самовлюблённости, в конце концов, удрал, напрочь забыв об уповавших, надеявшихся на него и оставшихся с большим горбатым носом шендеровичей. Правда, уйти и удрать ему деятельно помогали ближайшие товарищи-евреи Каменев, Зиновьев, Томский, Радек, Сокольский и иже с ними, но этих Альберт Иосифович не ненавидел, а просто презирал. Презирал за то, что захватив после Троцкого вместе с Лениным всю мыслимую в стране власть, погрязли в мелких междоусобных жидовских дрязгах и драчках, разменялись на сиюминутные – как это по-еврейски! – барахольные и политические удовольствия и привилегии и, естественно, не удержали власти и сдохли под пулями в подвалах НКВД, каясь в подсиживании, заработав к тому же несмываемое позорное и разящее всех евреев клеймо врагов народа, наглухо закрыв тем самым дверь наверх для других. Их судьба как раз и есть неопровержимый факт неспособности еврея счастливо нести ношу лидера. И не надо лезть в ярмо мученика, как упорно делал Иосиф – древнейший иудейский царь у любимого Шендеровичем Фейхтвангера – и так же плохо кончил, как и не читавшие ничего, кроме «Капитала», революционные вождишки. Лучше постоянно иметь приличную жирную синицу на каждый день, чем тощего длинноносого журавля где-то в туманной дали. Нет и нет! Еврею ни в коем случае нельзя быть первым, его погубит безмерная любовь к жизни, точнее, к её основе – материальным благам. В лидерах устойчив только аскет или фанат, не боящийся скорой смерти. Может, и прав Лёва, что, выпихнутый вперёд, предпочёл затесаться в толпу. Ну, не может быть еврей стратегом! Где уж устоять, когда десятки мелких, но надёжных возможностей сбивают с толку и с основной линии и, в конце концов, закутывают во всё плотнее стягивающую сеть стяжательства и накопления. Даже Маркс раздваивался в жизни и в трудах своих. Вся история свидетельствует, что наш человек хорош как тактик, как практик и слишком гибок, чтобы твёрдо и последовательно придерживаться какой бы то ни было идеологии. А каждый финт отбрасывает назад идущих напролом. Конечно, каждый еврей убеждён в своём превосходстве, избранности, но вечный ярлык второсортности и вина за всё не могут не сказаться даже на самой мудрой нации, вырабатывая инстинктивную осторожность и даже трусость. Где уж тут лидировать! Так не лучше ли, безопаснее и хлебнее держаться в затылок лидеру?
Альберт Иосифович так и делал. У себя на базе он занимал вторую должность после бездарного директора, вышвырнутого сюда из третьих секретарей горкома за неудавшиеся интриги и развал сельскохозяйственных заготовок для города, но поставил дело так, что без его ведома и согласия ничего не делалось. А директор превратился в декоративного генерала, знал об этом, но был доволен и всячески поддерживал и оберегал деятельного помощника. Конечно, иногда становилось обидно, что застрял среди железного хлама в бензиновом смраде, тогда как большинство соплеменников пристроились в ОРСах, торговле, общепите, различных «…комах», имея непосредственный доступ к тому, чего Шендерович добивался опосредованно, через услуги для них, то есть, значился как бы второсортным евреем. Но, будучи «гадким утёнком», он, всё же, не очень переживал, злорадно посмеиваясь, когда там часто слетали головы и часто менялись лица, правда, всегда похожие мастью друг на друга. Особенно усилилась антисемитская корчёвка в последнее время. Усилилась до того, что многие спешно меняли родовые фамилии, не понимая со страху, что уши-то всё равно торчат в виде специфических имён и отчеств, и мотивируя свою мимикрию заботой о детях. Нет, он слишком горд и самоуверен, чтобы даже для видимости отказаться от корней, уходящих в древнюю Иудею, и тихо радовался, что волей провидения обосновался в бесперспективной, по мнению большинства знакомых, автобазе да ещё на технической должности, для которой нужны не только амбиции, но и приличные знания и опыт. Так что менять шкуру ему незачем.
