обрадуюсь, все обрадуемся, - обнадёжил Сашка, улыбнулся открыто, протянул руку, крепко пожал ответную и легко выскочил из кабины. – Бывай.
- До скорого, - простился Владимир, медленно и осторожно развернул на узкой улице длинную машину, прощально махнул рукой новому старому знакомому, всё это время стоявшему у калитки своего зелёного дома, и покатил восвояси с думой, переполненной ощущениями машины и хорошей доброй встречи.
На автобазе его ждал новый начальник, которого он уже видел, но знаком не был.
- Ну как? – поинтересовался тот сухо, когда Владимир, заглушив мотор, легко выпрыгнул из высокой кабины, довольный пробной поездкой.
Могильный – такая уж фамилия досталась начальнику 1-ой автоколонны – напротив, был недоволен. Если бы перед ним стоял кто-нибудь другой, а не этот, за спиной которого НКВД, то он расчехвостил бы его в пух и прах за самовольный выезд на неоформленном автомобиле. Случись авария или дорожно-транспортное происшествие – вина полностью легла бы на начальника, а шофёр отделался бы лёгким испугом. Обычно первый рейс он доверял новичку, сидя рядом и придирчиво наблюдая за его работой, оценивая квалификацию на практике. Ему это было легко потому, что он был, прежде всего, хорошим, лучше сказать – первоклассным шофёром, и исколесил не одну тысячу километров фронтовых дорог, правда, на эмках и американских джипах, обслуживая разных генералов, у которых, однако, долго не задерживался, отпугивая суеверных полководцев мрачной фамилией и безжизненной, круглой как луна, физиономией. Он и на автобазу пришёл, надеясь закрепиться на эмке директора, но Шендерович, унюхав родственную душу, произвёл шофёра в начальники главной автоколонны, прикрыв им левые, неучтённые перевозки, спланированные друзьями-преферансистами.
Особенно не нравилось Захару Родионовичу появление в бригаде шофёра той же классности, что и у него. Не прошло ещё и двух месяцев, как он заменил прежнего начальника, не угодившего главному механику своими лишними вопросами и теперь крутившего баранку ЗИСа в бригаде Поперечного. Не запас ли хитромудрый шеф и ему такую же судьбу? Правда, вины перед ним Могильный не чувствовал, все распоряжения выполнял точно и не вдаваясь в подробности, все бумаги подписывал беспрекословно, но всё равно уверенности в прочности положения не было. Ясно, что в случае дотошной ревизии ему уготована роль жертвы. Но он терпел, надеясь на фортуну уверенного в себе технического руководителя, не в силах отказаться от приличных премиальных.
Глядя на его массивную упитанную фигуру, одетую в типичную полувоенную форму руководителя среднего ранга и обутую в мягкие хромовые сапоги, распираемые мощными голяшками, Владимир и представить себе не мог, какими безысходными чувствами обуреваем новый начальник. В бесцветных глазах под редкими белёсыми, к тому же выцветшими, бровями ничего не читалось, ничего не угадывалось, ничего не отражалось, кроме угрюмой насторожённости, характерной для медлительных, основательных характеров с патологическим тугодумием. Таким надо долго подумать, осмыслить, не раз переспросить прежде, чем что-то сделать. Как с ним управлялся Шендерович – неизвестно, только пара оказалась слаженной: один комбинировал, разрабатывал стратегию, другой, кое-как разобравшись в технологии, послушно исполнял, не интересуясь зачем.
- Мотор работает нормально, - ответил недисциплинированный подчинённый, - но многое надо менять или регулировать.
- Давай, по сути, - пресёк лишние объяснения начальник.
- Колёса – все лысые, аккумуляторы посажены, тормозные колодки изношены, - послушно перечислил всё, что заметил, Владимир, покорённый деловитостью нового руководителя, - рулевое управление – в люфте, спидометр не работает, сиденье – одно название, боковое стекло отсутствует, нет зеркала и стеклоочистителей, тент порван, скамейки требуют починки, хорошо бы машину покрасить.
