вы плохо прочитали название учреждения: «Закрытый приёмник-распределитель», на понятном языке – детская тюрьма. А в ней никаких сведений просто так и любому желающему не дают. Тем более о детях врагов народа. Шатровы-то неспроста арестованы. – И тут же успокоила занервничавшего невольного соучастника: - Да вы не бойтесь: вас она не видела…
«Но видели сотрудницы», - подумал Владимир.
- …а если кто другой видел, то – мало ли зачем вы там были, тем более с другой стороны двери.
«Неубедительно», - сомневался Владимир, досадуя на новое непредвиденное осложнение на таком коротком беспокойном промежутке жизни в чужой стране и в этом городе.
- И вообще, - продолжала успокаивать Горбова, - мы с ней договорились, что для обеих будет лучше, если об инциденте никто, кроме нас, знать не будет. Не так много я у неё и похитила, чтобы поднимать бучу, от которой сама и пострадает. За выдачу секретных сведений, пусть даже под дулом пистолета, директорского кресла ей не удержать, а то и загреметь можно вслед за живыми родителями сирот, которых она опекает в своём гнусном изоляторе. Всё кончилось хорошо. Мы свою работу сделали, хорошо бы и Лиде удалось.
До дома добирались молча. Любовь Александровна заметно ослабела, осунулась, передвигалась трудно, благодарно опираясь на подставленную Владимиром руку. Последствия нервной встряски в распределителе всё же сказывались, а волевой душевный подъём уступил место болезненной расслабленности и апатии.
- Вы уже побывали в госпитале? – поинтересовался Владимир.
- Теперь это ни к чему, - загадочно ответила Любовь Александровна, и он не посмел и не захотел переспрашивать или допытываться почему.
Больше ни о чём не говорили, храня силы на дорогу и на разговор дома.
- 16 –
Хозяйка была уже там и с неутешительными известиями: Шатровых в списках арестованных местным НКВД нет, а это значит, что их судьбой распорядилась Москва, и они, по всей видимости, там, если ещё не дальше.
- Что ж, попытаемся воспользоваться добытыми нами сведениями, - сказала Горбова, тяжело усаживаясь на стул под обеспокоенным взглядом подруги. – Посмотрите, Володя, нет ли здесь знакомых вам имён, - она достала из сумочки и подала Владимиру косо оторванный блокнотный лист бумаги, исписанный неровным угловатым почерком с выскакивающими кое-где буквами и слогами.
Он дрогнувшей рукой взял лист и, не сразу пересилив внезапную нервную рябь в глазах, стал вчитываться, сдерживая желание разом охватить весь текст. И не смог, сразу же уткнувшись в середине листа на знакомую фамилию: Кулик А.Е. Это же адъютант Шатрова! Он встречал Ольгу Сергеевну на вокзале. Там ещё был шофёр генерала Соколов. Память Владимира отчётливо зафиксировала обе фамилии, одна из которых может оказаться разгадкой исчезновения Алёны и Виктора. Шатрова тогда просила этого брюнетистого хлыща с убегающим взглядом помочь демобилизованному спутнику с жильём, а тот, не смея прямо отказать жене шефа, отвертелся тем, что предложил похлопотать об офицерском общежитии. Его фамилия. Чуть правее неровно записано ведомство, которое он представлял в детприёмнике: БелНКВД. Вот тебе и адъютант! Недаром он не понравился Владимиру с первого взгляда. Стукач! Конечно, при его содействии и по его наводке засадили Шатровых, когда это понадобилось кому-то сверху. А дальше в ряд записаны доставленные им в распределитель дети: Алла и Виктор Осинцевы, 5 лет.
- Почему Осинцевы? – непроизвольно вслух спросил Владимир, отдавая бумагу протянувшей руку Горбовой.
Та в свою очередь внимательно просмотрела исписанный листок и, вернувшись к озвученной Владимиром фамилии, спросила:
- Вы знаете Кулика?
- Адъютант Шатрова, - с омерзением выговорил Владимир. – Встречались один раз.
- Мразь! – одним ёмким словом выразила Любовь Александровна своё отношение к присосавшемуся к генералу осведомителю НКВД.
- Нашли? – с надеждой вклинилась в разговор хозяйка, не понимающая их коротких реплик и напомнившая о том, что она – тоже заинтересованный участник поисков.
- Найти-то нашли, - раздумчиво ответила Любовь Александровна, - да, кажется, не совсем.
- Что такое? – забеспокоилась подруга, и Владимир, поддавшись её тревоге, тоже вопросительно посмотрел на Горбову.
- Похоже, что нашли и потеряли, - опять невразумительно разъяснила та. – Вот смотрите: здесь написано – Оренбург и поставлено вчерашнее число.
- Ну и что? – допытывалась хозяйка, не обладающая даже зачатками дедуктивных способностей.
- Сдаётся мне, что детей отправили в этот самый Оренбург, к чёрту на кулички, и сделали это вчера, - наконец-то, расшифровала Любовь Александровна свои загадочные комментарии к лаконичной записи в листке. – Что ж я, дура, не удосужилась узнать точного содержания последней графы! – отругала себя вслух и тут же объяснила невольное упущение: - Торопилась. – Ещё раз внимательно разглядела листок в целом и подвела окончательный итог. – Скорее всего, я права в догадке: города и даты стоят рядом и с другими фамилиями, а около некоторых – графа пустая, эти дети ещё томятся здесь. – Она подняла виноватые глаза на Владимира. – Другого объяснения не вижу.
- Но почему – Осинцевы? – ещё раз переспросил он с отчаяньем, не желая смириться с окончательной потерей сына.