Многие из довольно хорошо устроенных руководителей слиняли сами, перебрались в науку, образование, искусство, затаились, пережидая, как им думалось, очередное лихолетье. Но Шендерович чувствовал, даже был убеждён, что им уже не подняться и впору бы вообще, спасая шкуру, затаиться на самом дне где-нибудь в далёкой провинции. По доброй воле, пока не сослали силком. Война кончилась, наступила пора поиска и наказания виновных за то, что она началась не так, как предполагал товарищ Сталин. Сталина он не любил и боялся, постоянно удивляясь тому, как тот умел точно и вовремя найти жертвенных козлов за провалы в экономике и политике. Даже уважал за это и безропотно ждал неминуемого заклания. Где же ещё проще и надёжнее искать виновных, как не среди евреев, которых народная молва давно и навечно причислила к виновным во всех бедах, включая стихийные бедствия. Вождь, скорее всего, решит, что народ всегда прав, и, вероятно, не будет далёк от истины, если вспомнить, что до войны во всех ведущих комиссариатах – Совнаркоме, Госплане, тяжёлой промышленности, вооружённых сил, иностранных дел, снабжения, внутренней и внешней торговли – если не комиссары, то подавляющее большинство их замов и членов коллегий были евреями. Политуправление Красной Армии под руководством Гамарника изначально, со времён революции, полностью было еврейским. Даже в ЦК ВКП (б) наших было более двух третей. Кого же вождю, мыслящему глобально, винить в плохой подготовке к войне? Подвёл его товарищ Ленин, передавший по наследству симпатии к евреям, которые оказались не способными в короткое время воплотить революционные предначертания о преобразовании обнищавшей аграрной страны в мощное индустриально-военное государство. Надули евреи даже проницательного и недоверчивого т. Сталина, воздвигнув вместо железобетонного монолита засыпной каркас с потёмкинской решётчато-стальной облицовкой и успокаивающими барельефами в виде лучшей в мире авиации, которой было столько, что начинать войну пришлось на деревянных аэропланах; лучших в мире танков, которым всячески не давали ходу, опутывая паутиной лжи, и пришлось воевать на угловатых гробах-тихоходах, не пробиваемых разве только пулями; лучшей в мире артиллерии, которая сплошь и рядом увязала в грязи, не способная к быстрым передвижениям на патриархальной конной тяге; наконец, в виде самой передовой идеологии, воспитывающей беззаветную преданность делу Ленина-Сталина-партии, а в результате – сотни тысяч сдавшихся в плен уже в первый год, дошло даже до миллионов, и пришлось срочно вводить более понятную идеологию: «за каждого труса в ответе – семья». Никогда Сталин не забудет и не простит своей растерянности и паники от неожиданных и сокрушительных катастроф на фронте, едва не приведших к гибели несокрушимого государства рабочих, крестьян и народов. И ответчиками будут евреи-прорабы. Шендерович с его тонким болезненным нюхом, обострённым не дающими покоя разоблачительными кампаниями, предчувствовал беду, не имея возможности как-нибудь избежать её. Разве только переродиться заново. Недаром уже в войну самый важный наркомат обороны подвергся жесточайшей «чистке», освободившей его от большинства проштрафившихся, по мнению Главнокомандующего и маршала Жукова, евреев. Правда, они и сами с облегчением уходили из опасного и ставшего недоходным комиссариата, до предела заполнив родное Политуправление РККА. Другие комиссариаты тоже начали самостоятельную «чистку» изнутри, по собственной инициативе, пополняя серыми кардиналами среднее звено промышленности, горкомы и райкомы, экономику и всё те же более-менее аполитичные искусство, науку и образование. Дошло до того, что в стране с преобладающим русским населением более половины учителей русского языка и литературы были евреями. И это вопреки заветам т. Луначарского, который не раз подчёркивал в своих статьях и выступлениях, что «пристрастие к русскому языку, к русской речи, к русской природе – это иррациональное пристрастие, с которым, может быть, не надо бороться, если в нём нет ограниченности, но которое, отнюдь, не нужно воспитывать». Но самая массовая «чистка» вот-вот грянет. Пока дело дошло до явно засветившихся в пособничестве немцам чеченцев, ингушей, татар и других малых южных народов. Скоро дойдёт дело и до косвенных пособников. Шендерович чувствовал нарастающее напряжение в городской еврейской диаспоре, и потому ещё был неприятен сидящий напротив, судя по всему гонористый, парень, которому ничто не угрожало ни теперь, ни в будущем и только потому, что был он всего лишь русским.
В-третьих, Альберт Иосифович вчера крупно продулся в префер, задолжал более пяти тысяч, отдавать не хотелось, а он не мог придумать, как отвертеться от долга.
Пульку, как всегда, расписывали на квартире у Яшки Рабиновича, который одним из первых прикрылся «псевдонимом» Сосновский, но, будучи известным и уважаемым директором Центральной торгово-сбытовой базы, так и остался для всех Яковом Самуиловичем Рабиновичем. Яшкина жена, тоже еврейка, подвизаясь на третьих ролях в русском Драмтеатре, почти никогда не находилась дома, мотаясь по периферии с агитационно-воспитательной бригадой, развлекающей ещё не расформированные воинские подразделения и забираясь иногда аж в Польшу. Третьим постоянным партнёром в их картёжном мальчишнике был Лёвка Коган, пугающий иногда знакомых формой интендантского подполковника с погонами в малиновой окантовке, поскольку угораздило его всучиться в директора отдела снабжения военных и гражданских исправительно-трудовых лагерей республики, где, кажется, уж совсем нечем было поживиться. Четвёртым на этот раз оказался чернявый хлыщеватый капитан в новенькой форме интенданта и сверкающих хромовых сапогах. Шендерович не удивился новенькому, поскольку был приучен к появлению кого-либо, кто нужен Якову по делам, тем более что ещё в прихожей его предупредили, что капитан – адъютант Главного интенданта республики и с ним надо помягче и попредупредительнее, так как от него зависит многое. Это бы ещё ничего, но хозяин потребовал, чтобы игра состоялась в пользу хлыща, а уж этого Альберт Иосифович, классный преферансист, никак не мог выполнить, ведя в таких случаях игру так, чтобы остаться при своих и не считать ночной мальчишник окончательно погубленным. Раскошеливаться, как правило, приходилось тому, кто затевал поддавки, кому новичок был нужен.
Но с этим получилось всё по-другому. Адъютант сам оказался профессионалом, к тому же ему по-дурному везло с картой, особенно с прикупом, и вскоре пришлось серьёзно думать, как бы сохранить свои без всяких потачек. Шендеровичу же, наоборот, катастрофически не везло, особенно на любимых мизерах, карта шла не та, вразнобой, всеми мастями понемногу, партнёры вообще раскисли, и он, злясь на неудачу, не понимая себя и закусив удила, всё лез в бутылку, продувал одну игру за другой, всё рисковал, надеясь отыграться, забыв золотое правило картёжной игры: не идёт – не сопротивляйся, пасуй. К тому же сдуру, чтобы не затягивать заранее обречённую в пользу новичка игру, он настоял на рублёвой ставке. Раздражал и счастливый удачник, который вёл себя развязно, был назойливо