Могильный наморщил гладкий лоб, пытаясь запомнить скороговорку шустрого новичка, но с одного раза не смог и, вынув обязательный для него большой блокнот, развернул на чистой странице, подал вместе с карандашом и распорядился:
- Напиши.
Владимир написал.
- Работай, - разрешил немногословный начальник, забирая блокнот, и пошёл в контору, очевидно, для консультации с главмехом.
Отмывая машину, Владимир видел, как после Шендеровича Могильный неторопливо, раскачиваясь из стороны в сторону, проследовал, стараясь не запачкать сапог, в мастерские к Подшипнику и только после этого появился опять, остановился поодаль, на краю образовавшейся вокруг студебеккера грязной лужи. Раскрыв блокнот, зачитал, что согласовал и уяснил сам:
- Резину возьмёшь ту, что готовил, аккумуляторы даст Подшипник, свои сдай на подзарядку, тормозные колодки отнеси на клёпку, зеркало принесу. Всё, остальное – сам. В понедельник – в рейс.
- Я ж не успею, - возразил Владимир.
- У тебя – два дня, постараешься – успеешь.
«И один из них – воскресенье», - вспомнил Владимир. – «Удастся ли вырваться к Сашке?»
- Куда рейс? – с замиранием сердца поинтересовался у строгого начальника.
- Утром в понедельник узнаешь у диспетчера, - отрезал тот, не желая вдаваться в подробности, и ушёл.
Очень хотелось есть. Обед он проездил, деда – кормильца и поильца – угробил, приходилось терпеть до вечера. Хорошо, что не надо рано возвращаться домой. Он уже решил, что, поужинав в столовой, вернётся на базу и будет вкалывать до тех пор, пока совсем не скиснет. Опять аврал, и жаль, что нет парней. Больше никто не поможет, если не заставят. Придётся самому горбатиться.
Но он ошибся. Почти сразу подошли двое пожилых ремонтников, присланных Подшипником, а следом за ними пришёл и он сам, притащив на спине потёртое, но довольно целое сиденье.
- Вот, ставь, - он отёр пот грязной рукой и незлобиво посоветовал: - Приглядывай за моими, не давай поблажки, а то до конца смены дымить будут, - и ушёл, оставив их втроём.
Поздоровавшись, работяги осмотрели машину, выслушали хозяина и принялись неторопливо и умело за колёса. Пока они снимали и разбуртовывали задние внешние, Владимир снял и снёс на подзарядку аккумуляторы, принёс и поставил новые, устранил люфт руля, сходил за тормозными колодками к Подшипнику. Только тогда работяги, вопреки опасениям начальника, сели перекурить, свернув из газеты по огромной цигарке, начинённой табачным самопалом, от одного запаха которого кружилась голова.
- Чего не куришь? – полюбопытствовал один у Владимира.
- Контузия, - односложно объяснил тот.
- Повезло, - констатировал любопытный, не объяснив, в чём везение.
Разговор не клеился. Владимир не знал, о чём спрашивать, а мужики, очевидно, опасались известного уже всем осведомителя НКВД. Наконец, старший, лет пятидесяти, с редкими рябинами на морщинистом не по годам лице, спросил напарника:
- На чей кулак нарвался?
Второй, лет на 10 моложе, с чёрным чубом с проседью и приличным радужным синяком под левым глазом, осторожно приложив тыльную сторону ладони к отметине, ответил, сердито пыхнув целым каскадом дымных колец:
- На соседский, - и тут же добавил, оправдываясь: - Ему тож досталось.
- Вот те на, - удивился пожилой. – Вы ж, навроде, спайкой жили?
- Жили, - подтвердил отмеченный. – Пока бабы не сцепились, курвы.
Рябой рассмеялся, закашлявшись от дыма и утирая выступившие слёзы.
- Бабы поцапались, а синяк – у тебя.
- Это завсегда так: баба – наизлейший провокатор для нашего брата.
- Что случилось-то?