- Всё очень просто, - приглушённым голосом, не обращая внимания на его взвинченность, объяснила Любовь Александровна, очень уставшая и от авантюрной вылазки в детприёмник, и от её относительной неудачи, держась побелевшими пальцами обеих рук за столешницу и сминая скатерть. – Фамилии меняют, чтобы бескровно избавиться от потенциальных врагов в будущем и по-иезуитски расставить детей и родителей по разные стороны идеологического фронта. Будьте уверены, их – детей врагов народа – вырастят не только преданными сторонниками режима, но и верными защитниками его. Враг превращается в верного слугу, а всего-то надо – сменить фамилию.
- Это же безнравственно, Люба! – воскликнула хозяйка, не убеждённая её доводами.
- Конечно, подло, - подтвердила Любовь Александровна. – Но такова нынешняя власть. – Она внимательно посмотрела на Владимира, ожидая его реакции на резкую оценку, но тот молчал. – Раньше я как-то не задумывалась над этим, - усмехнулась горько, - как, впрочем, и над многим другим. Надо было потерять детей, мужа, дом, себя, чтобы, наконец, осознать антигуманную сущность наших правителей и всей нашей жизни, подогреваемой агрессивными безнравственными лозунгами о классовой борьбе, бдительности и постоянном выискивании врагов. Как можно понять и принять то, что детей в школе уже с четвёртого класса понуждают доносить на родителей, рассказывать классным руководителям-воспитателям буквально всё о жизни в семье? Поздно я прозрела. Но лучше поздно, чем никогда. Вы не находите, Володя? – попыталась она ещё раз вызвать его на откровенность.
Он всё слышал, но думал о другом. О том, что никакой он всё же не немец, и хватит перечить судьбе. Так же, изменив фамилию и имя, его превратили из русского в немца, а сына немца Кранца, напротив, - в русского. Когда-нибудь Витя, как и он, Владимир, обязательно узнает правду и будет в смятении духа противиться ей напрасно, потому что каждый должен быть тем, что он есть, кем родился, и чьи корни и гены унаследовал. От них никуда не деться, они всегда будут выпирать через характер и поведение человека, отторгая от тех, к кому насильственно и безжалостно причислили, вынуждая всю жизнь быть изгоем и среди тех, к кому примазался, пусть даже не по своей воле, к кому привык, и среди тех, к кому принадлежит по рождению. Всевышняя гармония не терпит хаоса в нишах, раз и навсегда распределённых для национальных, видовых душ. И ещё он думал о том, что Всевышний перечеркнул все потуги незадачливого самовольного отца изменить судьбу Вити и поместил того в предназначенный судьбой русский интернат или детский дом, неважно как они тут называются, откуда ему как через обитель очищения и через непонятные для ребёнка испытания, - а они – за несовместимость родителей – суждено выйти равноправным членом русского общества, а не жить с ярлыком врага и недочеловека, и что верховный контролёр не в первый раз поправляет Владимира, отклоняющегося от своей главной цели, сути которой он, к сожалению, не знает. Не считать же ею задание янки. Иначе Бог – агент американской разведки. Не смешно! Так что всё вроде бы к лучшему, если забыть о саднящей совести. Делая, не зная что, для чего и как лучше – навредишь! Так и получилось. Но всё равно он найдёт и увезёт Витю с собой, но попозже, после выполненной работы, когда полностью освободится. Вопреки даже божьей воле, потому что память о старшем Викторе святее, в этом вопросе они со Всевышним расходятся. Не надо только делать резких движений, настораживающих контролёра. Как говорят русские: тише едешь – дальше будешь! Ниточка к поискам есть, только бы не оборвалась, доберёмся и до клубка. Потерпи, сын!
- А где этот Оренбург? – спросил он, так и не ответив из предосторожности Горбовой на её косвенный вопрос о лояльности русским властям.
Та, поняв, улыбнулась краешками губ и, не настаивая, ответила:
- У чёрта на куличках, а точнее – южнее Урала, в степях, - и, предупреждая следующий вопрос, добавила: - При современном состоянии железнодорожного транспорта месяца, возможно, хватит, чтобы добраться.
«Что ж» - подумал Владимир – «это существенная причина, чтобы отложить поиски». Да и страшновато забираться в такую дальнюю русскую степную глухомань.
- Люба, тебе надо прилечь, - настояла, наконец, хозяйка, видя сверхутомлённое состояние подруги. – Отдохни немного. Может, что-нибудь поешь?
- Нет, не хочу, - с отвращением отказалась Горбова, с усилием поднимаясь из-за стола. – Я, пожалуй, в самом деле, прилягу. Вы простите меня, Володя. Лида, принеси мне чайку покрепче и погорячее, хорошо?
- Иди, иди, сделаю, - пообещала хозяйка. – А мы с Володей пообедаем, и так припозднились. Не беспокойся за нас.
- Вы, Володя, не уходите, - попросила напоследок Любовь Александровна, - нам уже скоро выходить. Побудьте здесь – мне спокойнее.
Владимир не посмел отказать, и они остались вдвоём с хозяйкой, которая не в пример гостье излучала спокойствие, а не тревогу, была медлительной, обстоятельной и надёжной, с плавными уверенными движениями полных рук и ног, как и полагается хорошей домохозяйке.
Когда Любовь Александровна получила свой чай, Владимир с Лидой уселись за кухонный стол, и Владимир, пожалуй, впервые за много дней хорошо и уютно поел в нормальных домашних условиях нормальной домашней еды из крупной лапши и даже с маленьким кусочком курицы, отделённым, очевидно, от предназначенной для больной, и с добавкой свежей зелени. Вкусная лапша источала такой умопомрачительный аромат, что Владимир и не заметил, как выхлебал