- Да пустяки и ничего, ежели глядеть с нонешнего остывшего времени, - чубатый ещё раз выдал красивую гирлянду тающих в тёплом воздухе колец и начал рассказывать, как он схлопотал фингал: - Вчерась чуть свет слышу: куры наши надрываются, як будто кто их давит. Толкаю свою, выскочили в исподнем, видим: соседка веткой гоняет их по своему двору, стараясь вытурить в адчинённую калитку – сделал я во внутреннем заборе проход для баб, чтобы шастали друг к дружке, языки чесали и нас с соседом не отвлекали. – Сам он, впрочем, отвлёкся на краткую житейскую аксиому: - Кура, известно, птица – дура, як, впрочем, и баба. – Изложив эту философскую основу своей истории, продолжал: - Лежала, видать, лежала падла одна под забором, копала, копала под собой, остервясь на блох, да и выкопала ход к соседям. А выкопав, пошла, безмозглая, проведать, что там – ей-то без разницы, чья территория – а за ней и остальное дурьё. Один петух остался – большой оказался для дыры. Он и поднял тревогу. На горе первой разбудил соседку. Вышла та порадоваться, что нас грабят, да и нарвалась на стаю на своих грядках. Взъерепенилась, жалко ей стало гороха да иншой якой зелени – свои обжоры есть – гуси, тож гогочут от злости на ворюг. Тут мы и выскочили. Она их оттель гонит, а мы их отсель ловим, гаму и бардака на всю округу подняли, перья и пух летают, к морде липнут, пока одна из ошалевших птиц не вспрыгнула на колодец – он у нас общий, в заборе стоит – да, не удержавшись с налёту, кувыркнулась внутрь, только и слышали испуганный клёкот да шум царапающих по дереву крыл, а потом глубоко вода захлюпала. Тут встали мы, опомнились, словно проснулись. Сосед прибежал, спрашивает, не соображая:
- Кто нырнул?
- Лучше б ты, - отвечает моя, да как накинется на подругу и про остатних нарушителей забыла. Пока они чехвостили друг друга, выясняя, кто паскуднее и у кого совести меньше, мы черпали ведром, пытаясь достать утопленницу и заталкивая её в воду ещё больше, еле-еле зацепили, вытащили, но ей уже было всё равно. Это ещё добавило жару в бабью свару. Куры, успокоившись – долго ли, если бог не дал ума – и решив, что так будет всегда, клевали всё подряд, а я, чтобы утихомирить больших клуш, начал делать куре дыхательную гимнастику, как учили в армии.
Рябой захохотал, представив куриного спасателя в действии.
- Как это?
- А так, - показал молодой, - руки, тьфу, лапы на себя, потом на ейную грудку, на себя – на грудку, и так раз тридцать. Бабы и замолкли. Потом раззявил клюв да дыхнул как следует.
- Помогло?
- Не, хорошо утопла, вражина.
- Ты ж, наверняка, вчерашним перегаром в неё дунул.
- Вылезло, однако, но с другого конца, видать, перестарался.
Рябой с Владимиром так и грохнули, а отсмеявшись, старший успокоил:
- Ничего, главное сделал: баб утихомирил.
- Если бы, - вздохнул чубатый, свёртывая новую цигарку и явно намереваясь продолжать волынку, вопреки предупреждениям Подшипника.
Напарник тоже не торопился, подыгрывая вопросами рассказчику, и вместе они умело тянули время, выжидая реакции шофёра. Но тот молча улыбался, ожидая продолжения.
- Кое-как мы запинали кур к нам и разошлись, ворча. Бабам надо было готовить завтрак, обед, птицам, а нам – идти горбатиться. Без нас у них была только позиционная война – ждали подмоги, и каждая хотела доказать свои убытки и свою правоту. У них, у баб, уж так заведено: хоть какая виноватая, а усерется, доказывая, что не горбатая.
Рассказ прервался ещё на серию дымных колец, для отточенного произведения которых был потрачен, наверное, не один длительный перекур.
- Вечером моя долго пилила меня, что я тюря и не могу защитить не только оскорблённую жену, но и себя, и жить со мной тошно.
- А ты молчал?
- А чё говорить? Привык уж. И устал. Сидел и ел утоплую всухомять.
- Далёко сбегать, что ли?
- И
